Воспоминания

      Мы были тогда такими маленькими, помню как сейчас: нам по пять или, может, по шесть лет, у тебя светлые, непослушные волосы, всё время выбивались из хвостика или из косичек; тебе их плёл папа. Я свои кудри расчёсывать не любила и нередко ругалась с мамой из-за того, как сильно она тянула мои волосы, когда заплетала их, но ты всегда так тянулась маленькими бледными ручками к моим "драконьим" косичкам, что я не могла противиться и из раза в раз просила маму их заплести. И даже после того, как я кричала на тебя и обижалась, – ты вечно мне всё растрёпывала – на следующий день всё равно приходила с ними же.       У тебя всегда был своеобразный вкус в одежде, ведь ты любила носить зелёные сандали с синими гольфами, а меня это бесило. Жёлтые шорты вместе с дурацкой кепкой с твоими любимыми ведьмочками не сочетались и я точно помню, как сильно злилась на тебя и жаловалась маме, что мне стыдно гулять с тобой, пока ты так плохо одеваешься. А ты мне всегда была рада, как бы я ни выглядела. Но одевалась я лучше тебя лишь потому, что у моей семьи было больше денег, а у моих родителей – хороший вкус и строгие принципы: рюшевое платье, заколочка с синим бантом для волос, белые носки с цветочками и чёрные балетки с синей выкройкой вдоль подошвы. Когда ты в первый раз увидела меня такой наряженной на твоём восьмом дне рождении, то визжала от восторга громче, чем в момент получения подарков. Взрослые всё смеялись над тобой и твоим детским, неподдельным восторгом и тем, как сильно я смущалась оставшийся день, а я ни тогда так и не сказала, ни сейчас не скажу тебе то, как невозможно приятно мне было. Хотя, кажется, ты уже догадалась? Ведь это, наверное, так очевидно... Я же до сих пор ношу при тебе самые изящные и открытые платья.       Мы были в разных классах и тебе это не нравилось, ты всё хотела быть рядом со мной. По-честному, я тоже хотела, но тебе не говорила; не говорила и маме с папой, которые могли в любой момент меня перевести. Тогда бы это означало, что меня к тебе тоже тянет, но разве могла я себе позволить такой щедрости для глупенькой тебя? Нет! Поэтому тихонько страдала среди чужих дураков. Ты спасала меня от мальчишек, когда они наровились дёрнуть меня за кудри или с силой толкнуть, кричала на них, а порой даже дралась. Твой папа часто ходил к директору вместе с тобой и каждый раз, в тайне от тебя, я молча плакала, боясь. Ведь как же ты, моя глупенькая, там, без меня? Но ты всегда выходила с улыбкой, смеялась вместе с папой и бежала ко мне обниматься. Я быстро утирала слёзы и пыталась выбраться из объятий, которых на самом деле всегда ждала. И жду до сих пор, даже если по-прежнему делаю точно так же.       Когда мы перешли в пятый класс, то по счастливой случайности оказались под попечительством одной учительницы. До сих пор я не знаю, повлияли ли на то родители или это и вправду было лишь дело нашей удачи, но тогда ты на радостях позвала меня к себе на ночёвку, предварительно выпросив разрешение у папы, а мои без промедлений согласились, мол, пускай девчонки повеселятся. Мы обе были счастливы, но разница была лишь в том, что ты о своём счастье говорила открыто, смотря мне прямо в голубые глаза, держа своими худенькими ладонями меня за крупные пальчики, а я фальшиво хмурилась и фырчала, но сама не могла избавиться от щекочущего чувства в груди, глядя в твои тогда уже различавшиеся цветом зрачки. Внимательно следила за движениями век вместе со светлыми ресницами и мечтала в голове. Мечтала и мечтала о тебе, уже тогда, да и ещё раньше тоже мечтала... И всегда мне было интересно – мечтала ли ты?       Мы были одного роста ровно до начала седьмого класса: я начала резко вытягиваться, а ты оставалась всё такой же маленькой и худой. Задорная и смешная, с улыбкой от уха до уха, ты всё обещалась, что обязательно догонишь и перегонишь меня, а я каждый раз давала тебе щелбаны прямо в лоб, искренне надеясь, что всегда-всегда буду выше тебя. И, знаешь, совсем не жалею об этом, потому что ты до сих пор всё такая же маленькая и худенькая, а я форменная и высокая. Тогда тебя часто задирали за твои глаза и бледность кожи, обзывали белой тряпкой, в то время как я кипела от злости. Совсем скоро мы поменялись местами: я влезала в перепалки и отсиживалась в кабинете завуча десятками минут, а ты всегда ждала меня в коридоре за дверью, наплевав на начавшийся урок или на скорые занятия в художественной школе, на которые тебе нельзя было опаздывать. Стоило мне выйти из кабинета, нагруженная хмурой миной, как ты подлетала ко мне, бралась за руки и громко просила, чтоб в следующий раз я никуда не лезла. Они ведь, мальчишки, злые драчуны, а я такая изящная отличница – так ты мне говорила. Но для меня это всё не имело значения. Ни упрёки родителей, ни обидные слова завуча, ни оценки и репутация... Потому что ты каждый раз брала меня за руки и громко ругалась, и вся моя злоба улетучивалась, да так, что я даже не хотела показушно хмуриться. Просто стояла и слушала, с наслаждением подмечая, что ты не стремишься перекрасить свои волосы, как они говорили тебе и не надеваешь никаких линз. Что ты всё такая же. Моя глупенькая!       С наступлением девятого класса всё как-то резко поменялось. По моей вине, на самом деле, но признать это я не могла ещё долго... Одноклассники застукали нас за нашей очередной посиделкой, в сквере, на лавочке, недалеко от школы. Мы болтали о любви и о чувствах, как вдруг ты без страха выпалила на всю улицу: «А я девочек люблю!». Люди оборачивались, косили взгляды, где-то слышались тяжёлые вздохи, бурчание и шепотки. Никогда меня не волновало чужое мнение, если это было не твоё или родительское, но почему-то именно в этот момент страх овладел мной полноценно; шею будто сдавило изнутри, а по спине прошёлся холодок. В голове крутилось ядовитое «нельзя, родители...» и я не чувствовала себя безопасно. Ты заметила это так же быстро, как выкрикнула свою проклятую – тогда мне так казалось – фразу и только собралась взять меня за руку, как притаившиеся идиоты выскочили перед нами и с презрительным хохотом и отвращением воскликнули: «Пидоры!». Я кипела, снова, но уже не от злости и не в стремлении тебя защитить – я кипела от страха, обжигалась изнутри чужой желчью, которую выплеснули на меня так внезапно и, не выдержав этого ужаса, вскочила с лавочки и с разъярённым «Нет!» кинулась на одного из них.       Так я получила свою первую паническую атаку и следом гаптофобию, которая позже развивалась лишь сильнее.       Так я потеряла тебя на неопределённое, но по ощущениям кошмарно долгое время...       Ты кинулась ко мне, чтобы отцепить чужие руки от моих кудрей, а я рявкнула на тебя, чтобы ты не трогала меня. Я помню, как кричила, что я не виновата, что я не грязная, что я не лесбиянка. Плакала и рвала волосы на юношеской голове, била его ненатренированными для такого кулаками и всё твердила, что я не такая, я не с тобой, мы не вместе. Нас растащили прохожие. Лишь через секунду оправившись после пелены паники и ярости, трясясь так, словно из меня мухобойкой выбивали всю дурь, как из ковра пыль, я посмотрела на твоё лицо и впервые в жизни увидела, как ты плачешь. О звёзды, ты плачешь! В тот день внутри меня что-то дважды похолодело: в первый раз к себе, а во второй раз – ко всему остальному миру. Не знаю, плакала ли ты от того, что я наговорила или от того, как хорошо мне попало от мудилы в нос, но одного этого факта мне хватило, чтобы мои нервы окончательно сошли с тормозов и я, накрываемая волной новой, стремительно нарастающей паники, кинулась бежать. Не дожидаясь ни медиков, ни полиции, ни тебя самой... Я бежала, задыхаясь, плакала и молилась, чтобы ты не побежала за мной следом. На моё тогдашнее счастье, так оно и случилось – тебя не оказалось позади. И тогда я замедлила бег, вскоре и вовсе упав на асфальт, прибившись спиной к забору у дома. Проплакала там до позднего вечера.       На следующий день в школе меня не было – как оказалось, тебя тоже. Затем выходные и понедельник, в который я объявилась в школе по наставлению родителей. Меня пробирала дрожь, я боялась каждого ученика, проходящего мимо, я злилась на каждого человека, чьё лицо мелькало передо мной. Во всех я видела опасность, все мне были враги. И непонятно, чего тогда я хотела больше: прижаться к тебе ближе и спрятаться за твоими тонкими руками от всего мира, или оттолкнуть тебя, да посильнее, чтобы ладони болели от удара. На первый урок ты не пришла, на второй тоже, к третьему я уже перестала ждать. И так провела в одиночестве ещё два дня после. В кабинете твоя макушка была замечена мною лишь в четверг. Мои ноги по привычке направили меня к тебе, но я вовремя остановилась. Ведь нельзя же! Ведь мы не вместе! Ведь я не лесбиянка. Сейчас, оборачиваясь назад, об этом я вспоминаю с ненавистью. Ненавистью к самой себе. Но тогда для меня не было ничего ужаснее, чем признаться тебе и уж тем более себе, что ты, о звёзды, невозможно мне нравишься.       Мы перестали общаться. Сообщения на телефон, записки на уроках, незатейливые разговоры на переменах и после школы; ночёвки, прогулки, наша лавочка – всё пропало. Я глотала успокоительные пачками, страдала паническими атаками и не спала ночами, листая нашу переписку. Бросала телефон в стену в гневе, кричала, а потом лежала с нервным срывом на койке, с капельницей, проведённой к вене. В школе не смотрела на тебя даже мельком, сменила компанию. Красивые платья сменились штанами и кофтами на застёжке, "драконьи" косички – грязным, небрежным хвостом. А что самое страшное – начиная с того момента и вплоть до одиннадцатого класса я совсем не помню, как ты выглядела. Поэтому, увидев тебя перед общим экзаменом с состриженными неровно – будто в истерике – волосами, я вдруг забыла, как дышать и голова пошла кругом.       Моя глупенькая...       Хватило одного взгляда на твои впалые глаза и синяки под ними, чтобы весь экзамен думать лишь об этом. Ты спишь? Ты ешь? Мне кажется, или ты стала худее? Ещё худее, чем была?... Тебя всё ещё задирают? Я ничего более про тебя не знала и осознание это ударило меня безжалостно прямо в живот, да так, что я обо всём забыла. Из школы вышла в странном, омерзительном забвении. Город перестал быть для меня враждебным, вдруг став просто совсем чужим. Одиночество, которое я ощутила, накаляло мой надломленный ум и совсем скоро я заснула на какой-то лавке у детской площадки, так и не дойдя домой. Но, что удивительно, нашла меня там именно ты... Вспоминаю сейчас детально...       «Эй.. Эррор, эй, ты чего?...»       Ты тормошила меня руками и я подскочила на месте, будто обрызнутая водой. Тело в миг напряглось и я ощутила, как по спине бегут мурашки от болезненно колющего чувства там, где ты меня потрогала.       «Прости!», твои руки дёрнулись, «Ты в порядке? Тебе вызвать скорую?».       В сравнении с тусклым светом фонарей блеск твоих глаз казался мне даже ярче, чем мои собственные слёзы, быстро подкатившие к "пятирублёвым" глазам. Совсем расшатанные, сточенные нервы ударили по мне и я снова вздрогнула с испуганным ахом. Ты смотрела на меня так, словно увидела труп. Быть может, я действительно уже была трупом? А это мой бледный призрак воссел рядом с телом и глядит в твои испуганные глаза? Но нет, это оказалось не так: стоило только тебе протянуть ко мне руку, как я набросилась на твоё хрупкое тело, уронив нас обеих на примесь щебёнки, песка, пыли и земли. Помню: ты болезненно ойкнула, я же покрепче сжала зубы, чтобы не заскулить от боли в руках – гаптофобия меня не отпускала. Но и я не собиралась тебя отпускать. Всхлип за всхлипом, щебёнка и песок начали намокать и уплотняться от крупных слёз, скатывавшихся с моих щёк. Ты с кряхтением чуть сдвинула меня в бок, чтобы мы поудобнее легли на землю (до этого я без стыда навалилась на тебя всем весом), а затем спешно раскидала с моего лица в стороны прилипшие из-за слёз волосы. Смотреть на тебя было невыносимо... но я не понимала себя: невыносимо больно или невыносимо приятно? (Сейчас я понимаю, что совершенно точно плакала от счастья) Ты, кажется, тоже мало чего понимала, глядя на меня напуганными глазками. Моими любимыми глазками. И смотря в них, я плакала лишь сильнее. Совсем скоро руки по-настоящему пекло от боли, слёзы смешались с пылью на моём лице, а всхлипы мешали говорить внятно; я что-то мямлила, а ты начинала потихоньку улыбаться, видимо, радуясь моему присутствию. Глупая! Ты такая глупая! В конце концов я глубоко, рвано вздохнула, приподнялась на локтях, размазала слёзы по лицу и, в горячем порыве, склонилась над тобой и начала беспорядочно целовать твоё лицо мокрыми губами. Лоб, брови, глаза – один и второй поочерёдно – затем нос, скулы, щёки, дугой по подбородку и вплоть до самых губ. Твоих тонких, бледных губ. Я остановилась тогда лишь ради того, чтобы посмотреть на тебя и взглядом спросить, можно ли мне? Могу ли я? Ведь я, моя милая, ни тогда, ни сейчас, совсем не умею извиняться словами... И всё, что мне оставалось делать – это смотреть на твои губы и мечтать о том, что однажды я смогу целовать их в любое время, когда захочу...       В ту ночь ты подарила мне этот долгожданный, первый наш с тобой поцелуй.       В ту ночь мы ушли к тебе, потому что твой папа всегда рад помочь...       А на утро меня искали. Но мне было не до того. Твой папа говорил по телефону с моим отцом, потому что я не брала трубку, потому что мне было всё равно, чего родители хотят: интересуются ли они моим состоянием или моими оценками? Пока ты разрешала мне жаться к тебе ближе и невесомо касаться губами твоих ключиц и груди, я ничего больше не хотела. Но мне всё равно пришлось извиниться вслух. Так было правильно. И так ты улыбалась лишь шире..       Ряд экзаменов и выпускной. Ты была шикарна, подобно жемчугу: яркая, широкая улыбка, выровненная стрижка, длинное платье в пол, стильно совмещённое с коротким пиджаком, а главное – блестящие счастьем глаза. Глядя на тебя, хотелось задаться вопросом: не ангел ли ты часом? А если не ангел, то точно божественный цветок, ведь я очень крепко ассоциировала тебя с белой астрой: бутон у него казался мне таким же взъерошенным и задорным, тянущемся к солнцу, как и сама ты. В конце концов, заворожённая тобой на празднике, к вечеру того же дня я уже жалась к тебе теснее, тебя саму вжимая в стену твоей комнаты. Ты снова позвала меня к себе, как в старые добрые, чтобы отпраздновать, а я не сдержалась, видя, как притягательно ты кусаешь свои губы. В голове перевернулся мир. И я снова к нему потеплела.       Теплея к миру, я очень быстро распалилась с тобой, да так, что "оттаяла" моя гаптофобия. Подхватить под ноги худющую тебя не составило никакого труда, как и сейчас до сих пор не составляет; я хорошо помню, как твои бледные щёки порозовели и ты забегала глазами по моей фигуре, а я в тот момент была растрёпаннее, чем когда-либо вообще: к выпускному я сама заплела себе твои любимые "драконьи" косички и ты не упустила возможности поворошить между сплетённых локонов пальцами, как делала в детстве, с разницей лишь в том, что на этот раз я не хмурилась и не кричала на тебя. Лишь любовалась твоей улыбкой. А пока ты всё ярче краснела, я уже хитро пристроилась лицом аккурат твоей шеи. Горячий выдох чуть ниже подбородка, левее, ближе к уху и затем долгий, но практически детский поцелуй; несмотря на это, ты всё равно сжалась в моих руках и шумно выдохнула. Следом пошёл ряд уже более серьёзных поцелуев и хотя опыта на тот момент у меня никакого не было, я точно знала, как нужно сделать, чтобы ты в то же мгновение разомлела от удовольствия. Со временем так оно и случилось, в воспоминаниях всё держится крайне детально: очень скоро твои пальцы начали сжимать блузку на моих плечах, ты, закинув голову, ткнулась макушкой в стену, а твоя маленькая – совсем маленькая – грудь вздымалась всё чаще. Пиджак давно был брошен тобою же на пол (прокаченный по паркету, он залетел под кровать), с твоим платьем проблем почти не было (ведь на тонкой фигуре всё держалось не слишком крепко), но как только я раздела тебя и убежала поцелуями ниже по грудине, пересчитывая губами выпирающие на ней рёбра, ты вдруг завертелась и через сдавленный стон возмущённо сказала: «Эй! Т-твоя очередь!»       Сейчас вспоминаю раскрасневшаяся и с улыбкой...       Я оторопела на мгновение, не знающая, о чём ты говоришь – доходило долго. Ты же, не желая, видимо, ждать слишком долго (да и в приницпе не желая ждать, не отличаясь особой терпеливостью), ухватилась бледными руками за ворот моей блузки и неосторожно дёрнула в разные стороны. Пуговицы разошлись, а в районе груди и вовсе повылетали, как миленькие, я же вся раскраснелась, подобно помидору. Ты оголила мою смуглую грудь, словно совсем не стесняясь! Восхищённая, волнительная и немного хитрая улыбка расплылась в то же мгновение на твоём лице и если бы не щёки, говорящие о том, что ты сама сейчас вскипятишься от смущения, я бы всерьёз подумала, что ты даже смеёшься надо мной! Из-за этой мысли я тут же нахмурилась, но на это ты лишь звонко рассмеялась, а затем потянулась за поцелуем. Как я могла тебе отказать?       Сейчас я всё крепче уверяюсь в том, что наша с тобой общая удача в самом деле существует. Твой папа в тот вечер ушёл не то в гости, не то на ночную смену, уж не помню.. порой я думаю, что он просто всё прекрасно понимал и, будучи хорошим родителем, решил оставить нас вдвоём после долгой разлуки. Ты рассказывала мне, как страдала все два года без меня... Полагаю, он тоже помнил, как ты страдала, потому и позволил нам, разгорячённым и влюблённым, остаться наедине, в тусклом свете луны, в шумных вздохах... Не буду углубляться в подробности нашей ночи, но скажу, что в памяти трепетно теплю этот момент и нежно оберегаю... (И всё-таки в ту ночь ты была по-особенному хрупка: смущённая и разнеженная, мягко стонала, изгибаясь под моими руками...)       Но прелестнее и любимее среди всех этих воспоминаний был день, когда ты сделала мне предложение. Машина твоего папы, мы стоим где-то у обочины, на краю города, до этого резвясь на скорости по пустым дорогам меж домов, ты приглушаешь свой излюбленный блюз, льющийся из радио рекой, а я поправляю хвост, глядя в маленькое авто-зеркальце. Нам с тобой по двадцать четыре, жизнь впереди! Тишина, сверчки, лёгкий ветерок, а впереди – город, наполненный огнями. Я чувствовала себя умиротворённо, но ты была в каком-то особом волнении. Такие мелочи замечаешь почти сразу, когда вы знаете друг друга уже порядка девятнадцати лет. Ты, видимо прекрасно понимая, что я всё замечу, не стала медлить и неуклюже вынула из кармана своей ветровки коробочку синего цвета. Я, говоря честно, сначала почему-то подумала, что это была коробочка с конфеткой, но ложное восприятие быстро сменилось верным и тогда мои глаза раскрылись шире, а руки похолодели..       «Эррор...»       Твой голос дрожал, а я чувствовала, как к глазам подступают слёзы. Коробочка открылась и на подушечке показалось кольцо из белого золота с дорогим, сине-бирюзовым камнем (позже я узнала, что это был турмалин!). Как долго ты копила?...       «Мы с тобой давно знакомы.. Очень давно! И я всё не могла никак понять, что же это...»       Ты отвела взгляд и я заметила, как твои руки, а следом и коробочка, начали дрожать. По щекам скатилось пару слёз.       «Что же такое я к тебе чувствую... Я ведь не.. Я помню, как ты говорила, что мы не вместе! Так было страшно, ведь хотелось тебе признаться.. Ты меня прости, я была в ступоре, не побежала за тобой! А стоило бы! Ты мне поверь, Эррор, я, как и сейчас, тогда тоже очень тебя любила не смотря ни на что!»       Глупенькая... Моя глупенькая... Зачем же ты извиняешься?...       «Я имею в виду.. Да, я тебя очень люблю! Ты не знаешь, я не показывала, но столько картин.. Ох, столько картин у меня с тобой.. Ты являешься моей музой. И я обязательно всё покажу! Какой бы ответ ты..»       На мгновение ты оборвалась и рвано вздохнула.       «Какой бы ответ ты не дала»       Говоря всё это, твой взгляд постепенно приближался ко мне: сначала бегал по нашим ногам, затем поднялся вверх по моей груди, а затем встретился с моими глазами, цепко глядящими на тебя через пелену слёз. Я была... счастлива. Это кольцо, ты, свет фонарей... Тишина...       «Да», шепнула я и спешно потянулась к тебе через коробку передач, горячо целуя. Ты рассмеялась мне прямо в поцелуй и я переняла твою улыбку, смачивая наши губы слезами.       И ночь казалась мне длиннее.       И жизнь стала ярче.       И ты, Инк.. с каждым годом всё прекраснее...       С тех пор прошло два года. Мы закончили университеты, собрали вещи, попрощались с родителями и улетели заграницу. Самая тихая свадьба в кругу.. меня и тебя. По моему желанию, которому ты не стала противиться.       Сейчас ты целуешь меня, много целуешь, а я отвечаю тебе с особым рвением "победить" в этой незамысловатой борьбе. Сейчас ты пытаешься готовить нам завтраки, а я даже не подпускаю тебя к плите, ведь ты всё к чертям сожжёшь (но ты всегда выделялась упёртостью). Сейчас я, как тогда, в самый первый раз, мягко целую тебя пухлыми губами в чувствительную шею, а ты скрещиваешь своими ногами мои, переодически то хихикая, то вздыхая и отвечая на мою ласку тем же.       И ты всё так же странно одеваешься. А мне это теперь очень нравится.       И ты всё так же любишь мои кудрявые волосы. А я не даю их трогать никому, кроме тебя.       Ведь я всё так же невозможно люблю тебя. А ты любишь меня. И наши обручальные кольца отдают счастливым блеском.