Скупая доброта

Вокруг него плескалась вода. Витал вонючий запах реки. И был свет. Повсюду. Целая стена света — когда его не накрывала с головой темнота. Он не мог пошевелиться. Внутренности его стянулись узлом и грызли друг друга. Огонь выжигал его изнутри, с ног до головы. Яд, так они сказали. Половина дозы. Самуэль. Сделал всё, что мог. Возможно, недостаточно. В конечном счёте. Он не мог нормально дышать. Чернота наплывала приливами, как волна. Он был благодарен за неё. Хоть какое-то облегчение от пожара внутри, от извивающихся, скручивающихся внутренностей. Боль. Огонь. Не как в Колдридже. Тот огонь был снаружи и прожигал внутрь. Снова и снова. А сейчас жгло изнутри. В самой глубине. Как нож. Как бесповоротное поражение. Он бы отодвинулся от этой боли, если бы мог. Отполз прочь. Съёжился. Но он физически не мог шевельнуться. Скованный, обездвиженный слабостью собственного тела. В очередной раз. Эмили. Эмили. Прости меня, мне так жаль. Прошло время. Так ему казалось. Он не чувствовал ничего, кроме реки и боли. Бесконечной, как долгие ночи в Колдридже. Вокруг был солнечный свет. По-прежнему день. Слишком много времени прошло, и в то же время недостаточно. Он сам не знал, почему просто не сдастся. Не уснёт. Соскользнёт в черноту и сбежит от жгучего жара. Что-то его останавливало. Всякий раз тьма наползала и отступала вновь. Что-то не давало ему утонуть. Время тянулось, жгучая проволока внутри сжималась всё туже и туже. Но не рвалась. Как бы сильно она ни скручивалась, мучения не прекращались. Не дарили ему покой. Лодка мягко качнулась. Что-то пошевелилось рядом с его головой. Он слабо это почувствовал. Словно издалека. Хотел повернуться в эту сторону. Лицом к лицу встретиться с тем, что пришло по его душу. Но он не мог двинуться — разве что одним пальцем, будто за много-много миль отсюда. И на этом всё.  Последовала тишина. Ничего, кроме плеска воды. Вновь накатила чернота — и отступила обратно. Что бы ни сидело рядом с ним, оно не двигалось. Не говорило ни слова. А потом… Нечто ледяное на его коже. На лбу. Нечто твёрдое, нежное и холодное. Прижималось к его коже, сдерживая огонь в венах. Желудок его сделал кульбит. Точнее, истерзанные ошмётки его желудка. Агония. Облегчение. Ледяная ладонь, небрежно баюкающая его лоб. Корво с усилием приоткрыл глаза. Заставил себя впустить под веки солнечный свет. Едва-едва. Он слабо обратил взгляд на сидящую сбоку фигуру. Чёрные глаза бесстрастно смотрели на него сверху. Холодные. Отрешённые. Праздно любопытствующие. Такими были лица богов. Чужой склонил голову набок. Разгладил лоб Корво большим пальцем. Холодный, как Бездна, бесчувственный к любой боли и агонии. В тех местах, где касались его пальцы и ладонь, на краткий миг боль отступала.  Это было… сострадание. Больше сострадания, чем кто-либо проявил за долгое-долгое время.  Останься у Корво хоть капля слёз к этому моменту, он был зарыдал.  Вместо этого он сглотнул. Попытался сглотнуть. Попытался заговорить. Но голос не поддавался. Боль, старая подруга, свернулась клубком и встала поперёк горла. Она сковала ему язык, сорвала дыхание. Корво с трудом разомкнул пересохшие губы, чувствуя, как они трескаются и тут же наполняются бусинами крови. С губ его сорвалось лишь слабое дуновение воздуха. Недостаточное, чтобы сформировать слова. Даже на одно слово недостаточно, не говоря о двух. Закрыв глаза, Корво постарался передать мысль через кожу, через прикосновение к своему лбу. Постарался втолкнуть мысль в ладонь бога — безмолвным шёпотом, который способны услышать только боги. Спасибо тебе. Оцепенелая, отрешённая молитва, слепая и мучительная. Благодарность за утешение. За эти краткие, скупые моменты облегчения. Спасибо. — …Как же они незначительны, — рассеянно промолвил бог. Своим отрешённым, бесстрастным голосом. Праздная ремарка. — Как удивительно незначительны — вещи, приносящие нам утешение, когда не осталось ничего, кроме боли.  У Корво жгло глаза. Слёзы. Сухие слёзы, неспособные пролиться. Чернота снова нависла, поднялась волной, чтобы притянуть его ближе. Затянуть его в себя, всего на несколько мгновений, прежде чем боль снова вопьётся в него когтями и выдернет наружу. Ладонь бога по-прежнему лежала на его лбу. Какая-то часть него цеплялась за неё, за мысль об этой ладони, пока его затапливала тьма. А другая, отдалённая часть, цеплялась за нечто иное. За мысль, плещущуюся на краю подсознания. Всего одно слово, произнесённое беспечным тоном.  «Нам», — сказал Чужой. Как незначительны вещи, приносящие нам утешение. Когда не осталось ничего, кроме боли.  Лодка качнулась, задев какие-то обломки в воде. Корво пронзила боль, выдернув его в сознание. В пустой мир. В пустую лодку. Обратно в солнечный свет и вонючий запах реки. На его лбу не было ладони. Рядом с его головой не сидела бледная фигура. Вместо этого над ним возвышались здания. Мост. И очертания людей вдалеке. Очертания людей прямо над ним. Резкие и внезапные, материализовавшиеся в долю секунды. Руки касались его тела — не прохладные и небрежные, а грубые и любопытные. И это уже было куда более знакомое ощущение, чем до этого. Голоса. Такие же бесстрастные, но грубее. Холоднее. Озвучили его личность, его состояние. Взвесили всё, небрежно и пренебрежительно. Для них он — никто. Его судьбу решит Дауд. Дауд. Разумеется. Разумеется, Дауд. Кто же ещё? В чьи ещё руки он мог попасть? Или приплыть, если на то пошло. Какое ещё последнее предательство могло подытожить этот мучительный день? * * * Он не убил его. Ни Дауда. Ни Хэвлока. Никого из них, на самом деле. В итоге он не убил их. Как и они — его. Смертей не было. Как и милосердия, впрочем. Натянутые пружины, которые так и не лопнули. Боль, которая так и не отпустила. Это не было милосердием, не было состраданием. Но это всё, что у него было. Всё, что любой из них мог предложить. Скупая доброта, слабая жестокость. Перемешанные настолько, что не отличить. Он сделал всё, что мог. Он не убил их. Он не знал, будет ли этого достаточно. Однако, возможно, это было больше, чем кто-либо сделал за долгое-долгое время.  Их слова были тому подтверждением. Дауд, стоящий на коленях в луже собственной крови. И Чужой, глядящий на него со странным ликованием. Оба — изумлены, бесстрастность и изнеможение еле скрывают недоверие.  «И ты выбрал милосердие. Невероятно». «Он был у тебя в руках, и ты позволил ему уйти? Ты меня восхищаешь».  Корво отдалённо задумался, знали ли они, как одинаково прозвучали? Почти с одной и той же интонацией. И какой была бы их реакция на такое открытие: впечатлились бы они, напряглись или вовсе проигнорировали?  В любом случае, это не его дело. У него были… другие заботы.  Он ощутил, как что-то сломалось — когда опустил меч и позволил Дауду уйти. И вновь, позднее — когда Хэвлок упал, пронзённый усыпляющим дротиком, но по-прежнему дышащий. Корво почувствовал, как что-то натянулось и порвалось в груди. На удивление, было не больно. Нет, это была не боль. Это было что-то другое. А потом… Эмили. В его объятиях. В безопасности. Плачущая, дрожащая, невредимая. Ей пришлось столько всего повидать. Столько всего услышать. Хэвлок, в порыве слепого самобичевания, покаялся ей в своих грехах. Рассказал ей всё. Использовал её, использовал ребёнка, чтобы очистить свою совесть. Отчасти Корво ненавидел его за это. Больше, чем за всё остальное. Больше, чем за яд, больше, чем за предательство. Больше всего — за то, что использовал её. За то, что причинил ей боль и предал её, а потом использовал её. За это. Корво чувствовал, как оно клокочет в груди. Колотит рёбра изнутри, пытаясь вырваться наружу, и Сердце вторит в безмолвном надрыве. В безмолвной ярости. Но в итоге всё это не имело значения. Ничто — ни на земле, ни в море, ни в Бездне — не было важнее, чем Эмили в его руках. Ничто не было важнее её безопасности. Он исправит то, что сможет. Исцелит то, что сможет. Залечит то, что сможет. Тысяча скупых проявлений доброты, рассеянных по Бездне. Лишь бы она жила, лишь бы она была цела и невредима. Это всё, что имело значение. — Мы можем уходить? — прошептала она. Ему в шею, ему в горло, горячее и влажное от её слёз. Крепко сжимая его в объятиях. — Корво. Мы можем уйти? Он кивнул. Всё ещё онемевший, язык проглотивший — на этот раз от облегчения. Не от боли. От слепой, сотрясающейся волны облегчения. Оттого, что она не мертва. Что она не лежит перед ним, как Джессамина, умоляя на последнем издыхании. Оттого, что они её не убили. Что он в кои-то веки успел вовремя. Вставая, он поднял её на руки. И понёс с собой. Он просто не мог выпустить её из рук. Ничто на свете больше не разлучит его с ней. Она не жаловалась. Только стиснула его крепче. Сжала в своих маленьких кулачках его пальто с явным намерением не отпускать. Хэвлок сказал ей, что они убили Корво. Хэвлок сказал ей. Так много зла люди причинили Корво, Эмили и Джесс, и всё же именно это он не мог простить. То, что адмирал подарил ей эту боль, воспользовался Эмили, чтобы очистить свою совесть, и заставил её жить с этим.  В тот момент его сжимавшая арбалет рука дёрнулась. Больше, чем Дауда. Больше, чем кого-либо. Вся сила воли Корво ушла на то, чтобы использовать дротик, а не меч.  Но теперь это не имело значения. Самуэль явился, когда Корво позвал. Он по-прежнему делал всё, что мог. Оставался верен и предан. Старые моряки, они такие — лучше любого в мире защитника и адмирала. Корво лежал на спине в лодке; Эмили спала в его объятиях. Вокруг него плескалась вода. Сиял солнечный свет. Витал запах моря — куда чище, чем речная вонь. Корво откинул голову и позволил всему этому поглотить его, надёжно обнимая лежащую под боком Эмили.  Когда лодка мягко качнулась, он не удивился. — Это было очень интересное путешествие, Корво, — промолвил бог. Сидя рядом и глядя сверху вниз на Корво своими чёрными китовыми глазами. Любопытство. Ленивая бесстрастность. — До чего же потрясающим существом ты оказался. Корво улыбнулся ему. Влажной улыбкой. Мучительной. Что-то у него в груди рассыпалось в прах. Но без боли. По-прежнему без боли. Бог склонил голову, невозмутимый. Корво… протянул ему руку. Молча. Вопрос, предложение. Он не мог этого не сделать. Он поднял свою заклеймённую руку — ту, которой не обнимал Эмили, — и протянул её своему богу. Чужой… замер. Не застыл столбом, нет — ничего настолько выразительного, — однако он замер. Внимание его заострилось. Обратилось на Корво весом всей Бездны. Море вокруг них замерло. Волны затихли. Стих шут мотора. Самуэль. Всё ушло на задний план. Чернота вздыбилась, готовая поглотить их всех. Медленно, не отрывая глаз от Корво, Чужой протянул свою руку навстречу.  Она была ледяной. Такой же ледяной, как и на лбу Корво в прошлый раз, когда облегчала боль от яда. Твёрдая, нежная и холодная. Корво обернул пальцы вокруг этой ладони. Сжал её, этот маленький клочок света во тьме, и осторожно поднёс её к своим губам. Теперь его губы не были потрескавшимися, не роняли кровавые капли на ледяные пальцы. Солёные — да, но не кровавые. Поцелуй длился считанное мгновение. Корво и не рассчитывал его продлевать. — Спасибо тебе, — прошептал он. Влажный хрип из истерзанного горла, зато теперь — свободный. Не проглоченный, не сдержанный за зубами. Первые свободные слова за… долгое время. Очень-очень долгое время. Сказанные ветру, и морю, и всему миру. Никаких больше молчаливых молитв в адрес богов-пустышек. И всё же он вдавил эти слова в руку Чужого. Впечатал их в его ладонь. Никому другому, кроме него. Слёзы мягко катились по щекам, прорвав оборону. — Спасибо.  Чужой… не ответил. Не шевелился. Бесконечное мгновение. Бескрайнюю вечность. Чёрные глаза медленно, постепенно сменили фокус — отвернулись в сторону от Корво, прочь от его лица, от его слёз, от его слепой благодарности. Чужой перевёл взгляд с него… на Эмили. И поднял руку. Другую, не ту, которую сжимал Корво. Он поднял руку и мягко, ласково положил её на голову спящей Эмили. На её горячий лоб, над блестящими от слёз щеками, которыми она по-прежнему прижималась к груди Корво. Она чуть поёрзала от прикосновения. От успокаивающей прохлады ладони на распалённой коже.  — …Она будет отдыхать без страха, — произнёс Чужой. Осторожно, даже нерешительно. И в чёрных глазах его плескалось что-то странное, почти испуганное. — Она будет отдыхать без страха, пока не проснётся. Китовая песнь станет её колыбельной. И никакие людские яды не тронут её. Тяжесть в груди Корво рассосалась. Наконец-то. Полностью. Эмоции прорвались наружу, к горлу подкатили всхлипы. Рваные. Уродливые. Больше не сдерживаемые, не сглатываемые. Из него вырывалось всё, целый год агонии и облегчения, и он крепче обхватил руками Эмили. Отчаянно обернулся вокруг человека, которого любил больше всего на свете, продолжая цепляться за руку Чужого. Шум моря вернулся. Дневной свет, волны. Шорох Самуэля у румпеля — тот отвернулся, в очередной раз проявляя доброту. Мир вновь двигался и шевелился. Однако бог не исчез. Бледная рука не выскользнула из ладони Корво. Она крепко сжимала — вновь принимая кожей безмолвные молитвы, — и оставалась даже после того, как показался берег.  Как же они незначительны. Как удивительно, поразительно незначительны — вещи, дарившие нам утешение во тьме.  До чего же они нужные, мощные и правильные.