Не запрещай себе летать, Не вспоминай, что ты не птица: Ты не из тех, кому разбиться Гораздо легче, чем восстать. Эризн.
Глухой стук копыт по раскаленной от солнца дороге разрезает тишину Бакингема. Натянув посильнее поводья, извозчик, лениво осматривая местность, крутит в зубах травинку, поторапливая лошадей. Те пышут жаром, задыхаясь от майского зноя. Кожаные шторы кареты распахнуты, сквозняк проникает внутрь и прячется по душным углам, забитым вещами. Воздух пахнет летом, чем-то сладким, оседает на корне языка, совсем не такой, как в городе. В здешних краях, спрятанных от центра столицы в лесах и полях, его можно ложками есть, проводить рукой перед собой и ощущать, как пальцы тонут в свежести. Где-то вдалеке, в зеленых клубáх растительности, не тронутой человеком, щебечут птицы. Бенджамин прикрывает глаза, облокачиваясь на раму и подставляя ладонь под прохладные струи ветра. Птичьи трели перекликаются друг с другом, перебивая, затягиваются в одну песню, сливаясь в какофонию звуков и отходя на второй план. Герцогская карета уже несколько дней в пути. Дорога монотонная, пресная от невозможности ни с кем поговорить, скучная. Бенджамину уже на четвертый день поездки в родное имение осточертела компания извозчика, не способного связать и пары слов, шепелявого, старого мужчины, посланного родителями за сыном. - Скоро приедем, ваше благородие, - извозчик, хрипя и охая на кочках, свистит, подгоняя вороных. - Минут десять, пара поворотов, ваше благородие, а там уже по прямой, ваше благородие, и будем дома. Бенджамин сминает в руке перчатки, продолжая второй перебирать ветер и постукивать по вычищенной до блеска дверце экипажа. - Прекрасная новость, - отвечает юный герцог и прикрывает глаза. В последний раз он был дома, когда ему только-только исполнилось десять. Это были его именины, которые проводились родителями специально для созыва сливок общества с одной целью - показать, у кого сколько средств влезает в кошелек, сколько столов они могут накрыть и как умеют скрывать за широкими улыбками нелюбовь к каждому приглашенному. Залы, заставленные столами с хрустальными вазами, на улице выставленные свежие цветы, обрамляющие арки у входа в поместье, живая музыка и давящая атмосфера, тяжелая в своей лести и лицемерии. Пак помнит, как стоял у арки с красными ладонями и сдерживал слезы; живые цветы зимой - непозволительная роскошь для многих. можно только смотреть, но трогать - нет. Маленьким, юный герцог мечтал сидеть с родителями за одним столом и есть виногад с пиалы, слушать, о чем говорит отец и с чего смеется матушка, но на следующий день в его десять лет мальчишку, напуганного суетой, собрали, запаковали, словно куклу, и отправили учиться на другой конец Англии. Спустя годы пак думает, что даже не жалеет. Карету заносит на повороте, от чего герцог напрягается и убирает выставленную навстречу ветру руку. Извозчик чертыхается, крепче сжимает поводья, прикрикивая на лошадей и поправляя съехавшую на глаза шляпу. Бенджамину двадцать два, у него прекрасная репутация, первоклассное образование, за которое родители отдали немалое количество средств, харизма, шарм и перманентное нежелание возвращаться туда, откуда его сослали. Для маленького мальчика произошедшее выглядело именно ссылкой: несколько сумок, он один, а впереди - неизвестность, пыльная и суровая, неприветливая для того, кто только вчера отпраздновал свои десять лет. Постепенно карета замедляет свое движение, пока извозчик не останавливает лошадей шепелявым «тпру» и не соскальзывает с сидения. Пак надевает на правую руку перчатку, ежась от неприятного соприкосновения с кожей, и поправляет рубашку, разглаживая бант. - Приехали, ваше высочество, - шипят по ту сторону, приоткрывая дверь для юноши, и впускают в карету такую необходимую прохладу. - Добро пожаловать домой, ваше высочество. Слуги уже оповещены, ваше высочество, и совсем скоро прибудут, дабы забрать багаж, ваше высочество. - Благодарю, Жорж, - кивает в знак благодарности Бенджамин и выходит из кареты. Он обводит взглядом имение, в котором когда-то рос, отмечает едва заметные трещины на стенах и развернутое покрывало цветов под окнами. Жорж криво улыбается, растягивая тонкие губы, кланяется, и, завидев хозяина дома в окружении прислуги, растворяется в толпе. Юный герцог не оборачивается. В доме просыпается жизнь. Подолы юбок трутся о стены, в стекла дышат взволнованным шепотом: наследник вернулся домой. Кони нетерпеливо трясут гривой в ожидании, когда с них снимут тяжесть поводьев и отведут в конюшню, накормят и дадут отдохнуть от изматывающей дороги. Бенджамину странно находиться перед воротами его дома. Осматривая внешнее убранство, он думает, что холодные стены академии кажутся ему более приветливыми. Шаги слышатся все ближе, кто-то неторопливо идет к нему, шаркая подошвой по каменной плитке. Некто останавливается за его спиной, Пак слышит, как он мнется и пытается начать разговор, но проглатывает все звуки в волнении. - Ты так вырос, сынок, - Бенджамин замечает, каким глубоким стал его голос, как в нем появилась возрастная сипотца, а может всему виной сигары, как его обладатель продолжает шаркать обувью и звенит часами от неловкости. - Как я рад, что ты вернулся домой… Бенджамин поворачивается лицом к собеседнику, не зная, куда деть руки. Кажется, что ему снова десять, и родитель тянется к нему не для того, чтобы поприветствовать свое чадо, а прижать ладони к лопаткам на прощание. Но он поднимает глаза, отмечая, насколько ниже стал его собеседник, отмечая седину в некогда густых волосах и паутинку морщин у глаз. Приходит осознание: он ни с кем не прощается, чужие сухие ладони ложатся ему на лопатки в мягком родительском жесте и поглаживают через слои ткани. Папа всегда так делал. - Рад вернуться домой, отец, - юный герцог притворно улыбается, рассматривая родное лицо напротив, и касается ладонями отцовых плеч, чувствуя сквозь толстую кожу перчаток фантомное тепло. В детстве ему не разрешали обниматься. Бенджамин судорожно одергивает руки, и те остаются висеть палками вдоль его тела. - У вас тут совсем ничего не поменялось. Младший Пак выдавливает улыбку, прекрасно знает, что поменялось. Ему немного обидно, что отец не соизволил сообщить об этом в письмах, но Бенджамину, несмотря на все, так не хочется винить в этом своего старика. Оба понимают, что все всегда было очевидно: почерка отца в письмах становилось больше, чем матушкиного, сначала он занимал две трети листа, а потом - весь. Интересно, как долго старший Пак учился подделывать чужую роспись, доводя до автоматизма. Старший герцог ничего не отвечает. Бенджамин видит, как тот сжимает губы в полоску, как капелька пота течет по наклонной лба: старик волнуется, старик рад видеть родного сына спустя столько лет снова рядом, старик боится. - Я был бы рад, если бы вы позволили мне отдохнуть с дороги. Жорж должен был разобраться с экипажем, - Пак прерывает зрительный контакт с отцом, кивая на карету и не замечая на ней сумок. Старик одергивает руки; стеклышко монокля противно рябит на солнце, и Бенджамин отводит взгляд. Старший Пак рвано выдыхает, покашливает в кулак и, стоит юному герцогу вернуть ему свое внимание, начинает судорожно вертеться, высматривая кого-то в толпе слуг. Брови на старческом лице ползут вниз - нужного человека нигде нет. - Быть может, - блеет старик, снимая монокль и протирая стеклышко. - Они опаздывают. Жорж совсем дурной стал, скотина. Только и делает, что жалеет его, все подальше от нас отправляя работать, когда он так нужен здесь и сейчас. - его лицо приобретает багровый оттенок, видно, что герцог хочет высказаться грубее, но вовремя прикусывает себе губы. Бенджамину смешно. - Ты ступай к дверям, Сонхун, тебя проводят в твои комнаты. А я дождусь этого гада с мальчишкой. Сонхун нечитаемо вглядывается в сеточку морщин вокруг чужих глаз, отводит бант, вдыхая полной грудью майский воздух. Ему хочется спать, а еще стереть с обратной стороны окон заинтересованные взгляды прислуги. - Как вам будет угодно. Он обходит отца, только в силу своего воспитания не закатывая глаза на его действия, и входит в глубь сада. Разъяренный мужчина остается позади. Позади же остаются двенадцать лет жизни вне дома, слова преподавателей «умный не по годам» и навязчивый майский зной, сопровождаемый ржанием вороных. Сонхун идет вперед, готовый в эту же секунду вбежать по лестнице в свою старую спальню и проспать до вечера. Спешит. Аллея вдоль дороги подтягивается за ним, скрывая его стройный силуэт от любопытных глаз. До его ушей все еще долетают отцовые ругательства на Жоржа, угрозы расправиться с ним самым жестоким образом и приструнить какого-то мальчишку. Сонхун прикрывает веки, а когда распахивает их, видит перед собой массивную вырезку на входных дверях и прислугу, комкающую в потных ладонях передник. - С приездом, ваше высочество, - притворно радостно и заранее отрепетированно вылетает из ее сухого рта. - Позвольте проводить вас в вашу комнату. Следуйте за мной. Пак ничего не отвечает, смиряя девушку угрюмым взглядом: он чертовски устал и хочет тишины. Без песен извозчика и его пустых разговоров с самим собой. Каждый встречающийся ему на пути опускает глаза в пол, а потом, стоит герцогу пройти чуть дальше, из любопытства поглядывает на вернувшегося наследника из-под ресниц, тут же ускоряя шаг. Он отталкивает своим присутствием точно так же, как и привлекает. «Правильно, - думает Пак, - что боитесь». Воспитание воспитанием, репутация репутацией, но характер, выдержанный в двенадцатилетнем промежутке, врос в Сонхуна защитной пленкой. «Нелюдимый и жестокий,» - так о нем отзывались одногрупники. «Воспитанный и благородный,» - говорили о нем преподаватели. Сонхун же не придавал приписанным эпитетам никакого значения. Он в принципе многому не придавал значения, научился принимать жизнь такой, какая она есть, без приукрашиваний, но не пуская все на самотек. Та, к слову, на вкус оказалась пресной. Сонхун сравнивал ее с овсяной кашей в столовой при академии. Огибая очередной коридор, юноша, вспоминая свои детские вылазки в каждое крыло поместья, замедляет шаг. - Моя комната находится в противоположной стороне, - в глазах девушки плещутся тревога и беспокойство.- Я прекрасно помню ее расположение. По какой причине вы ведете меня в это крыло? Прислуга смачивает губы, сцепляя перед собой руки и наклоняя голову то ли в повиновении, то ли в страхе. Веселость Пака на это поведение улетучивается: хочется наконец отдохнуть с дороги и подумать над тем, как он собирается справляться дальше. Он искренне не понимает, чего та перед ним чуть ли не дрожит. Не собирается же он ее убивать здесь в конце концов. Слишком много лишних глаз и ушей вокруг. - Ваше благородие, дела обстоят иначе. Ваша комната находится в этом крыле, там, где она всегда была, ваше благородие. В ней есть все ваши старые вещи, и все, что вам может понадобиться,- девушка смыкает дрожащие губы и тут же распахивает их снова. - Ваше благородие, - поспешно добавляет она, разворачивается и продолжает путь. Пак решает промолчать, оставить ее поведение без комментариев. И все равно, как бы ни уверяла его служанка, эта комната не его. Не мог юноша забыть число поворотов в коридорах, расположение окон и само крыло, вступающее в зеленую ограду парка. Здесь окна выглядывают на сад, погрустневший после потери хозяйки. Сонхун, кивает самому себе, взмахом руки отпускает служанку, провожая ее натянутую спину взглядом, принимает положение, в которое поставил его отец, и толкает двери. Если отцу надо, чтобы он не помнил такую деталь, Пак примет правила его игры. По сравнению с письмами такая мелочь кажется юношеским капризом, но Сонхун, привыкший держать себя в руках, оставляет мысли на потом. Если бы не эти самые письма… Чего стоит воротиться в отчий дом, тепло комнат которого снилось по ночам маленькому мальчику? Повзрослевший и непоколебимый, этот мальчик стоит в дверях одной из этих самых комнат, словно приклеенный к полу, и не может сделать и шага. Чего стоит находиться снова здесь? Пак прикрывает глаза ладонью, ощущает холод от прикосновения перчаток на лице и думает, думает, что же ему делать дальше. Сколько ночей он не спал, плакал и просил коменданта отправить его обратно домой к матушке с отцом, сколько раз терпел придирки и насмешки старших ребят, потому что мальчики не плачут, а он - да. Все это, скрытое за призмой лет, кажется сущей мелочью, сердце даже не болит по дому, по саду и парку, по людям, которые его растили. Не болит. Совсем нет. Сонхун, не открывая глаз, цепляется пальцами за дверь и с грохотом отгораживает себя от остального мира. Думать он будет завтра, сегодня - отдыхать. Юноша снимает перчатки, обмахивает ими лицо, сдувая прилипшие от духоты ко лбу от волосы, и броском отправляет их на стол. Май в этом году беспощаден. Пак развязывает бант, оставляя его лежать на полу бледной лентой, практически выдергивает пуговицы приталенной жилетки, расстегивает накрахмаленную рубашку и запускает пальцы в волосы, приводя те в беспорядок. Сейчас ему все равно, он спрятан за дверьми от чужих глаз. Сонхун мысленно благодарит горничных, оставивших окна открытыми, и наслаждается сквозняком, гуляющим под рубашкой. Окна тонут в зеленом цвете, обрамленные ветками деревьев. Вид из его настоящей комнаты нравился ему больше. Пак подходит ближе и цепляет пальцами подоконник, слегка облокачиваясь на него и высовываясь из окна. Ему здесь определенно не нравится. С этой стороны поместья даже птицы не поют. Сонхун устало вздыхает, выпускает рубашку из брюк и, стоит ему повернуться обратно к саду, замирает. Синичка, пожаловавшая на балкон, смотрит на юного герцога черными глазками-пуговками. - А ты смелой кажешься, - юноша снова вздыхает, рассматривая пернатую. - Даже прислуга трусливее тебя, дрожит отчего-то, глаза прячет, а ты - нет. Он протягивает руку, касаясь пальцами мягких перышек, улыбка не трогает его губ, но трогает глаза, и синичка, почувствовав прикосновение, испуганно вылетает из окна. Пак может ее понять: ей страшно за свою жизнь. Если она так боится за свою жизнь и все равно смотрит герцогу в глаза, то чего же боятся люди, работающие в его доме? Сонхун падает лицом в ладони и тут же начинает массировать виски. Снизу раздается возня, шум нарастает, заставляя Пака раздраженно уставиться на аллею под окнами. Среди голосов он узнает два - голос отца и Жоржа. Сонхун подпирает рукой щеку, всматриваясь в выплывающие на дорогу силуэты и подтверждая свои догадки: отец выглядит так, словно готов убить извозчика голыми руками, пока тот, стараясь перекричать басистый голос старшего герцога, прячет кого-то у себя за спиной. Блондинистая макушка этого некто маячит на заднем плане, пока герцог не хватает ее обладателя за рукав и не выволакивает из-за спины Жоржа. “И правда еще мальчик,’’ - приподнимает брови Сонхун, никак не прерывая потасовки. Блондин внизу силится вырвать руку из стальной хватки, что-то говорит герцогу, заламывая тонкие брови. Сонхун поудобнее располагается в своем укрытии, разглядывая наглого прислугу. Тот едва ли заглядывает старшему Паку в глаза, в силу своего роста и положения не способный это осуществить. Жорж мнется вокруг, то хватает ткань мальчишечьей рубашки, то в успокаивающем жесте обращается к герцогу. Сонхуну становится скучно наблюдать за представлением, он отталкивается от подоконника и едва ли проваливается в глубь комнаты, как воздух разрезает звук пощечины. Младший Пак тут же встает обратно, опираясь бедрами о подоконник. Щека мальчишки горит алым, наверняка саднит и щиплет, но тот держится молодцом. Он продолжает смотреть на главу семейства нечитаемым взглядом, не содержащим в себе ни уважения, ни подчинения, ничего. Сонхун слышит, как отец зовет этого мальчика «сукиным сыном», но тот оказывается просто Вильямом, тем самым, который должен был встретить его с экипажа. У него светлые волосы, которые на солнце светятся, хитрые глаза и дурацкая порванная рубашка. Сонхун смеет предположить, что он недоедает: его кожа выглядит бледной, а под веками просвечивает синим. Сильный контраст между алой щекой и синяками под глазами. На запястьях из-под рукавов виднеются фиолетовые пятна. Очевидно, не впервой мальчишка воюет с герцогом, раз не жмурится и не отворачивается, когда на его молодое лицо падает тень от поднятой сжатой в кулак руки. Сонхун прикрывает глаза, когда слышит глухой удар. Наверное, названному Вильяму больно. Пак слышит крики Жоржа, как тот умоляет герцога не трогать парнишку, но не предпринимает ничего, чтобы закончить избиение. Провинился - получай наказание. Когда возня под окном стихает, Сонхун распахивает глаза, привыкая к яркости окружающего его сада. Он собирается закрыть окно, как понимает: за ним наблюдают. Его присутствие не осталось незамеченным. Мальчишка хитрый, а еще наивный. Пак бы никак не помог. Не зря же он и его наказание носят одну фамилию. Сонхун принимает взгляд и смотрит в ответ. На сухих губах Вильяма расползается красное пятно. Сонхун думает, что красный ему не к лицу, и закрывает окно, пропадая в глубине отведенной ему комнаты.***
Ближе к семи часам вечера сад преображается. В цветочное покрывало вплетаются алые проплешины заката, словно подсвечивая нежные полупрозрачные лепестки, зелень деревьев контрастирует с ярким рыжим, выбивающимся из общей картины, птицы просыпаются от дневной духоты и заливаются трелями. Безжизненное поместье в этот час кажется совсем пустым, тихим, призрачным. Слуги спешат доделать все дела, стараясь лишний раз не попадаться на глаза герцогу, и скрыться в отведенных комнатах, сплетничая и жалуясь на усталость; некоторые завершают приготовления к следующему дню. Поместье молчит, стоит в окружении бакингемской зелени и щебетании пернатых, ни живое ни мертвое, словно миражом или детским рисунком отпечатанное в подсознании: оно есть и существует. В нем все еще кипит жизнь. К восьми часам на небе можно заметить рогатый месяц, оттесняющий ровный блин солнца к западу. Потом веснушками загораются звезды: первая, вторая, третья. Еще через тридцать минут можно разглядеть медведицу, малую и большую. Если постараться, то найти еще созвездия. Сад к этому времени засыпает, сворачивает лепестки в бутоны, закрывается от мира ненадолго, оставляя птиц петь колыбельные всю ночь. Бенджамину такое нравится. Ему много чего нравится в этом времени, между семью и восьмью часами вечера. Особенно ему нравится, что его никто не собирается трогать. Не то чтобы днем юношу донимали, просто внимание к его скромной личности сочится даже через дверные щели. Это нервирует. До этого дня Бенджамин редко мучился от головной боли, но сегодня она не покидает юношу с момента приезда домой. Окна все еще открыты, в комнате холодно, Сонхун чувствует, как замерзают ноги, но не находит сил встать, даже обернуться в одеяло. С момента косвенного знакомства с Вильямом он проспал от силы часа два. Не удивительно, что его голова разрывается от тревожных мыслей. Тяжело, когда на вопросы приходится искать ответ самому, без посторонней помощи. Если бы ему дали хотя бы одну малюсенькую подсказку, сколько бы проблем с ее помощью Пак смог бы решить. Но подсказок ему не дали, зашифровали в письмах что-то очень важное и привезли домой. Ему так не правильно. Не правильно ощущать себя беспомощным мальчиком, когда он взрослый, самостоятельный мужчина, наследник в конце концов. У Сонхуна никогда не было проблем с головоломками. Со всем, в принципе, не было. Будучи тринадцатилетним мальчиком, задачи по математике он решал превосходно, голова работала, как надо: быстро, четко, мысль следовала специальному плану и превращалась в истину. У него не было людей рядом, которые бы помогли ему перенести этот опыт решения на жизнь. Пришлось учиться самому, искать аналоги, решать проблемы математическим способом, которым он всегда получал верные ответы в конце. Этим юноша очень гордился. Сейчас этот рациональный способ не работает. Сонхун - часы с лишней шестеренкой. Или с отсутствием какой-то одной, но очень важной. На улице сумерки затягивают окна поместья. Пак соскребает себя с кровати, закрывает наконец окно, ежится от холода и смотрит в голубую туманную даль. В саду поют птицы, их слышно даже сквозь закрытые окна. Сонхун подходит к сумкам, оставленным на полу неразобранными, и вытаскивает из них сменные брюки и рубашку. Переодевшись, юноша снова проверяет сад на присутствие посторонних лиц, но тот шуршит листвой и заговорщически молчит. Пак принимает это на свой счет. Вся прислуга уже разбрелась по комнатам, коридоры опустели, раздраженные взмахами юбок, потускнели. Дом, как цветок, засыпает, кутаясь не в лепестки, а в туман. Раскрывая двери, Сонхун выходит на веранду, и влажный воздух подхватывает рукава его рубашки, путает волосы. Вдыхая полной грудью, Пак преодолевает ступеньки, направляясь в сторону сада. К парку идти совсем не хочется. Нос потихоньку замерзает, краснеет, и чем дальше Сонхун идет в глубь сада, тем легче ему становится на душе. Он расправляет плечи, словно весь день на них висело что-то непосильной ношей, возвращая себе горделивую осанку, напоминая всем цветам, кто он такой. С каждым шагом делать новый легче, легче подмечать изменения: дорожку, вымощенную плиткой, другого цвета, яблони поодаль кустов жасмина, кажется, рядом с ними еще молоденькие груши, в сумерках не разобрать. А воздух и правда сладкий. Пак обходит небольшую беседку, высматривая в зарослях растительности протоптанную тропинку. Кто-то совсем недавно был здесь. Сонхун осторожно шагает по примятой траве, убирая ветки деревьев и кустарников от лица. Те заслоняют его собой, паутиня на поляну синие тени. Юный герцог пробирается дальше, из чистого любопытства, с желанием узнать, что находится вне его поля зрения, за чем он не может наблюдать из своего окна. Оказывается, тропинка ведет к западной стороне парка, которую мало кто посещает: из-за озер вечерами здесь очень холодно, а прислуге просто страшно совать свой нос туда, куда не ходит даже герцог. Мало ли, может тут какие-нибудь кикиморы или русалки. Сонхун чеканит шаг, впитывает глазами давно забытое, стертое временем из памяти. Озеро, спрятавшееся от любопытных глаз в зарослях рогоза, переливается серебряной рябью. Пак спускается по склону, стараясь не оступиться и не проехаться по скользкой от росы траве прямо к берегу. Он одергивает брюки, поправляет манжеты, твердо ступая на небольшой мостик. - Вас вот прям совсем не смущает, что это место занято? - недовольно раздается с боку, словно Сонхун ворвался туда, куда ему не положено. Юноша поворачивает голову, смотрит в точно такие же злые глаза, какие смотрели на него днем снизу вверх. Светлые вихры завитками спадают на лоб, и мальчишка, сидящий у самой воды, кажется еще младше своих лет. Сонхун смеет предположить, что ему нет и восемнадцати. - Чего в глаза лупитесь? - теперь Пак прекрасно понимает, за что тот мог получить нагоняй сегодня. - Тебя никто разговаривать со старшими не учил? - больше утверждает, чем спрашивает, Сонхун. Видит, как на его слова закатывают глаза и отворачиваются, находя водную гладь более интересной, чем незваного гостя. - Все слуги уже давно в своих комнатах. Вильям ему не отвечает, кладет подбородок на колени и сцепляет руки в замок. Закрывается. - И долго вы тут стоять будете? Сонхун вскидывает брови. - Мне присесть? - ответа, ожидаемо, не следует, однако Пак видит со стороны, как уголки чужих губ ползут вниз. - Нет, спасибо, - отмахивается мальчишка, но Сонхун, противореча ему, садится поодаль. Они сидят в тишине несколько минут. Пак думает, что ему спокойно, Вильям - что ему хочется скинуть того в воду. - Это мое убежище, - голос мальчишки, приглушенный ворохом рубашки, нарушает тишину. - Ищите себе другое. Юный герцог усмехается, закусывая губу, чтобы не провоцировать мальца улыбкой, и устало вздыхает. - А это мой парк. Интересно получается, правда? И что же мы будем делать? Со стороны Вильяма раздается такой же усталый вздох. Сонхуну даже не хочется его мучить разговорами, он думает уже взять и уйти, оставив того наедине с собой и с мыслями. По нему видно, что он чем-то тревожится: хмурится, смотрит в воду потерянным взглядом, не сговорчив и походит на собаку, посаженную на цепь. - У вас целый дом в распоряжении. Он ваше убежище, а это мое. Смаргивая усталость, Пак усаживается поудобнее, стряхивая с досок травинки. - У тебя тоже есть комната. Так в чем проблема? Оба не знают, зачем продолжают разговор. «Иногда поговорить ни о чем - приятно,» - думает Сонхун, но оставляет неозвученным, принимаясь рассматривать своего случайного собеседника. У Вильяма и правда светлые волосы, хитрые глаза, прямой нос, рост, наверное, чуть выше среднего. У него красное пятно на щеке наливается фиолетовым, и губа, наверное, очень болит, но мальчишка продолжает ее жевать, словно специально делая себе больно. На нем самые простые одежды: рубашка размера на два больше, рабочие штаны, в подворотах которых торчит соломинка. Значит, с лошадьми работает. У него взгляд побитой собаки, и Сонхуну даже становится совестно, что эта фраза звучит практически правдиво, с единственным отличием, что Вильям - не собака. Вполне себе живой, реальный человек, который, скорее всего, очень устал за день и хотел побыть один. В тишине. Пак поднимается, счищая с брюк пыль, и одаривает прислугу жалостливым взглядом, который не остается незамеченным. - Не смотрите на меня так, - отрезает тот, выпуская наружу иголки. - Не буду, - просто соглашается Пак, еще раз рассматривая место. Дивное. Сюда только приходить, чтобы забыться. - До встречи, Вильям. Сонхун разворачивается и, стоит ему шагнуть с дощатого мостика, слышит возмущенный лепет. - Сону, - юный герцог сначала не понимает, что тот хочет до него донести. - Мое имя Сону. Не Вильям. Не Вильям стоит на мостике, спрятав руки в карманы штанов, и смотрит Паку прямо в глаза. Его волосы завиваются еще сильнее от наплывшего с озера тумана, и сам мальчишка тонет в белом, мягком облаке, продолжая с вызовом смотреть в темные радужки напротив. Точно так же он смотрел на графа, и Сонхун не понимает, как тот мог его ударить, когда тебе в глаза смотрят с такой злостью, с такой усталой злостью, словно Сону злился весь день и всю ночь на мир, и только сейчас его отпускает. Он похож на синичку, которая прилетела сегодняшним днем к Паку на подоконник и смотрела своими глазами-пуговками в чужие. Сонхун думает, дотронься он до Сону, тот тоже от него сбежит, сгинет в озерной тине, и никто больше его не найдет. Потому делает шаг назад. - Буду знать, Сону. И уходит, не попрощавшись и ни разу не обернувшись, замерзший и мокрый от росы. Этой ночью Сонхуну не снится ничего, кроме синичек на его подоконнике.