Около

Голубые вены чертят под прозрачной кожей антигеометричную схему твоего хаоса. Где-то между бессмысленным трением в транспорте, полусном в очередях, мне — за шоколадом и сигаретами, тебе — за милкшейком, мы уединяемся в измазанных серой пылью подворотнях. Там ты жмешься ко мне, будто я единственное спасение в гребаном конце света. Тонкие пальцы дрожат от холода. Тебе всегда холодно. От хронической анемии — или от того, что у мертвецов по-другому в принципе не бывает. И ты прижимаешься, и забираешь из-под косухи тепло, потому что я, по твоим словам, всегда горячее положенного на несколько градусов. Как забираешь мысли из моей мутной головы, или создаваемую вокруг лживую норму существования, из-за чего все сразу рушится к херам. То же ты делаешь со мной. Рушишь. — Если нас заметят, это будет всего лишь игнорированием упрощенного образа поведения, навязанного извне, — говоришь ты и суешь ледяные руки под толстовку, кладешь на мой живот. Мерзкое ощущение. От твоих слов воспаляется мозг, в них всегда только пустота и ни капли правды. Если нас здесь заметят — это будет чертовски ебанутой ситуацией. — Страх перед смертью порожден лишь ограниченностью ума, — говоришь ты с таким видом, будто сам когда-нибудь был жив. Да, соглашаюсь я. Пиздец как забавно. — Нет, забавно не это, — морщишься ты в ответ на бранное слово. — А то, что цивилизованный мир рассчитан на планомерное уничтожение человечества как вида. В своей светлой одежде ты похож на только что выпавший альпийский снег. На шмат мороженого, тающего поверх разогретого солнцем асфальта (я и есть тот самый асфальт, улавливаешь?). Волосы, тонкие и мягкие, рвутся и колышатся от любого дуновения ветра — или стоит мне запустить их в руку. Тебя почти не видно в скомканных белых простынях, но твои черные, снизу вверх, глаза сложно не заметить. Твои губы до сих пор касаются моих неловко — мы целовались бесчисленное количество раз, а ты до сих пор толком не научился. Ты настолько худой, что можно разглядеть очертания моего же члена внутри. Тебя даже трахать жалко — но понимаешь, я просто не могу этого не делать. — Твой протест основан на страхе, — шепчешь, — а стремление к признанию не более чем комплекс, основанный на стандартах, призванных поддерживать условную стабильность. Заткнись, отвечаю я и врезаюсь между тощих бедер. Если надавить на них ладонями, я переломаю тебе кости — может, хотя бы так удастся доказать себе, что ты реален. Мне не нужно ничье признание, сказал бы я, но ты ответишь, что это лишь очередное проявление внутреннего конфликта между потребностью и моими психологическими блоками на проявление слабости, и будешь прав до неконтролируемого желания перекрыть тебе кислород, сжав трахею. — Причинение боли мне — это твой способ саморазрушения, — сбивчиво стонешь, и я сжимаю — ладонью твой движущийся рот, зубами натянутую поверх костей кожу. Ты нихуя обо мне не знаешь, оставляю я синяк за синяком. Хватит меня расчленять, вдалбливаюсь сильнее. Ниа, беззвучно говорю, пока твое тельце, стискивая в себе, выжимает насухо. Твое имя холодное, шелковистое, легкое как вздох, как касание блядского лепестка лилии. Часть чего-то космически-безжизненного, как ты сам. Тебе нравится, когда я говорю его — вот почему я так редко это делаю. Кончив, я подолгу лежу сверху, а ты, мокрый, хрупкий, слабый, никогда это право не оспариваешь, как не оспаривает добыча право хищника сожрать ее. По законам намного древнее, чем человеческие (не ты ли всегда замечал, как я порой до смешного первобытен). Кажется, ты вообще едва дышишь. Как ты до сих пор еще жив? — Тебе незачем доказывать свою правоту, — говоришь со снисхождением, за которое я свернул бы тебе шею. — Пойми, не имеет значения, насколько мы оба правы. Ты знаешь, что я скорее сдох бы, чем признал чью-то правоту, кроме собственной. Ты всегда говоришь правду, будто она нихрена не стоит. Я всегда делаю вид, что меня она не задевает. Горло сжимается от невозможности ответить больше ничего. Я сжимаю тебя со всей ненавистью, которой ты лишен, и от этого ненавижу только сильнее (и даже за нее не могу винить, я единственный, кто меня разрушает, и тебе это известно). Ты удивленно — наконец-то — замолкаешь и принимаешь ненависть, как какой-нибудь христианский мученик. Тупое сравнение. Ты далек от христианства настолько же, насколько твои слова далеки от правды, а ты сам от шанса выжить при рождении. Руки, как холодные змеи, обнимают, подтверждая ложь и нарушая всю твою метафизику банальностью слов и действий. — Я люблю тебя, — вздыхаешь ты мне в ключицы. Я поворачиваюсь на спину и включаю кондиционер, потому что в твоем теле теперь слишком много живого тепла. Я не верю этим словам, я не верю ни одному твоему слову. Но я хочу верить, что хотя бы в одной из реальностей, в одном из миллиарда существующих параллельно миров, я этого достоин.