***
Голова гудит. То ли от быстрого и непонятного сна, то ли от шумных подростков, что бегают меж рядами парт, ругаются матом и строят планы на ближайшее будущее — вечер — кто, где и как напьется. Все же завтра суббота. Джисон зарывается в собственные локти, отводит взгляд в окно и наблюдает за шевелением и цветением экзохорды. Лицо охлаждает почти майский ветер и глаза сами закрываются. До ужаса хочется спать, а еще даже первый урок не начался. В ушах начинает звенеть. То ли от того, что его сильно толкают в плечо, то ли от трели самого звонка. — Доброе утро, Джисонни. На соседний стул приземляется долговязый парень, от него пахнет сигаретами и мятной жвачкой, что ни капельки не перебивает табачный запах. Он заваливается на чужое плечо и что-то бурчит под нос, когда не слышит ответа на свое приветствие. — Снова писал любовные записки всю ночь? И не надоело тебе? — И я рад тебя видеть, Хёнджин. На стол вываливается толстенный учебник по географии, атлас, тетрадь, погрызенная ручка и карандаши, фантики и точилки. Ненужности смахиваются обратно в портфель и на столе остаётся тетрадка и два карандаша: простой и красный. Урок географии они оба не желают слушать, видеть и ощущать. Поэтому один заваливается спать, а другой рисовать как тот спит. — Знаешь, я тебе сто раз предлагал личную с ним встречу. И предлагаю сто первый, и поверь, где-то здесь есть лимит. Поэтому подумай еще чуть-чуть, он уже через месяца два выпуститься, а ты будешь видеть его только в своих влажных снах и го… — Та завались ты уже, — Джисон шипит и выпускает когти в чужую ляжку. Шипит теперь Хёнджин и чиркает лишнюю линию на листке. — Правда, Джисон, я же тебя люблю и хочу, чтобы у тебя было больше друзей. Они хорошие… — Мне тебя хватает. Ещё больше таких тебя я не перенесу. Джисон утыкается носом в ладони. Спина неприятно ноет из-за неудобной позы, а в висках пульсирует. Одноклассники не прекращают галдеть, чем-то кидаться, изредка попадая и в самого Джисона. Хёнджин матерится под нос, но в слух не решается ничего сказать. Хван Хёнджин — шумное месиво из жвачек со звёздочками, попсовой и надоедающей музыки, не смешных шуток, из-за которых все равно Джисон катается по полу. Он шумный, но в классе обычно тихий, довольно умный и разбирается в биологии и химии, мог бы спокойно учиться на пять, но забил на это дело и в принципе не старается, получая твердые четвёрки. Учителя на это только цыкают и говорят, что хорошая голова пропадет. И пропадает она правда, только не умственно, а физически в каких-то гаражах с друзьями. Туда и тянет он Джисона. Но Джисон упертый и со своими тараканами, которые роют ямки и не дают сдвинуться с мертвых точек. Именно точек, потому что проблем и страхов много, а рук довольно мало. — Тц, я же буду рядом. Никто не заставляет тебя с ними разговаривать, иногда хватает просто ощущать рядом кого-то. Это история повторяется довольно долгое время. Хёнджин, как верный и преданный друг пытается помочь. Джисон думает, что хотелось бы ему по-настоящему помочь, он бы силой затолкал его в этот гараж и тыкнул носом в того, за кем Джисон бегает не заметно, но уверенно. Но Хёнджин до жути тактичный и любит Джисона. И Джисон всё же ему благодарен. Поэтому он и рассказывает ему о всех своих чувствах, эмоциях и злосчастных записках, что сует в портфель почти каждый день того самого. Джисон в принципе переживал много, когда говорил Хёнджину о своих странных чувствах. Потому что у Хёнджина тоже есть говорящая коробка и русское: «Это грех!» Но Хёнджин только сильно обнял, что-то пробурчал и даже шутить после не стал. Принял быстро и как само собой разумеющееся. «Иногда хватает просто ощущать рядом кого-то». Это бьет по больному, ковыряет в черепушке туннели, запуская к тараканам муравьев. В чем смысл быть в обществе, если ты все равно ощущаешь себя одиноко? Ты можешь иметь кучу друзей, ты можешь ощущать кого-то рядом, но в чем смысл, если ты будешь чувствовать себя отстраненно. Джисон живёт с этим «одиноко». И его вроде бы все устраивает. У него есть Хёнджин и тётушка, а еще Достоевский и Есенин, рассказы Чехова и японская кинематография. Но… … но Джисон как-то не сам выбрал этот путь. После смерти матери всё поменялось. Тётушка говорит, что это травма. Джисон с ней не спорит, но думается, что это жило в нем всегда, но просто пробудилось из глубоко сна. Или переродилось. Социофобия появилась в его жизни резко и непонятно. Слово всплыло из каких-то книг и рассказов тётушки. Она говорила что-то про наследство и то, что это нормально. Но Джисону было страшно. Потому что страшно было всегда: в магазине, классе, когда кто-то звонил на домашний, когда кто-то окликал его на улице, а потом оказывалось, что вовсе и не его. Скопление людей снилось во снах, и он просыпался в поту, а потом встречался с кошмаром с глазу на глаз. Тётушка предложила психолога. Джисон отказался после первого сеанса, когда психолог сама начала рассказывать о своих проблемах и говорила: «Это такой метод, он правда поможет». Помогал он, походу, только ей. И Джисон просто решил с этим жить. К классу привык, устно учился отвечать, от того и оценки были ниже, приходилось вывозить на письменных работах и бегать на олимпиады, чтобы какое-то доверие получить в учительских кругах. В магазин выходил вечером или утром при открытии; на праздниках старался вообще на улице не появляться. С друзьями задача была сложнее. Хёнджин присосался, как пиявка в классе пятом, когда Джисон перешел в эту школу. С Хёнджином в классе тоже в принципе никто не общался. Он был очень красивым, рисовал и отращивал волосы, а это как правило в мальчишеских кругах презиралось. Вскоре подростковые умы впитали из телевизоров, что есть такие люди «педерасты», которые тоже выглядели по правилам красиво и прокалывали уши. Поэтому Хёнджина и сторонились, смеялись и, кажется, ненавидели. Он на зло только ухо проколол, чтобы хоть как-то оправдать подростковый буллинг. И поэтому прилип к Джисону, который, вроде как, и не был против и которого вроде как не спросили. И с друзьями больше не ладилось. Он знал много историй, знал, как кого зовут, и кто с кем мутит воду — Хёнджин все поведает за чашкой чая и хлебом с маслом. Но никогда ни с кем не общался. У него было много чужих компроматов и секретов, но эти люди, возможно, даже не знали о существовании Джисона. И это его вполне устраивало. Пока не появился он… А там стало тошно от того, что подойти не можешь, посмотреть в глаза стыдишься и просто… просто нашел выход проще. Не молчать, а писать. Так, с тайной, но чувством. Но до одури хотелось его потрогать и просто посмотреть дольше, чем в коридоре, проходя мимо или столовой, когда он садился за столик напротив. И шанс есть. Есть тот, кто готов ему это всё на блюдечке протянуть: и друзей, и потенциального парня. Но Джисон боится. И Джисону противно от этого. — Да ладно… прости. Ты же знаешь, я как лучше хочу… Хёнджина прерывает вошедшая учительница по географии с большой контурной картой и сумкой в руках, что зло зыркает на детей, заставляя всех заткнуться. — Не парься, все норм, — тихо шепчет Джисон, когда в классе раздается звук вырывающихся двойных листков. Кажется, поспать не получится.***
Звёзды медленно заволакивают небо, а их в этот же момент крадут тучи. Только вырисовывается созвездие, как злосчастный ветер передвигает серые комки по небу. Джисон шмыгает носом и пинает камни. Хёнджин сразу после школы ускакал по направлению почти заброшенных гаражей и, кажется, останется там на ближайшие два дня. Джисон же спрятался дома, сделав всю домашнюю работу, чтобы выходные были свободны для чтения, чаепитий с луной и плетения ловцов снов с тётушкой. Кажется, она ими торгует. Вечером проснулось желание подышать последним ночным апрельским воздухом. Потому что завтра май, а май — это уже новая эра и портал в совсем другой мир. В мае бушуют грозы, звонко поют птицы и красиво цветет яблоня. Джисон двигался в сторону пляжа: холодного и внешне одинокого. Хотелось с ним поговорить и написать записочки на разноцветных стикерах. К слову, сердечко отправилось к своему хозяину в шумной столовой, когда все толкались за своим обедом и пахнущим половыми тряпками чаем. Но планы изменились, когда ветер стал свирепее и холоднее, а небо освещали не звезды, а редкие, но сильные свечения молнии. Заболеть в мае — себе дороже. Джисон думал над словами Хёнджина. Он в принципе много думал над тем, что говорит Хёнджин и над его предложениями. Как-то он даже согласился погулять с его друзьями, а потом начал думать и в итоге просто не пришел. Джисон имел привычку загоняться. То, что для кого-то будет пустяком и маленькой мышью, для Джисона слоном. Это довольно комичная цепь страхов и переживаний: быть непонятым, быть странным и не вписывающимся. Тоже самое, что вокруг тебя куча дубов, а ты среди них ель, затерявшаяся и непонятно как выращенная, которая колется и осыпает землю шишками. Джисон ощущал себя этой елью. Камень закатился в куст, и Джисон наконец оторвал голову от своих кроссовок. Где-то залаяли собаки и чье-то сердце. Видимо, Джисона. В ближайшем километре фонарей не наблюдалось, а небо заволокло чернотой. Частный сектор пугал и завораживал. Недолго думая, Джисон развернулся на пятках и пошел обратно. Это лучше, чем идти прямо в неизвестном направлении. Так говорил разум. А сердце… Сердце бешено стучало, и по венам начинал циркулировать адреналин, потому что ужасно захотелось пойти в темноту частных домов и лающих собак. В итоге вышел на разветвление дороги. Снова в темноту и, о боже, к фонарям. Свернул налево. И это была ошибка. Надо было назад. Фонари исчезли так же быстро, как и появились. Собаки лаяли громче, а сердце стучало еще чаще. Теперь не из-за желания, а животного страха. Он брел возле старых сооружений и развалившихся зданий. — «Вот, черт». Снова разворачивается обратно. Лучше прийти в исходную и исправить ошибку. Но до фонаря дойти не дают. — Эй! — свит разносится по кварталу, заставляя Джисона замереть и повернуть голову, — Да, ты. На встречу направляются две тёмные фигуры. Они крутят что-то в руках и щёлкают зажигалкой, пламя из которой сдувает ветром. Джисон понимает, что дело тухлое. — Сигаретки не найдётся? На улице темно и морозно. Небо освещает молния, позволяя на мгновение разглядеть лица парней, что сплевывают под ноги и крутят в руках бутылки от пива. Джисон знает таких. Джисон не знает, что с такими делать. Он решает не ломаться и мирно разойтись. У таких же должны быть какие-то принципы и кодексы чести? — Простите, ребят, я не курю, — и он слегка врет. Потому что иногда хочется затянуться и подумать с сигаретой меж пальцев. Балуется и растягивает пачку уже год. Она, собственно, дома покоится, где-то в забитом хламе шкафчике. — Тогда пиво купи. Что уж, зря шляешься здесь? — у парня голос хриплый, прокуренный и с желчью. Такие бьют лица и называют красивых парней «педерастами». — Мне восемнадцати нет. Не продадут, — Джисон делает шаг назад. Для уверенности, — Простите, мне правда пора. — Тц, не-е-е. Не пора. У Джисона потеют ладони, и голос все же ломается. Он говорит себе: «Дышать—дышать—дышать!» А оно, увы, как-то плохо получается, включая сирены в голове, от которых парень только шикает. — Видел я тебя в школе. Ты с этим… как его? — Хёнджином, — голос более писклявый и знакомый. Джисон прищуривается и узнает в нем своего одноклассника. Ким Уджин — еще тот противный тип, любящий материть учителей и слать нахуй правила. Но голос все же детский, как и он сам. Вроде бьет, но, если ударить в ответ, возможно и расплачется. Просто редко кто бил. — Да, точно. Он это, на гея похож. Мой батя говорит, что такие мир портят только, мол в аду им отдельный котёл. Хотя, я бы поспорил. Зачем ждать смерти, если самим можно побить. Ты, случаем, не один из этих? — парень тыкает Джисона в плечо. Тот пятится назад. И не заметил, как к нему подошли ещё ближе. Дыхание сбито, а так не хочется показывать свою слабость. Поэтому впивается в ладошки, оставляя полумесяцы. — Я… — Вот и купи пива, чтобы доказал, что не один из этих. А Джисон как-то не хочет идти против самого себя. В кармане шуршат неприятно стикеры с ручкой, где сегодня должны чувственные строчки образоваться, которые он подарит ему. И, кажется, в глазах-бусинах у него это читается, потому что тычут в него ещё с большей силой. — Тц, неужели правда с этим Хёнджином за школой трахаешься. Или в туалете может, а? — парень, которого Джисон так и не может узнать, все толкает его, пока Джисон об стену головой не бьётся. Джисона хватают за грудки и снова встряхивают: — И что мне с тобой делать, а? Даже противно касаться. — Пож… Джисон не успевает выдавить из себя слово, как в скулу прилетает холодный кулак. А потом еще раз. И Джисон замечает большой перстень у парня, что рассекает ему щёки. — Знаешь, зря ты сюда пришёл. И еще один удар, куда-то в солнечное сплетение. Джисон стекает по стене и образовывает лужицу. Хочется плакать. И нет, не от боли и пинков ногами, а из-за несправедливости и людской жестокости и жёсткости, что растекается по миру. Чем они лучше него, раз могут легко побить и пригрозить смертью, а то и убить. Чем они лучше него? Когда они людей об землю растаптывают, поджидают кто их слабее за школой и деньги последние вымогают. Чем они лучше него? Тем, что им девочки нравятся, которых они тоже в равные себе не ставят? Только и говорят об их сиськах и своих влажных снах. А Джисон просто хочет любить и, чтобы его любили. Но такие, как они говорят: «Нет, Бог не так велел!» А Джисон думает, что сами себе они врут. Раз верят, что Бог создал всё-всё-всё, значит и такой исход наметил. У Джисона руки чешутся, а еще сердце, как при тахикардии бьется. Оно барабанит по ребрам и прямо в мозг, потому что рука сама поднимается и бьёт парня прямо в паховую зону. Кажется, это был Уджин. Потому что Джисон все же на полу валяется, как мусор ненужный или котёнок потерянный, которого хулиганы мордой в землю тычут. Бьют снова по ребрам, и кажется, что-то хрустит. Джисон думает, что спать очень хочется. И глаза прикрывает, слыша, как кто-то хрипит и пинков больше не чувствует. Только сильная пульсирующая боль, сбитое дыхание и потные ладошки, что дрожат, как осиновый лист на ветру. — Уходим! — у Джисона над ухом чей-то скулёж слышится, и три ноги шаркают по асфальту. Видать, одна всё же у кого-то подбита. Джисон глаза размыкает и в небо ночное пялится. Дышать становится как-то легче, будто все мысли и переживания из головы выбили. По щеке течет что-то теплое, то ли слёзы, то ли кровь, а может все разом. — Эй, ты как? Парень голову отрывает от холодного асфальта, чуть туманным взглядом мажет по сильно знакомому лицу. Молния освещает землю, кромы деревьев и лица. В этот момент Хан Джисон думает, что лучше бы до смерти избили. Слишком тяжело видеть над собой его — Ли Минхо во всем его чертово-красивом обличии. Такое себе знакомство. И Джисон начинает смеяться.***
Ли Минхо старше на год, учится в одиннадцатом классе, является старостой, женским идолом и не сильно любимчиком учителей, при всей его характеристики. Характер, мол, скверный. Но Джисон так не думает, да и не сильно знает. Так, глазком в столовой разговоры слышит, видит в библиотеке какие книги читает и как с людьми другими общается. Справедливо и всех равными считает. А Хёнджин говорит, что Ли Минхо прямолинейным слишком бывает и душным, а Джисон думает, что так даже лучше. И Джисон правда не следит за парнем, но знает, когда у него дополнительные занятия, что тот не любит кисель и какао в столовой, а еще Пушкина всей душой ненавидит читать. Просто Джисон наблюдательный, а Минхо для него почти открытая книга. И тем не менее страшно рядом с ним проходить и в глаза смотреть. Да и Минхо Джисона не сильно замечает, ни разу не запалил, как тот записки в портфель или в карманы куртки закидывает. Джисон так думает. И Ли Минхо казался Джисону чем-то нереальным, собственной фантазией или фантомом, который лишь он видит. Но все иллюзии и сомнения развеялись, когда тёплые руки помогли с пола встать и салфетки протянули, чтобы еще больше крови не растерять. А сейчас тащат куда-то, в какой-то гараж, куда бы Джисон точно сам не пошёл. Он то ли головой хорошенько по земле проехался, то ли просто в транс впал при виде Ли Минхо. — Значит ты друг Хёнджина? — Мгм, — Джисон мычит в салфетку и сплёвывает в кусты, листья которых теперь красными становятся. — Он если что там, так что не переживай, — Минхо взглядом проходится по телу, что плетется рядом и упирается слегка на его плечо. Джисон побитый весь: на носу сильная ссадина, скула рассечена и нижняя губа, возле брови кровь иногда течь начинает. А что под футболкой творится, даже думать не хочется. — Сильно тебя они. За что хоть? — За то, что родился. Минхо сочувственно кивает и сам поддерживает парня за руку. Джисон шипит и сгибается. То ли от бабочек, то ли от переломанных рёбер. — У тебя так много колец… — Минхо слегка касается костяшек, проводя пальцами по железкам. Правда интересно. И не потому, что хочется почему-то к парню рядом прикоснуться, а потому что кольца прохладные и красиво блестят. Он так думает. Джисон же просто молчит. Он не знает, что говорить. С записками и стихами было проще. Джисон в принципе эту ночь помнит плохо. Память начинает исчезать между: «О боже, Джисонни, что произошло?» — и зализыванием ваткой с перекисью всех доступных ран. Первый час проходит незаметно и быстро, со старанием запомнить имена всех присутствующих. — Это Бан Чан или Кристофер. Кристофером его зовут не часто и только если всё плохо, поэтому лучше просто Чан. Ему девятнадцать и учится он в университете, — Джисону мило и тепло улыбается кудрявый парень и продолжает что-то пилить в углу гаража. — Это Ким Сынмин. Я не уверен знаешь ли ты его, но он учится с нами в одной школе, в параллели. Джисон помнит. Нельзя не помнить Ким Сынмина, который занимает для школы первые места на всех возможных олимпиадах и конференциях. А еще он часто сидит в библиотеке вместе с Джисоном. Джисону он импонирует, особенно, когда они, корпя над учебниками и конспектами в одном зале, мысленно друг другу сочувствуют. Хёнджин прокрашивается и продолжает: — Это Ли Феликс, он просто солнце. Так… — Хёнджин нервно переводит взгляд дальше. Феликс только посмеивается и ярко улыбается, сам протягивает руку и говорит, что учится с Сынмином в одном классе и рад познакомится с Джисоном, потому что Хёнджин очень много хорошего рассказывал. Джисон даже улыбается. —… в общем-то с Минхо ты знаком, как я понимаю. Ещё с нами тусят Со Чанбин и Ян Чонин. Они куда-то ушли час назад и всё ещё не вернулись. Чанбин ушёл после девятого и заканчивает второй год в колледже. Он в мед пошёл. А Чонин самый младший, вон, Чан помогает с домашкой. Дали табуретку сделать. Чонину четырнадцать, но жизнь у него так себе, — как и у всех здесь присутствующих, — делает пометку в голове Джисон. Будучи у них всё хорошо, они не укрывались в каком-то пошарпанном гараже, непонятного района, запивая что-либо пивом. Джисон молчит. Так громко и протяжно. Он ощущает себя некомфортно, потому что молчать начинают все, явно ожидая от него чего-то. А Джисон в принципе думал, что никогда здесь не окажется, но обстоятельства подвели. Хёнджин косится на друга и тяжело вздыхает. Он знает, как ему тяжело даются знакомства, а тут его ещё и побили. Он обязательно поговорит с ним об этом и при надобности пойдет побьет тех уродов в отместку. Он накрывает плечи Джисона своими ладонями и шепчет только для него: — Я знаю, что ты бы хотел сейчас быть дома, но думаю твоя тётушка не сильно будет рада видеть тебя таким. Лучше оставить это на завтра, не думаешь? Джисон кивает. — Позвони ей, скажи, что у меня. Завтра всё равно выходной. Тётушка, конечно, не поверила, потому что знает и чувствует Джисона, особенно, когда он переживает — особенно если в деле фигурирует Хёнджин. Под его шмыганье носом, кряхтения и тихий разговор по телефону приходит тот самый Чанбин и Чонин с желтыми бананами в руках. Джисон подсаживается к Хёнджину и крутит железки на пальцах, в узорах которых где-то осталось чья-то кровь. — Вы вроде бы за пивом шли, а не бананами, — Чан подходит ближе к импровизированному столику из булыжника и куска фанеры, хрустит спиной и треплет Чонина по осветленным волосам. — Ну… так вышло… — О, нет, родной, расскажи Чану, — Чанбин заливисто смеётся и раскладывает маленький стульчик. — Что рассказать? — Чан косится на красного Чонина, который глупо улыбается и смотрит куда-то, но не на старшего. — Хён, понимаешь… Чанбину не продали пиво. Мы заходили уже в третий магазин и нам все время отказывали. Вот я и подумал, если мы остаёмся без пива, то продавщица тоже останется без чего-то, — Чонин откашливается, будто в горле пересохло и садится на ковер, укладывая бананы на стол, а голову на колени. — Вот… а под руки попались бананы, ну я их взял, ну и я… как бы… — Спиздил. Чонин сглатывает и смотрит на недовольного Чана, который чешет переносицу и зло зыркает на разваливающегося от хохота Чанбина. Кажется, нужно возвращать аптечку. Живот Чанбина не выдержит такого смеха. — Завтра пойдешь и извинишься, отдашь деньги за бананы и больше не будешь появляться в этом магазине. Ясно? — Мгм… — Я не слышу, Чонин. — Да, хён, прости. Джисон всё еще мнется. На него в принципе мало кто внимание обращает, будто он само собой разумеющееся и всегда здесь был. Будто он знает этих людей с рождения, тихо посмеиваясь над этой комичной историей. Бан Чан доделывает табуретку. К Сынмину присаживается Чонин, подбирая к себе острые коленки. Он даёт парню банан и глупо улыбается. Чанбин перекидывается парой фраз с Минхо и подходит к маленькому окошку в стене. Закуривает. Хёнджин шепчет на ухо Джисона что-то быстро и несуразно, передвигаясь к Феликсу. Так и хочется крикнуть ему: Предатель! Но он молчит и продолжает ковырять ковер носком кроссовка. Страшно, непонятно и одиноко. Он смотрит на этих парней, которые все разные: тощие, высокие, низкие, умные и чуть глупее, курящие и вообще не пьющие. И Джисон поражается, что они нашли друг с другом общий язык. Невозможное оказывается возможным, а тревога Джисона возрастает на еще одну шкалу. Просто, потому что завидно. Ему хочется быть дома, с Достоевским и его «Белыми ночами», слушать кряхтение радио и недовольства тёти насчёт нынешней политики и бабушек с квартир напротив. — Держи, — парень мурлычет, как настоящий кот и протягивает половину банана. Джисон бы хотел отказать, но живот предательски урчит. — Спасибо. Минхо смотрит как-то пристально — изучает. Джисон, не привыкший к такому вниманию, утыкается в пол и набивает полные щёки бананом. Прокручивает события этого вечера, пережевывает сладкую массу – и мысли — и чуть не давится, когда слышит громкий и писклявый голос Чонина: — Минхо-хён, что это? Неужели девушки вышли на новый уровень? Ты и не говорил нам. У шумного парня светится в руках розовое сердечко, которое Джисон трепетно складывал ночью. Сверчки громко стрекочут, какой-то рыжий кот запрыгивает через маленькое окошко и ластится к ногам Сынмина, что недовольно смотрит на Чонина. А у Джисона сердце стекает. Скоро впитается в ковер и завоняет. — Мелкий, я сколько раз тебе говорил: нужно что-то — скажи. Нельзя без спроса копаться в чужих вещах! Чонин шепчет извинения, но раскрывать сердечко не перестает. Джисону кажется, что это его сердце раскрывают, выворачивают наизнанку, расчленяют и на всеобщее обозрение выносят. Потому что во все строки он вкладывает свою кровь и пот, любовь и чувства, и не хочется, чтобы это читал кто-то кроме него. Кроме Ли Минхо, который подрывается к Чонину и недовольно шипит. — Чонин, отдай! Чонин смеётся и наматывает круги по гаражу, чуть не рвет сердечко, но добирается до его начинки. Только вот залезть в чужие мысли и сердце не дают: — Перестань. Это не твоё, — Сынмин злобно скалится, и Чонин делается резко маленьким и невинным. — Спасибо, Мин. Сынмин проходится глазами по раскрытой записке:«Прямо в весне
завидуют все кошки
твоим глазам
(^._.^)»
Он как-то криво улыбается и передаёт в руки законному владельцу: — Очень красиво. Это может показаться легко, но многим хайку сложнее писать, чем обычные стихотворения. Думаю, ты этому человеку правда очень нравишься. Ноги Джисона норовят убежать и оторваться от тела. Руками можно мыть пол или замораживать продукты. А сердце как-то назло даже сильно не бьётся, только замедляется и стучит нарочито громко, по ребрам и прямо в мозг. Джисону душно и страшно. Он думает, что, если не успокоится, точно все поймут, что это он та самая девочка и человек, которому вообще не сложно писать хайку, лишь бы Минхо нравилось. А ему нравится? Что если его записки украшают уличные мусорки или переходят в руки к другим людям. Джисон часто задумывался, что его труды в принципе могут быть не оценены. Он довольствовался тем, что Минхо хотя бы прочитает и узнает, что есть человек, который неравнодушен к нему. И Джисон смотрит на него и улыбается. Потому что Минхо обратно сердечко складывает и аккуратно кладёт в карман джинсов, чтобы точно никто не прочёл. Джисон смотрит неотрывно, даже тогда, когда Минхо поднимает свои глаза-бусины в ответ, когда у самого Джисона уши пылать начинают и руки с новой силой дрожать. Звонкий удар разносится по гаражу. Кольцо Джисона катится и заставляет всех перевести мысли на что-то другое. — Давайте в лото! Хёнджин утаскивает Джисона по ближе и укладывается на его ноги. Смотрит с тревогой и шепчет одними губами: «Вот видишь». И Джисон улыбается. По полу бегают бочонки с цифрами, детский смех, счастье и смущение.***
Журавлики покачиваются из стороны в сторону, переливаются в свете разноцветной гирлянды и свечении звездочек из фольги, что висят на шторах. По радио передают прогноз погоды, говорят про резкое потепление и скорые дожди, что смоют всю грязь с улиц. Джисон надеется, что человеческую. —… и вышло вот так. Прости, что соврал, но я не хотел в таком виде появляться ночью, — Джисон говорит лениво и сонно. Спать на потрепанном диване, запутавшись в конечностях Хёнджина и Чонина было мучительно, но тепло. — Всё нормально Джисонни, но нам бы к врачу, раз ты говоришь, что рёбра болят, — Дасом перебирает его волосы, натирает виски и рассматривает побитое лицо племянника. Она давно потеряла веру в человечество, но теперь еще и в детей. — Откуда в них столько ненависти? — Они просто боятся. — Чего? — Непонятного им. Или быть слабее, — Дасом тяжело вздыхает и поднимает Джисона с собственных колен. Ловит пластырь с иллюстрациями рыбок и лепет на переносицу. — Всё будет хорошо, Джисон. Попробуй не потерять тех, кто тебе помог. Парень утопает в подушках и одеялах, что пахнут порошком и лавандой. Пальцы холодит метал колец и вчерашний день. Жизнь— страшное и пугающее явление, которое не лишено трудностей, а также счастливых и приятных моментов. Неужели, чтобы почувствовать счастье, нужно утонуть сначала в своих страхах: искупаться в них и научиться плавать? Джисону очень хочется. Уметь плавать. Пыльная футболка летит на пол, следом грязные и пропахшие страхом и жестокостью джинсы. Белый скомканный листик крутится в воздухе и приземляется на красный ковёр, рядом с гитарой и пауком. «Приходи на стадион в 20:00. Если хочешь, конечно. И если не хочешь – тоже приходи. :)»***
Время на оригами не остаётся. Стрелки часов растекаются по стене и больно бьют в уши. Руки Джисона решили начать дрожать до выхода за порог собственной комнаты. Плохая идея соглашаться на встречу, не имея никаких понятий о способах коммуникаций с людьми, — если это не тётя или Хёнджин.«Звёзды мигают,
а ты смотришь на меня.
Это лишь сладкий сон
(^._.^)»
Записка летит в карман джинсов. Возможно, сегодня она останется на том же месте. Джисон знает, — нет — Джисон уверен, что Минхо поймёт, что Минхо уже понял, а когда прочтет это, то только подтвердит. Возможно, это последний раз, когда он пишет записки, когда он незаметно подкинет её ему. И возможно, это последний раз, когда он решится посмотреть ему прямо в глаза. Цепочки и амулеты звенят, перекатываясь на мягком коричневом свитере. Кошки оборачиваются на звон и ласково мурлычут в след запыхавшемуся Джисону. Мысли холодным потоком обрушиваются, не давая времени даже понять и переварить. Это новый адский круг. Джисон разрушает порядок в карманах, достает маленькую коробочку с кнопками и комок наушников. Они выглядят точно, как мысли Джисона: скомканы и запутаны, качуют из кармана в карман, пока кто-то их не потревожит и окончательно не вытащит наружу для пользования. Распутывать наушники вперемешку с паникой — медитация. И Джисон делает это довольно быстро, запихивая капельки глубоко в ушное отверстие — желательно, чтобы в мозг попадало. Korn разрывает все мысли и металлика заставляет идти в такт. Мыслей о Минхо и переживаний нет, — только бас-гитара, удары по барабанам и голос Джоната Дэвиса. К стадиону он подходит через час: вышел слишком рано, чтобы проветриться. Песня крутится уже по третьему кругу, а у Джисона происходит мыслительный процесс: «Как попасть на, черт возьми, закрытый стадион?». — И как ты это слушаешь? — Капелька наушника опадает на плечо, а на ее место приходит сладкий голос. — Думается легче. — По мне так — вообще не думается. Джисон боится повернуться, подышать и сказать, что это не так. За спиной слышится тихий смех, и Джисон начинает тонуть. Вот и испытания перед счастьем появились. — Пошли уже. Минхо хватает чужую ладонь и бежит вдоль двухэтажных домов, деревьев и редко проезжающих машин. Они сворачивают в какой-то двор, останавливаясь возле большой дырки в заборе. Джисон дышит тяжело, ощущает теплоту чужой ладони и начинает мелко подрагивать. Ребра болят, голова гудит, а весенний морозный воздух почему-то не хочет даже отрезвлять. Только он хочет разомкнуть ладонь, чтобы не спугнуть, как его утягивают вперед: — Проходи… только аккуратно, не поранься. Джисон пролазит вслед за Минхо и погружается в темноту стадиона. Здесь не горят фонари, деревья приятно шелестят под напором ветра и низко пролетают первые летучие мыши. Минхо пробегает вперёд, спотыкается и падает, утягивая вслед за собой Джисона. Они заваливаются в непонятные объятия, размыкая руки и переплетаясь уже всеми конечностями. Джисон шипит: ребра неприятно ломит, колени начинают саднить и губа, — что он нервно теребил зубами все это время — начинает кровоточить. — Ох, прости! Давай, вот так, — Минхо аккуратно переворачивает Джисона на спину и с заботой в глазах сморит. Джисон вбирает как можно больше воздуха и начинает кряхтеть. — Рано мне еще так много бегать, кажется, ребра сломаны. — Прости. — Не тебе стоит извиняться. Я вообще-то тебя поблагодарить должен, вчера вроде бы так этого и не сделал. Спасибо в общем-то. Минхо хлопает пушистыми ресницами и снова заваливается на спину, смотря в звезды. Мошкара липнет на нос, лоб и пытается пролезть в глазницы. Минхо недовольно кряхтит, стонет, но упорно продолжает смотреть на маленькие, яркие точечки в большой темноте неба. Джисон знает: тот о чем-то думает. Знает потому как Минхо закусывает губу, причмокивает своими красивыми и — Джисон уверен — мягкими губами; сначала медленно, а потом быстро моргает и в конце все равно закрывает глаза. Джисону нравится наблюдать (любоваться) за Минхо. За короткое время замечать какие-то странности и привычки, а потом писать о них в стихах и рисовать одинокой ночью в мыслях. Бумажка колется и шуршит в брюках, тайком напоминая о себе. — Так, зачем ты позвал? ¬— Наступает время эта-Акваридов, — палец Минхо тычет в небо, мелкие звёзды и светящийся диск, разгоняя мелкую мошкару. Звёзды стоят на месте, не падают и даже не разрушаются. Тепло и мягко мигают под смех Минхо. — А еще ты мне кажешься интересным, — Джисон начинал думать, что Минхо заснул: он тихо дышал, не шевелился и наблюдал с открытыми глазами — почти труп. Джисон поднимает тело с колючей и влажной травы, опрокидывает голову и гортанно смеётся. Просто чудно́. — Интересным, — Джисон смакует это слово, растягивает буквы, прокручивает в голове звукобуквенный и морфологический разбор. Вкус приятный. Не то, что послевкусие. — Думаю, ты ошибся. Минхо садится в позу лотоса, рвёт мелкую траву и кидает в лицо Джисона. — Дурак. И Джисон это знает. Страшная вещь: получить то, о чем долго мечтал. А после сломать это, не успев толком рассмотреть. Вот и у Джисона так. Только ломает он это сам: когда сам своему страху позволяет говорить нет. Нет, Хёнджин, я не приду на вечеринку. Слишком много шумных и противных подростков, что заставят меня трястись в чужом туалете. Нет, Хёнджин, я не пойду с тобой к твоим друзьям. Думаю, я не вписываюсь. Нет, Джисон, ты не можешь быть ему интересен. И всё, всегда, ломалось и забывалось, обломки шли в утиль и отголоски появлялись редко. — Мне пора, — Джисон одним рывком поднимается на ноги, в голове колит, а в глазах блестит и пальчики немеют. Джисон дает выбор — себе и ему. Мнимую сделку и загадывает загадку, где есть правильный ответ, но нет условий. — Стой, — Минхо ловит чужие ладони, гладит большим пальцем кольца, перекручивает их на чужих руках и смотрит сверкающими глазами в черные дыры напротив. — Ты знаешь что-то об этом? Джисону не надо даже смотреть на то, что лежит в его руках. Он знает эти стикеры, эти складки, — по которым можно сложиться фигурку — наизусть. — Не знаю, — грубо, отстраненно и так предательски понятно. Потому что Минхо всё ещё держит чужие ладони в своих, ощущает каждое изменение и пульс. Ужасно сильно ускоренный пульс, что артериальная вена готова взорваться, растечься и исчезнуть. — Жаль. А я так устал это читать и не иметь возможности ответить лично. Джисон выпускает потную ладонь, шипит на собственные нервы и прячет в кармане джинсов. А вот и загадка. В кармане листик, что даст ответ и является ответом. Листик, который может изменить всё. Джисон прокручивает мысли и возможные события в голове — они проносятся, как кадры на старом полотне, крутящейся кассеты. Почему-то более реальная мысль, что его побьют и подарят новые гематомы, и не будет ему помощи, потому что Ли Минхо будет занят другим: принятием и действием. Джисон закрывает глаза и повторяет, как мантру: «Дыши, дыши, дыши». И не получается. — Джисон? — Минхо треплет его за плечо и обеспокоенно смотрит. — Всё в поряд… —… чёрт! Джисон наклоняется ближе, раскрывает чужой кулак и смотрит-смотрит-смотрит, а потом убегает: так по-детски и невинно. Оставляет свои чувства, эмоции, переживания в чужом кулаке; там же покоится надежда на что-то, кровь и выбор — тот самый ответ. Теперь выбирать нужно Минхо. Джисон гортанно смеётся, выбегая из темноты стадиона — впервые так искренне и свободно. Впервые Джисон сделал выбор. Впервые Джисон затолкал страх обратно в мозг и сделал, как велит сердце, что довольно бьётся и смеётся вместе с парнем. Джисон впервые чувствует себя таким свободным.***
Свободу затмевает неуверенность, вместе с понедельником. Джисон прячется на уроках алгебры и литературы, находит новые, пыльные места в библиотеке, выходит в туалет исключительно на уроках и из школы убегает через всеми давно забытый вход (или выход, который тем не менее открытый!) По дороге домой всовывает капельки наушников в уши, заталкивает по глубже: в мозг, сердце и даже лёгкие, только, чтобы не слышать чьи-то оклики, а только Alone I break, что будет крутиться всю следующую неделю на репите. Музыка помогает забыться: забыть свою попытку признаться в чувствах, забыть растерянный взгляд Ли Минхо и собственное удовлетворение. Попытка оказывается удачной, потому как Минхо бегает всю эту неделю за Джисоном, иногда ловит его локоть, ощущает шерсть свитера, слышит звон амулетов и удары колец друг о друга, но тот быстро убегает, прячась в нелюбимой толпе, а потом громко и надрывно дышит в вонючем туалете. Оставляет за собой только шлейф из аромата жасмина, теплого малинового чая и грусти. Минхо ищет его в библиотеке, спрашивает у Сынмина не видел ли тот, но он пожимает плечами и продолжает читать разваливающуюся книжку; пытается выловить в столовой, но он попросту не приходит и не садится за излюбленный с Хёнджином столик — в самом конце у окна. Минхо в какой-то момент сдаётся и идёт к Хёнджину. Получает только: — Прости, бро, но я не могу. И ему остаётся только ждать, мять записку про глаза и звёзды и не получать больше новых. С Хан Джисоном будет сложно. Но Минхо нравится: и Хан Джисон, и сложность. На следующей неделе к Минхо подходит Сынмин, недовольно и пронзительно смотрит: — Мне нужно, чтобы гараж был в воскресенье полностью свободен: на всю день и ночь. Минхо только фыркает: — Ты же знаешь, что это невозможно. Все выходные кто-то, да и живёт в нём. Чан принципиально оттуда не вылазит. — Я знаю, поэтому сделай так, чтобы он был для меня свободен. — И с чего бы это? — Я знаю, где сейчас Хан Джисон.***
Строчки песни в очередной раз разламывают и так хрупкое, но довольно стойкое сердце: оно немного кровоточит, на нем раскрываются знакомые раны и чувства. Джисон тоже хочет найти место, где возможно одиночество не будет таким болючим, колким и резким; где не будет панических атак и желаний зарыться в землю, лишь бы не видеть людей, что толпятся, почему-то громко смеются — будто над ним. Джисон завалил свою комнату разными, иногда довольно странным и ненужными вещами. Он ходит на рынок, где продают барахло по дешевке, — лишь бы копейку заработать — и скупает чьи-то истории, воспоминания и жизнь, ставя это на полки или переделывая в новые вещицы. Реставрирует. Так у него появился снежный шарик в прошлом июне, старая футболка с автографами Ac/Dc, которая, увы, маленькая и красуется в разных местах; патефон, магнитофон и cd-плеер; кассеты с черно-белыми фильмами, молодым Ди Каприо, и старыми сериями «Простоквашино». Еще у него коллекция старых книг, возможно первых изданий Достоевского, Гоголя и чей-то старый блокнот со стихами Тютчева. И всё это создаёт мнимую иллюзию нужности и наполненности, пусть не физически, но людьми. Джисон думает, что возможно неправильно поступает в отношениях с Минхо. Не правильно по отношению к себе. Но он твердо решил, что поговорит с ним, как только раны заживут и рёбра встанут на свои законные и привычные места. Всё это он перебирает в голове, пиная снова камень и блуждая по лабиринту гаражей — теперь при свете. День и солнечный свет не собираются помогать Джисону и спасать от неприятностей: видимо у этих людей кодекса чести, каких-то принципов и совести нет. С рождения, что ли атрофированно? Тяжелая, чужая ладонь сжимает Джисоново плечо, резко разворачивает и припечатывает тело к стене грязного и влажного гаража. Наушники-веревочки повисают в воздухе, плеер чуть не вываливается из кармана, грозясь разбиться о холодный асфальт, но Джисон вовремя подгибает ногу, во имя жизни своей (так как без музыки никак) и плеера. Глаза разжмурить все же боится. Ждёт, когда кулак прилетит в какую-то часть тела, но вместо этого чувствует лишь трепетное касание на шее и плечах. — Джисон, прости. Я не хотел пугать. — Хотел. — Ты бы по-другому не поговорил со мной. Джисон как-то быстро обмякает, открывает глаза и пристально смотрит на Минхо — пытается понять ответ. Ответ, который он выбрал. И снова съеживается. Он знает, что Минхо любит этот ужасно вонючий чай в столовой, своих друзей и тишину. Джисон знает, что Минхо любит читать Маяковского и его биографию, знает, что каждую среду и субботу он ходит в зал, а по утрам в понедельник наматывает круги в парке — Джисон сам видел. Случайно, конечно. Джисон знает, что Минхо тактильный и любит котов, потому и сам выглядит так и ластится ко всем рукам — тоже наблюдалось на переменах и слушалось по рассказам Хёнджина. А недавно узнал, что потоками метеоритными увлекается и в поле часто выбирается. Но Джисон понимает, что он не знает Минхо. Не знает о его чувствах и переживаниях, не знает о чем он думает, когда смотрит в говорящую коробку и про тех самых «педерастов», что жечь на кострах, как ведьм надо. И ему страшно, ведь, он сам такой: просто желающий жить свободно и не бояться. Потому и съеживается. Ждёт плевок в лицо, удар по зубам и грязные слова. И он видит, как Минхо наклоняется близко-близко, видит руки, тянущиеся к его телу — жмурится. Тёплые и лёгкие объятия, — явно боящиеся навредить ещё незажившим ранам — окутывают тело Джисона. И, кажется, он понял какой тот ответ выбрал. Джисон позволяет себе слабость. Окунается в теплоту чужого тела, дышит его запахом: мятой, ирисками и персиком. Сжимает кулачки на потертой местами олимпийки, тычет носом в шею: — И… — Просто помолчи, Джисон, — Минхо слегка отстраняется, открывает второй карман портфеля и поднимает к глазам Джисона. — Ты их всё время с собой носил? Разноцветные бумажки смешиваются в однородную массу, где-то видны черные надписи, маленькие рисунки и дырочки — явно перечитывали не раз. — Значит, всё же знаешь. Твоё это, — звучит не как вопрос, а утверждение. Джисон тупит взгляд в пол, теребит кольца, звенит браслетами и раскачивается на пятках. — Я не буду спрашивать зачем (потому что и так всё понятно), но раз теперь всё стало на свои места, я хочу сказать… — Минхо поднимет голову Джисона, всматривается в тёмные глаза, утопает, как в горячем шоколаде и видит разрушение и создание вселенных. — Ты мне тоже нравишься, Хан Джисон. — Но… — Мне всё равно, что говорят и думают. Почему я не могу дарить любовь человеку, которому это нужно и которому я хочу её дарить только потому, что он моего пола? Мне насрать на говорящую коробку, на давно прогнивших людей и их умственное развитие, которое явно застряло на ранней стадии. Я просто хочу быть с тобой рядом, если ты позволишь. Джисон вздыхает, складывает новые кусочки пазлов, что появились неожиданно и непонятно откуда. — Как давно ты знаешь о моих чувствах? — Ты как-то спалился. Столкнулся со мной и очень долго смотрел в глаза в коридоре, а потом я нашел очередную записку. Не надо быть умником, чтобы всё понять. А убедился в гараже, когда побили тебя. — Почему сразу не подошёл и не сказал, что знаешь? — Потому что я не дурак. Я же вижу и видел, как ты не любишь новых знакомых, как ты избегаешь толпы и в принципе людей. Навряд ли ты подпустил бы меня к себе, я просто ждал. Глупо, возможно, и наивно, но мне не хотелось тебя пугать. Прости. Джисон упирается лбом в его грудь, вслушивается в сердце и его тоже начинает биться в ритм. Страхи — ужасная, убивающая и гниющая вещь, которая часто рушит счастье и жизненные пути. Часто стоишь на перепутье: налево, направо или же прямо? В итоге разворачиваешься и идёшь назад. Потому что везде есть конечная, есть изменения и перемены: к лучшему или худшему. В любом случае страшно. Поэтому и выбираешь привычный путь: без новых тропинок и мыслей, что сделаешь шаг не туда. Вот и рушишь свои чувства, счастье и место, где, возможно, ты потеряешь смысл одиночества во всех его проявлениях. — Минхо, — Джисон смотрит на красные, чуть покусанные за этот короткий разговор губы. Дышит в лицо парня теплом и мятной жвачкой со звёздочками. Спрашивает одними глазами: «Можно?» И сам чувствует тепло на собственных губах. Минхо прижимает Джисона к себе, мажет своими губами по чужим: нежно, мягко и, чтобы не спугнуть. Джисон хватается за его плечи, чтобы не упасть, а может просто, чтобы не исчезнуть. Он целует неуверенно, щипает себя и Минхо случайно, проверяя не сон ли, выдумка, а может его всё же пришибли чем-то по голове ещё, когда тёплые руки на плечах почувствовал. Но Минхо буквально вылизывает все мысли, прикусывает чужую губу, отстраняется и стирает большим пальцем кровь. — Хватит так громко думать. И снова мажет: по губам, линии челюсти, щекам и глазницам; целует куда-то в адамово яблоко и снова в губы. Они ударяются зубами и сжимают отросшие волосы: Джисон гладит, перебирает, а Минхо ощутимо тянет, извиняется, зализывает недовольное шипение. Стена гаража отдаёт всю влагу спине Джисона, что сейчас трётся об нее и норовит упасть. Но ему не дают: — Я так и знал, что всё же убивать нужно было. А ведь шанс давал! — камень летит в два тела, что всё ещё не отлипли друг от друга. Минхо накрывает Джисона собой и резко приседает — камень задевает спину, оставляя влажный след и неприятное жжение. Минхо рычит, поднимается на ноги и скалится в сторону компании подростков. Джисон выглядывает из-за спины Минхо и узнает парня, что тогда избил его до хрустящих рёбер, крови в носу и звона в ушах. Джисон правда хочет быть смелым, но больше такой животной боли вынести не сможет, поэтому просто молчит. — Эй, Сокджин, он же из компании Кристофера. Может, ну его… — Тц, хочешь тоже по полу поваляться? — парень отталкивает своего приятеля и уверенным шагом двигается к Минхо и Джисону, — знаете, таких как вы травить нужно. Сокджин сплевывает под чужие ноги и останавливается в пару метрах от двух парней. Джисону так и хочется зарядить ему в челюсть, вырвать язык и обволочить в песке, чтобы молчал. — Таких как мы? И каких таких? — Минхо подходит ближе, скалится и портфель сбрасывает, быстро выуживая что-то. — Педиков, пидарасов, геев, отбросов общества. Я ебу, как вы себя называете. Я давал ему шанс, — палец, что давно провонял табаком, кровью и подростковой жестокостью утыкается прямо в Джисона. — Че он прячется за тобой, а? Ну да… не мужик ведь, только и думает о том, как бы ему засо… Минхо бьёт сильно, так, чтобы чувствовалось и заживало месяцы, чтобы шрам желательно остался — отметина ничтожности. Сокджин падает наземь, бьётся головой и сразу пытается подняться. Минхо наступает — прямо на грудь, давит, а после подошву вытирает о чужие штаны. — Даю тебе шанс свалить отсюда, не считая зубы по дороге и целые кости. Я не люблю жестокость и бить морды, но вот таких, как ты как раз и нужно осаждать. И Минхо правду говорит. Такие, как они без тормозов. Всё ещё детская кровь не позволяет зайти дальше избиений сверстников, пинков и кнопок на стуле. До первой случайности, когда последний удар, станет для кого-то действительно последним. — Вали, Сокджин. У тебя молоко на губах ещё не высохло. Парень кряхтит и стонет под ногой Минхо, пытаясь отодрать обувь от себя. — А вы чего стоите, вас же, блять, больше! — и парни из компании Сокджина подрываются и бегут в сторону напуганного Джисона и злого Минхо. Провальная битва. — Неправильный выбор, — Минхо напоследок бьет парня в солнечное сплетение, а после бежит к Джисону, успевая перехватить пару ударов. Попадают подростки до ужаса метко: бровь рассечена, и тонкая струйка крови стекает по щеке и шее, ноги болят и грудина, куда пару раз зарядили не то кулаком, не то камнем. Краем глаза Минхо видит, как Джисон отбивается собственным портфелем: бьёт наугад, но попадает по лицу и недолго думая, бьёт под дых ногой. Парень скручивается и стонет. Сокджин встает на ноги. Видит, как его товарищи валяются на земле, и Минхо заканчивает возиться с Уджином, ударяя его лбом по носу. Сокджин берет камень и целится в Джисона, попадая прямо по икре. Парень пищит и заваливается на пол, упираясь о стену. Случай красивый, но неудачный: Сокджин кидается к полулежащему парню и в итоге становится прижатым к слизкой стене гаража. Что-то холодное упирается в горло. — Кажется, ты плохо суть улавливаешь? Может, с ушами проблема, думаю, я смогу пробить твои перепонки. Как знать, вдруг полегчает? — Минхо… Джисон кривит улыбку, накрывает сжатый кулак старшего с ножом-бабочкой и молчаливо просит. — Как сопливо. — Сокджин, я с тобой не играюсь. Твои ребята еле дышат, а я их почти пальцем не тронул. Ты противный — не мы. Запомни, что такие псы, как ты в итоге ботинки лижут. — Как смело. И что ты мне сделаешь? Пидарас, хренов, — Сокджин плюет, попадает прямо на шею Минхо: воняет перегаром и гнилью. — Убить — я тебе не убью. Но больно сделать могу. Хруст раздается звонкий, отрезвляющий чужие головы, а потом только жалобный крик и плач: — Вытащи, Боже, ты конченный. Вытащи! Рукоятка ножа торчит из плеча. Минхо вогнал только кончик, чтобы рана глубокой не осталось, но так, чтобы больно и ощутимо до конца жизни. — Не подходи больше к нему. Ни к кому больше не подходи. Когда-то на моем месте будет кто-то другой, кто вгонит тебе это в сердце — и не заметишь. Извинись! Сокджин непонимающим и мокрым взглядом смотрит на Минхо, переводит взгляд на Джисона и невнятно скулит: — Прости, прости, простите меня. Прошу, выньте это, пожалуйста. Я больше не буду! Джисон ощутимее гладит чужую ладонь с ножом, и двигает на себя, вынимая лезвия и пуская на землю гниль. — В этот раз, надеюсь, ты внимательно слушал. Минхо поднимает портфель, отряхивает его и Джисона за одно, осматривает на наличие крови, синяков и ссадин, — к удивлению, там только старые, ещё до конца не потерявшие свой цвет. Они выбираются из чрева гаражей, подростковой жестокости, слёз и страха. — Давай, я тут не далеко живу. Нужно всё это дело обработать. Минхо только согласно кивает, льнет ближе к плечу и незаметно быстро, но чувственно мажет губами по шее. Джисон думает, что это не свобода. Свободы не будет, когда таких, как Сокджин большинство. Каждый видит в тебе мясо, животное, которое нужно застрелить и стерилизовать — они считают себя охотниками, вершителями чужой судьбы и поглощают мнение и наставление важных людей из говорящей коробки. Вот только животные — они. Готовые затравить, вытравить и убить. До пятого этажа тащить побитые ноги, еле дышащие лёгкие и быстро стучащееся сердце тяжело. Вваливаются в квартиру резко, с характерным шумом, пугая ловцы снов, домового и быстро забежавшую подъездную кошку. — Если у вас это еженедельный ритуал, то я против. Дасом затаскивает мягкие и потные тела в дом, минует кухню, так как не время и скидывает забитых и кровоточащих подростков на чистое постельное белье. Там точно останется много пятен, слов и признаний, — но это позже. — Заварю чай, а вы пока разберитесь с этим беспорядком, — женщина недовольно мотает головой и скрывается в кухне. Джисон достаёт из-под кровати аптечку, раскрывает и засыпает постель медикаментами: обезболивающее от головы, от боли в спине, в суставах и сердце; бинты, повязки, пластыри обычные и розовые с котиками; йод, зелёнка, перекись, спирт; иглы, нитки, забытый бисер и, кажется, браслет. — Мне, пожалуй, только перекись. — Я шить умею. — Поверю на слово. Минхо шипит, впивается ногтями в собственные ноги и создаёт новые повреждения. Джисон на это недовольно бьет того по рукам, сплетает свои пальцы с его и дует на ранки. Рисует всё же, пусть и йодом, но солнышки, цветочки и счастливую жизнь; заклеивает ссадины яркими пластырями и зализывает мокрыми поцелуями. Это Минхо нравится больше, чем жгучий спирт и вонючий бинт. — Прости, я, наверное, тебя напугал. Но, такие как он… они же по-другому не успокаиваются. Джисон кидает в Минхо чистую одежду, случайно браслеты и кольца, на что Минхо недовольно шипит. Зато затыкается. — Чем Чан раньше занимался? Он явно у них стоит в уважении, пусть и плохом. — Это длинная и тёмная история. Он был что-то типа местного Робина Гуда. — «И ты был вместе с ним», — мысленно добавляет Джисон. Он укладывается поверх переодевшегося, уже чистого и приятно пахнущего Минхо. Собственная постель обволакивает их ароматом лаванды, весенним ветром и приближающимися майскими грозами. — Ты же не перестанешь писать мне записки? — У меня их на пару лет вперёд написано, не переживай. Они не нуждаются в словах, они чувствуют и ощущают, слышат сердце друг друга, что орёт и сигналит красным цветом и шрифтом. У них всё в глазах читается, разрушается и заново строится, плавится и через вселенные проходит. Так плавно, незаметно, но ощутимо. Джисон хочет любить и быть любимым. А Минхо наконец-то рядом, сладко мурчащий и засыпающий. Вместе с Джисоном и не нужным, но правильным: «Теперь всё будет хорошо». А Джисон медленно, но уверенно учится плавать, впервые перестаёт истошно кричать и биться в воде, ожидая помощи с берега. Впервые он расставляет мысли в нужном порядке, распутывает, как наушники. И делать первые шаги обязательно начнет, как до берега доплывёт: прямо в тёплые и желанные объятия на потрёпанном диване одинокого, но живого гаража."И смех твой звенящий
подобен птичьей трели.
В нём я сгораю."