Мое одиночество бренно,
А выводы пусты.
Ты шепчешь мне надменно,
А я лишь жгу мосты.
Облупившаяся оконная рама покачивается, издавая неприятный, режущий на лоскуты барабанную перепонку, звук. Она не предостерегает, уже нет. Предвкушает лишь очередную встречу, которая ничем дельным ни для кого не кончится. Слышатся тяжелые шаги позднего гостя, лицо которого утопает в шелковистом дыме едких сигарет. Сидящая, в едва освещенной комнате девушка даже не оборачивается на звук закрывающейся форточки. Пришел. Ждала. НеРада. — Ну и вонь у тебя здесь. — только и бросает парень, скидывая на старое кресло куртку. Вновь закуривает сигарету. Тонкий силуэт разворачивается так, чтобы был виден стоящий на столе лак для ногтей, привезенный из такого далёкого и для многих желанного города, недовольно опускает уголки губ. — Потуши. — зло шепчет девушка, прожигая взглядом явившегося. Тот будто бы не слышит, продолжает затягиваться, даже не смотрит. Ксюша прикусывает внутреннюю сторону щеки. До боли, сопровождаемой кровью. Сглатывает. Она привыкла. Ей не в новинку дышать дешёвым запахом табака. Не слышать «привет» при встрече с ним и расспросы о том для кого же она красит свои долбанные ногти. Понимать, что к ней пришли не от «счастливой жизни». У Ромы опять что-то случилось: поругался с Полиной, получил новые травмы или просто день не задался. Ксюша не спрашивает. Ей, по большей части, плевать, как там у него на душе, да и на теле тоже. По крайней мере, она желает так думать. В любом случае, латать его раны она не будет. Девушка лишь обезболивающее, которое не способно спасти. Она пялится на Рому. Тянет из него что-то тягучее, скверное, липкое. Он тоже смотрит. Знает, что стоило бы спросить о делах, о самочувствии, о настроении… Но зачем? Эти вопросы он задаст другой, которая ответит. Именно поэтому он не ведает о том, почему ее глаза так припухли, покраснели; не знает по какой причине она сегодня особенно сухая и безжизненная, а на ногтях у нее бордовый, а не какой-нибудь синий цвет. Не хватало еще забивать мозг всякой ерундой. Черт с ней. Парню и так изрядно надоело пробираться сквозь дебри в своей голове, которые орут гадкими сиренами, прокусывают череп, заполняют кровь. Он устал слушать, а Полина, как назло добивает его своей скрипкой, да и не только ей… Ему нужна тишина. У Ксюши тихо. Как на кладбище. Она сама словно мертвячка. Сидит, смотрит, ждет. В глазах у нее мелькают огоньки, но не счастливые, нет. Другие. Те которые призрачным светом поглощают волю путника, уводят в чащу леса, все дальше. Девушка сопротивляется, когда Рома позволяет себе взять ее за руку — просто проверить, не остыла ли еще… В который раз. Он нехотя подмечает, что бордовый смотрится лучше, чем синий. Ее глаза не страшатся его, а губы принимают поцелуи. Шершавые, покусанные, не зажившие. Руки бродят по белесому телу, разгоняя кровь, перемещаются на шею, щупая пульс. Он снова смотрит в темный обод глаз — там нет ни толики страха. Это то, что ему так нужно. То, в чем он нуждается, на что молится так тихо, что не услышит даже тот, кому эти мольбы адресованы. Рому должны бояться все, даже он сам. Все, кроме нее. Обломки чего-то острого, далёкого в ее взгляде способны оборвать поводок на который так тщательно все хотят посадить его. И он срывается, превращаясь в зверя, которого еще не видел лес, колючие башни которого окружают их забытую богом деревню. Она видит этого зверя каждый раз, когда он приходит. Принимает его. Скользит равнодушным взглядом по шерсти, а руками проходится по волосам, больно тянет, так, чтобы зверь понял, кто здесь хозяин, ну или сделал вид, что понял. Думает о том, что маникюр испорчен. А Рома благодарно мажет губами по родинке на шее, ведь боль заглушает все мысли. Она может только вяло улыбнуться. Так, чтоб никто не заметил, даже чертики, забившиеся по углам комнатушки. Почему он здесь? Тысячу оправданий, но не причин. Ее дом просто ближе. Она никогда не отказывала. Не пыталась что-то изменить… И бла, бла, бла… Внутри набатом бьется одно лишь слово: «ложь» от которого он не может убежать, оставляя расплывчатые следы на облезших корках сознания. Он кусает. Жмет. Давит. Не переживает, что ей неприятно. Она ждала его, а значит ждала и этого. И это правда, вылепленная его руками, обтёсанная тяжестью движений и резкостью слов. Ксюша отстранится скорее от приятных, ласковых дорожек, пройденных сухими пальцами, чем от удара, разъеденного регулярными драками кулака по тонким прутьям ее ребер. Девушка не удивится и щекотке лезвия ножа, который всегда покойно лежит в кармане кожанки. Но она знает, что этого не будет. С ней нет того, что есть с другими. Этой озлобленной резкости, прожженной свирепости и чернильного гнева. Даже, когда она вынуждает, тянется к глубокому обрыву. Только усталость, ложащаяся на них обоих сетчатым покрывалом. У каждого свои проблемы, трудности, которые дают о себе знать постоянно. Личинки тревоги ползают под кожей, заставляя ту зудеть, превращают в наждачную бумагу, лишают всякой жизни. Только сейчас они могут превратиться в проворных бабочек, царапающих внутренности, съедающих их, улетающих куда-то далеко. Они уносят вместе с собой и их, мечущихся друг в друге, стремящихся хоть на миг забыть обо всем. Ксюша не смыслит, что там у него внутри. Ей по правде кажется, что ничего уже и не осталось. Он, как потрёпанная груша, набитая всяким дерьмом, которое давно пора выбросить, но она гладит это, лелеет, не смея совершить лишнего. Рома тоже не чувствует, какой-либо жизни в ней, надобности, но держит крепко. Так, как не держал никого. Суставы от этого ломит, кости гнутся, грозясь попробивать тонкий слой кожи. Его не раздражает ее тихое дыхание. Она не ужасается от его действий. Им не холодно лежать друг без друга в феврале и не жарко обниматься до красных подтёков в августе. Рома может в любой момент уйти, как только захочет, но он лежит, оставляя полумесяцы на острых плечах. Она же сопит куда-то в шею, не видит бесформенных кошмаров, которые отдаются горечью на языке. Парень чувствует, где-то на периферии сознания, как мотыльки вспарывают крыльями живот — возвращаются, вновь принимая облик противных, липких существ. Рома понимает, что ему не привыкать, но Ксюша заслуживает еще чуть-чуть покоя, поэтому он прижимает ее к себе крепче, пытаясь защитить… Или раздавить. Он уйдет под утро, бесшумно. Прикроет за собой писклявую раму, которая не торопится прощаться, ведь в отражении стекла несколько минут назад четко виднелось, как Рома клюнул девушку в лоб, усыпанный светло-русыми прядями на которых тот задержал свой взгляд чуть дольше, чем нужно. Он вернется так же быстро, как ушел, ведь ему не нужна помощь, ему нужно лишь обезболивающее, которое отвлечет на миг от обязанности слушать все, всех и себя.