Хоть и тыщу лет как отпустило Хоть две тыщи лет уже не слушаю Земфиру pyrokinesis — я краснею при тебе как…
Они с Арсом разошлись полюбовно. Как старые знакомые, линии жизни которых разошлись по разным сторонам. Точно маленькие дети, которых родители самыми последними забрали из детского садика, разбежались по своим домам и забыли друг о друге до следующей встречи. Следующая встреча. А будет ли она? Вот ведь беда: садик остался там же, а место, что звалось домом, вдруг перестало таковым быть и оказалось совершенно в другом месте. У одного в Питере, а у другого в Москве. Да и какие они дети, ей богу? Сами же разбежались и не в пять, а в двадцать пять. А Антона уже порядком заебали эти аллегории. Он шел по ночной столице, листал музыку в телефоне, делал фотки фонарных столбов и котят на тротуаре и блокировал телефон. Потому что некому было отправлять эти самые фотографии. Некому было записывать кружочки под музыку. Некого было успокаивать, что ходить ночью не опасно. Больше некого. Они ведь сами во всем виноваты.Стало ясно раньше, мы не столько разрушали, сколько не умели строить
— Я уезжаю в Питер. Вот так. Без предисловий, подготовки, мягкости. Простая констатация факта, не подразумевающая под собой и намека на опровержение. — Чего? Арсений присел рядом на кровать и устало потер пересохшие от копошения в ноутбуке глаза. Выглядел он помято и всклокоченно, точно не отдыхал на выходных, а груз двести на себе тягал. Так себе сравнение, конечно, но у Антона, после предыдущего заявления, в голове в принципе мыслей нормальных не осталось. — Я уезжаю в Питер, Антон. — Повторил Попов, словно с первого раза его не услышали, и поднял глаза на собеседника. — Надолго? — Единственное, на что хватило слов. — Навсегда. — Единственное, что ему смогли ответить.Боль меняет нас, но боль пройдёт, остаться бы людьми Раз не может речи быть уже ни о какой любви
Антон никогда не смог бы вытравить их последний диалог из своей головы. Фрагменты той ночи остались выжжены на сетчатке его глаз, что ни слезами, ни яростью невозможно было стереть. Так больно и обидно. Так правильно и честно. Они исчерпали друг друга за те пять лет, что пробыли вместе. Выпили друг из друга все до капли, не оставив даже намека на былую теплоту и трепет. Они слились в одно целое, а когда познали все неудобства такого положения, пришла агрессия и попытки вернуть все как было. Разъединится. Оттолкнуть. Только бы себя в другом не потерять окончательно. Оттолкнули. Разошлись. На разные стороны планеты бы разбежались, если бы была возможность. И если бы хватило сил. Если бы. О чем можно говорить, если в инстаграмах остались включенными уведомления о постах и историях; в ВК никто никого не стал удалять из друзей; а в телеграммах все так же лайкается каждый пост? Антон знал все это. Знал, что не у него одного зудит. Слышал со слов Матвиенко, когда тот приезжал из Питера, чтобы отдохнуть вместе, что «индюк этот Питерский, как псина побитая выглядит, когда ты историю с довольной рожей постишь». Да и по скорости появления красного сердечка под новой фотографией становилось все очевидно. Очевидно. Мало ли что очевидно. Нихуя тут не очевидно. Антон присел на лавочке в парке, вытащил из кармана измятую пачку сигарет и прикурил один из трех оставшихся фильтров. А в голове тихий, мягкий шепот, что не выкурить ни одной затяжкой. Шаст, курение убивает.Ностальгия клешнями тянется в окошко Мелодия знакомая до тошноты и рвоты
— Да знаю я, задрал. — А сам сияет, точно пятак начищенный, и от Арса сигарету подальше отводит, чтобы не отобрал. А еще, чтобы сам гадостью не надышался. Вредно, сам ведь говорил. Арсений смеется с этой детской проказы и попытки хищения оставляет. Вместо этого жмется ближе и носом утыкается в теплую грудь: на балконе холодно. Антон его к себе ближе прижимает одной рукой, а после выкидывает бычок и обхватывает уже обеими конечностями. Ему-то не холодно, хоть и сам на балкон без футболки вышел, но Арса потискать и погреть момент не упустит. Да тот и не сильно-то против. Стоит, дышит размерено теплым дыханием куда-то в район антонова сердца, а то, предательски глупое, на каждый его выдох откликается и игнорирует хозяина. Хотя, Шастун и не против. Он свое сердце спокойно этому человеку вручить может. Знает же, что сбережет лучше него самого. — Пойдем внутрь. Заболеешь же. — И прижимает к груди крепче. — Давай еще так постоим. Не хочу тебя отпускать. — Бурчит едва слышно, но так, чтобы точно услышали и поняли. Антон смеется совсем тихо. Нежность затапливает до самой последней кудряшки на голове и он пытается вложить ее всю в один крохотный поцелуй в макушку. — Не денусь я от тебя никуда. Пойдем - в кровати обниматься лучше. — Тянет прочь с балкона от промозглого ветра в тепло. Домой.Ты по утрам встаёшь, я ночью выходя из дома В полной темноте бреду в закат за дланью Аббадона
Арсений, наверняка, сейчас спал у себя в кровати или опять до посинения планировал заучивать сценарий для очередного кастинга. Антон надеялся, что он пройдёт успешно. У Арса все хорошо было. Он рос, как актер: снимался в новых фильмах, играл в новых постановках. Антон посмотрел его фильмографию полностью — от начала и до конца. На спектакле, правда, не был ни на одном. Оправдывать себя долгой поездкой не получалось, как бы не старался. Знал же, что не в часах дело. В нем самом это проклятое дело. В том, что смотреть через экран легче, чем из зрительного зала, где достать рукой кажется проще. Проще убеждать себя, что если они не пересекутся взглядами, тогда он не побежит умолять, позорно стоя на коленях, чтобы Арс вернулся. Потому что он бы не выдержал. И, может быть, Арсений тоже. Но они же разошлись полюбовно. Как старые знакомые, линии жизни которых… Да к чёрту! Антон кинул еще даже на половину не истлевшую сигарету на землю и растоптал бычок с той яростной болью, которую он не позволял себе выплеснуть весь этот год. Разошлись. Оттолкнули. Разбежались. Да какая нахер разница во всем этом, если тянет до сих пор. Если рвет так, что от сердца уже даже ошметков не осталось — одна сплошная кровоточащая пыль. Если орать тянет так, чтобы до Питера обязательно долетело и отозвалось. Не болью. Но тоской. Чтобы не было этого прощания, натянутых улыбок, совместной сборки одного чемодана, последнего рукопожатия и закрытой двери.Я идиот, ты идиома, и мы осознаём с годами Оказалось, мы из разного биома
— Почему? Арсений жмет плечами и закрывает лицо руками. Прячет боль за надежным щитом из узловатых пальцев. Красная нить, истончившаяся донельзя, одиноко висит на запястье левой руки, точно единственный оберег против невыносимых эмоций. — Антон, мы устали друг от друга, это же очевидно. — Он опускает ладони и смотрит на Шастуна совсем пустыми глазами. Там, в их глубине, барахтается и тонет надежда на иное решение, но ее упрямо тащит на дно рациональность и усталость. — Мы постоянно собачимся: ты вечно заебанный приходишь и ничего не говоришь, а я постоянно злой после неудачных прослушиваний и срываюсь. Не так это должно быть. Мы должны проблемы оставлять за пределами квартиры. Так работают нормальные отношения: когда ты хочешь и можешь обсуждать дерьмо с любимым человеком, а потом забывать о нем и просто быть счастливым. Чтобы словами через рот всё решать. А у нас хуйня какая-то. Шаст встает с кровати, берет электронку с полки у телевизора и садится на стул, прямо напротив Арса. Он не может понять, что в нем клокочет сейчас сильнее: злость или растерянность. — А мы типо не обсуждали ничего? — Нет. — Ну пиздец. А сказать ты мне не мог, что тебя это ебет? Арсений раздраженно хмыкает и закатывает глаза. — Вот об этом я и говорю. — О чем ты, блять, говоришь?! Вот сейчас решил впервые сказать, что тебя чё-то не устраивает, и то, уже после того, как билет купил? Арсений встает с кровати, подходит к шкафу и начинает методично вытаскивать из него свои вещи. — Ты помнишь, когда мы в последний раз сидели и просто разговаривали, Шаст? Нормально разговаривали: без матов, обиняков и скандалов? Антон делает долгую пауза, а вместе с тем и большую затяжку. В нос ударяет запах мяты и лайма, а голову слегка ведет от слишком глубоко вдоха. Он силится вспомнить, когда они с Арсом в последний раз смеялись над какой-то глупой шуткой или обсуждали что-то кроме покупок в продуктовом… и не может. Арсений все понимает по одному только взгляду. Он кривит губы в понимающей усмешке и вытаскивает последнюю рубашку из гардероба. — О чем я тебе и говорю. — А без радикальных методов никак? — То ли безразлично, то ли с глубоко затаенным испугом. Быстрый взгляд. Поджатые губы. Едва заметный кивок. — Нам нужен перерыв. Мне точно.Ёкает не сердце, ёкают минувшего Ёкаи Это призраки истлевшего привидения прошлого
Антон до сих пор не понимал, почему не остановил Арса тогда. Почему после тех слов молча выкатил с балкона чемодан и принялся помогать паковать вещи. Почему не попробовал поговорить, найти компромисс, остановить. Почему после пяти лет отношений не смог банально попросить остаться? Включил свою гордость и шел с ней под ручку все это время. Строил из себя самодостаточного мужика, которому поебать, что в один момент у него исчезло то, чем он дорожил больше всего. Для кого он разыгрывал этот цирк? И ведь говорил же себе, что отпустило. Что через неделю после отъезда Попова, он уже был во всеоружии. Что нихуя его это не задело. Что он, мать его, Антон Шастун, который на всё реагирует с улыбкой и шутками, а значит, он в полном порядке. Ни-ху-я. Абсолютно. Он в полном беспорядке. В хаосе собственных мыслей, страхов и горечи. В бессмысленном потоке «сегодня», «завтра», но только не «вчера». Потому что «вчера» — это растрепанная темная макушка на соседней подушке. Это лисий прищур после удачного каламбура. Это долгие поцелуи под «районы-кварталы» и взгляды без слов. Это очередные безбашенные идеи и планы. Это Арсений. Всё это — Арсений. Арсений — это всё. А говорят, что от перестановки мест слагаемых сумма не меняется. У Антона в груди что-то ломается нещадно. Что-то, отдаленно похожее на ребра, за которыми, как за каменной стеной, труха из остатков некогда любящего сердца. И даже эти остатки тянутся прочь. Из города, из самого Антона, из этого кладбища заиндевевших чувств. Тянутся туда, где когда-то их оберегали и ценили. Тянутся в гребаный промозглый Питер. В тёплые родные руки. — Да пошло оно всё!Нам пора бы выгонять себя давно из сказки вон А я танцую и, подхватывая ритм саксофона, магию пою
Антон долбоеб. Это факт. Неоспоримый и неопровержимый. Константа его собственной системы координат, где от точки А до точки Б одна выкуренная сигарета и ворох мыслей, который не одному библиотекарю РГБ не каталогизировать. Маршрут следует со станции Москва до станции Санкт-Петербург, со следующими остановками: перекур-мат-заправка-таможня-перекур-туалет-сомнения-принятие-заправка-превышение скорости. Станция: Санкт-Петербург. Конечная. Просьба освободить голову от лишних мыслей, выйти из машины и сделать хоть что-нибудь, чтобы стало легче. Антон в очередной раз мысленно поблагодарил Сережу, который без лишних вопросов скинул новый адрес, где теперь жил Арс. Сам Матвиенко попросил лишь не убиться в пути и сделать остановку хотя бы на двадцатиминутный сон. Шастун последнюю просьбу благополучно проигнорировал. Он просто не мог тратить больше времени. Ни двадцати минут, ни ночи, чтобы спокойно доехать в Сапсане. Год уже проебал: хватит с него синдрома отложенной жизни. Утро в Петербурге красивое. Пасмурное, прохладное, но будто бы отрезвляющее. Дурман ночи спал окончательно и осталось только осознание, что все взаправду. Что он стоял у подъезда в незнакомом ранее городе и надеялся… да черт его знает, на что надеялся. Может на осадки в виде фрикаделек, а может на то, что его не выставят за порог сразу же, как только он откроет рот. Что из этого более невероятно в нынешних реалиях, он предпочел не думать. Дверь подъезда протяжно заскрипела, а в нос ударил запах старости и дерева. Запах истории и разваливающейся уверенности в будущем. Антон поднялся на третий этаж и в нерешительности замер напротив двери с номером тридцать три. Тридцать три коровы. Тридцать три несчастья. Тридцать три удара сердца в секунду. И только три стука в дверь. Какова вероятность, что Арс вообще дома? Какова вероятность, что тот посмотрит в глазок и решит Антону вообще не открывать? У Антона всегда были проблемы с математикой, поэтому в теории вероятности он плавал, как котенок на мелководье. Но вот послышался оборот замка, а затем дверь распахнулась. Абсолютно заспанный, растрепанный и непонимающий Арсений замер в проходе. Абсолютно очаровательный, трогательный и все еще безумно любимый. Арсений. Арс. — Антон? — Привет. Как насчет того, чтобы наконец закончить наш перерыв и поговорить?Солнце, так же я краснею при тебе, как Гром Задира Всё ещё краснею при тебе, как Гром Задира