Killer Kyle

А пелена перед глазами действительно оказывается красной, и еще — вкус крови во рту, такой яркий, как будто Кайл прокусил себе губу, хотя боли он совсем не чувствует. Под пальцами обалдело бьется жилка у Картмана на шее, и Кайл давит, давит, давит на нее, чтобы она успокоилась, замолчала, потому что это биение сводит его с ума. Но это сложно, это оказывается очень сложно, не из-за боли в руках, а из-за того, что умирать Картман совсем не хочет. Рука сама (буквально, это не метафора, не учения, его рука действует помимо его воли) шарит по земле в поисках чего-нибудь, что могло бы помочь. Он находит камень, камень холодный и мокрый, выскальзывает, и если выскользнет — его будет не поймать. Кайл не представляет ни крови, ни хруста костей, не знает, будет ли виден мозг, он вообще ни о чем не думает, кроме того, как сложно держать этот камень. В конце концов рука почему-то занесена для удара, но удар почему-то выходит не таким, каким хочется: Стэн вытягивает Картмана прямо из-под удара, и камень впивается ниже, в щеку, кожа пробита, но кость цела, а Картман, что удивительно, от удара приходит в себя. Сначала он напуган и зол, ему так страшно, и в этот момент он в самом деле кажется Кайлу обычным человеком: не исчадием ада, не злом во плоти — просто человеком, который долго задыхался, а потом получил болезненный удар в лицо: он растерян, он хочет жить и боится умереть, как все обычные люди. Кайл тяжело дышит, и в этот момент, наконец-то, чувствует боль — он действительно прокусил себе губу, и кровь капает у него изо рта, она смешивается с кровью Картмана. Камень в руке теплый и липкий, и Кайл отбрасывает его. Их с Картманом кровь одинаково красная, одинаково липкая, и удивительнее этого ничего на свете нет. — Чувак, — говорит Стэн. — Переборчик. — Да, — говорит Крейг. — Ультанул в конце. Крейг снимает маску, лицо его такое же сонное и отрешенное, как обычно. Кайл тяжело дышит, воздух кажется густым и вязким, и слова доносятся до него издалека, как будто он говорит по телефону с людьми из другой страны, и связь такая плохая. Твик говорит: — Он умер! Умер! Точно умер! Или это агония?! — Нет, — говорит Кенни. — Видишь, моргает. Все с ним путем. Картман смотрит на Кайла, и кроме ненависти и страха в его взгляде есть нечто такое, что пугает Кайла даже больше. Картман сплевывает кусок зуба ему в лицо. У него кровавый рот, и у Кайла кровавый рот. Картман говорит: — Вот ты сука жидовская, Кайл, запорол мне эксперимент. И после этих слов все остальные, как до того Крейг, снимают маски. Кайл поднимает голову, вытирает рукой кровь. Все ребята в царапинах и ссадинах, в наливающихся синяках. Твик нервно раскручивает на резинке хоккейную маску, Клайд дергает нос на своей маске клоуна. И тогда Кайл вспоминает: эффект Марди Гра, вот что Картман сказал — маски позволяют отказаться от моральных ограничений. Какой-то антрополог, как сказал Картман, написал об этом: племена, использовавшие маски и ритуальную раскраску в бою оказались более жестокими и склонными к насилию, чем те, которые не закрывали лица. Закрыть лицо значит отказаться от определенных моральных ограничений. Стать свободным. Что-то вроде того, и Картман сказал, что они обязаны это проверить: разделиться на команды и поиграть в лесу, главное сокомандникам одеться одинаково, чтобы не сразу было понятно, кто перед тобой, чтобы было хотя бы полминуты форы для того, кто хочет сделать что-то, чего обычно делать нельзя. Играть нужно было долго, чтобы все стало странным, и в конце концов — все стало странным. Кайл говорил, что эксперимент дурацкий, и что настоящая жестокость должна предполагать настоящую анонимность, и что это глупо и опасно, и еще много чего. В конце концов, он выкинул маску и отказался играть, и тогда Картман велел Клайду и Баттерсу притащить его в ставку силой. Картман сидел на бетонной плите, и его окружали другие ребята. Все они были в масках, и потому казались незнакомыми и диковатыми. Кайл вспомнил "Повелителя мух", и подумал еще, что одичать можно не только на необитаемом острове. Одичать можно за половину летнего дня, побегав по лесу в душной маске. Картман сказал, что Кайл заслужил наказание, потому что он — плохая часть команды. Команды было две, когда Кайл уходил — теперь команда осталась одна. Кайл сказал, что видит их всех, и знает, кто есть кто, и никакие маски и одинаковая одежда никому не помогут. И он еще раз сказал, что это тупо, и Картман тупой, и все они тупые, если его слушают. Потом начался дождь, застучал по листьям, и Картман сказал, что никто никуда не расходится. Он сказал, что Кайла надо раздеть и бросить в озеро, и это будет достойным наказанием для него. — Достойным наказанием за что? — спросил Кайл. Перед глазами потемнело: может оттого, что небо затянуло тучами, а может и от злости. — Так, все, — сказал Стэн. — Это уже какая-то хуйня. Но и Стэн стоял в маске, в маске мультяшного волка. — Нет-нет-нет, — сказал Картман. — Надо обязательно это сделать. Он же считает себя лучше нас. Ты же считаешь себя лучше нас, Кайл? Вроде бы ничего особенного, просто игры в лесу, палки и камни, и драки, но Кайл чувствовал что-то в самом лесном воздухе — неприятное напряжение. Он думал, что напряжение исходило от них — мальчишек в масках, которые делали все, чтобы одичать. Но на самом деле то, что он чувствовал, принадлежало ему самому. Это стало понятно очень скоро, в тот момент, когда далекая плеть молнии рассекла небо напополам. Клайд вздрогнул и отшатнулся, и Кайл ударил его локтем в висок. Кайл метнулся вперед и свалил Картмана с его бетонной плиты, а потом случилось то, что таяло в голове, как сон, уже сейчас. Он его душил, он взял камень, Стэн дернул Картмана вперед, и удар пришелся не туда, куда надо (надо?). Но он мог быть и верным. И что бы тогда случилось? Кайла трясет, и он бесконечно утирает кровь со рта, пока, наконец, Стэн не дает ему салфетку. Они уходят вдвоем, дикие мальчики остаются позади, и снова начинается дождь. Картман кричит: — Тебе пиздец, Кайл! Пиздец! Вот увидишь, тебе полный пиздец, приготовься к этому хорошенько! Кусок зуба Картмана прилип к воротнику Кайла, и Кайл стряхивает его себе на ладонь. — Но это же неправильно, — говорит Кайл. Стэн вертит в руках волчью маску. — Да ладно, — говорит он. — Было весело, пока Жиртрест опять не ебанулся. — Заткнись, Стэн, — шипит Кайл, и только в этот момент он понимает, что плачет. — Зато ты испортил его эксперимент, — говорит Стэн. — В смысле? — Ну ты ведь единственный был без маски. И жестче всех был именно ты. Проебано все, да? Кроссовки скользят по грязи, они больше не белые. Рыдать по потерянной невинности — что может быть лучшей отсылкой к лучшей истории на свете о том, что с человека очень легко сходит лак цивилизации. Стэн касается его плеча, потом чихает от холода, потом говорит: — Ну слегка слишком, с кем не бывает — Жиртрест же перегнул палку, значит и тебе можно. Стэн не безэмоциональный, совсем нет, но он бывает очень бесчувственным. Жизнь есть жизнь, что поделать. И ему не понять, что Картман имеет над Кайлом такую страшную власть, что может превратить его в того, кого Кайл ненавидит. — Такие дела, — говорит Стэн, и Кайл думает, что это еще одна отсылка к еще одной книжке о бессмысленной жестокости. Потом он вдруг говорит, не собираясь этого говорить, как ударил, не собираясь ударять: — Самая страшная история в Танахе про Каина. И про Авеля. Я всегда представлял себя и Айка, и мне было так плохо, меня тошнило, понимаешь? Меня тошнило от того, что такое вообще бывает на свете. Я только потом стал понимать, что это не конкретно про Айка, вообще не обязательно про братьев. И ведь его всегда изображают с камнем в руке. Да? Стэн молчит. Дождь бьет Кайла по носу, и ему кажется, что это грозит ему Бог — смешная и детская мысль, мысль, из которой он вырастает в тот же момент, в который успевает ее сформулировать. Только когда тропинка выводит их к городу, и становится видно церковь, Стэн вдруг снова надевает маску и говорит (пластиковая волчья пасть немного искажает его голос): — Я не спец, но, по-моему, Каин жил тысячу лет и был чрезвычайно удачлив в детях. Старомодная формулировка и искаженный голос Кайла смешат, и смеется он так же долго, как плачет, и у него не получается остановиться, хотя он и не может объяснить, почему.