Любовники

На высоких этажах небоскребов из железа и стекла, повернувшись спиной к панорамным окнам, Дэниел смыкал веки, глядя в зеленый огонь угловатых цифр, в тяжелых, кряжистых, глухих к неумолимой поступи века особняках он спал вопреки встревоженному бою дубовых напольных монстров, а в светлых, полных запахом моря и ветром виллах проваливался в небытие под хрустящее тиканье маленьких часов в изящной, но громоздкой барочной керамике. Он не смотрел в белые циферблаты на кроваво-красных стенах дизайнерских отелей и в длинных, темных, обставленных неумелой, но щедрой рукой квартирах не заводил пластиковые будильники с радиолой. Его наручные часы остановились, кажется, еще в Лондоне, и он носил их только из привычки. Ему не нужны были цифры и стрелки, чтобы чувствовать, как утекает его время. Когда он перестал следить? Он знал, что Арман не проснется до заката солнца, это было правило без исключений, и это казалось ему преимуществом, пускай ничтожным. На самом деле у него не было и не могло быть преимуществ в какой бы то ни было игре с Арманом, и все-таки в каждом городе он, словно заплутавший путешественник между мирами, скупал охапкой все местные газеты, не зная, в какой из них печатают точное время захода и восхода солнца. Если ему удавалось выяснить это время, он тешил себя ложной надеждой на небольшой отыгрыш, маленький шажок к победе, критерии которой никогда не были ему ясны. Если Арману не удавалось застать его врасплох, он чувствовал себя не на волосок, а по меньшей мере на прядь — крученую, плотную до жесткости медно-рыжую прядь — от смерти. Но он перестал следить, кажется, еще до их роковой встречи в Помпеях, еще до того лета, когда смерть как будто потеряла к нему интерес. В какой-то момент он понял, что счет времени уже не облегчает тяжести ожидания. Солнце заходило, и он, ровно к закату опустошив для храбрости два стакана виски, был готов к сражению, которое, конечно, снова развернется по новым правилам, однако смерть опять не являлась на неназначенную дуэль, и он обнаруживал себя пьяным, одиноким и бесконечно жалким, полным горького разочарования и жажды встречи с нею. Он пил больше, зная, что если выпьет достаточно, то Арман ему не приснится. Он не любил тогда. Он был охвачен безрассудным желанием познать непознаваемое, зависимостью от того, что одно только придавало его жизни чудовищный смысл, почти религиозным восторгом. Для него Арман был ангелом вовсе не с картин Боттичелли, он был серафимом со старых мозаик, многоликим, грозным и непостижимым, нависающим над ним силой темно-сизых исполненных очами крыльев, внушающим только священную любовь — как последнюю милость для приговоренного. В глубине души Дэниелу всегда казалось, что смерть — окончательная, настоящая смерть — от руки Армана станет самым логичным завершением их погони за восходом солнца: ангелы должны карать возжелавших жить вечно. — Дэниел. Тихий голос, раздавшийся со стороны прихожей, заставил его вздрогнуть и посмотреть на часы. В этом отеле стены не были красными, но на черном белый циферблат смотрелся не менее драматично. В последние месяцы, выбирая для Дэниела очередное временное пристанище, Арман предпочитал мрачные цвета. Нет, он всегда их предпочитал, но иногда делал исключения для португальских азулежу или японских дверей-фусума с филигранными узорами по жемчужному шелку. Как бы то ни было, в Нью-Йорке Дэниелу приходилось жить в номерах, простор которых съедали темные стены, многоярусные потолки и массивная, будто выпиленная из цельных кусков дерева мебель. Ему здесь не нравилось, но Арман не оставлял места для споров. В конце концов, это было неважно, он проводил в отеле не так уж много времени, по крайней мере, когда бодрствовал. Часы показывали без пятнадцати девять. — Ты еще в постели, — сказал Арман. Лежа Дэниел его не видел, но предполагал, что он сидит, закинув по своему обыкновению ногу на ногу, в одном из обитых шоколадной кожей кресел под зеркалом в черненой бронзовой раме, и его белое лицо, белые руки в тусклом свете настольной лампы, которую Дэниел забыл погасить перед сном, кажутся вылепленными из снега. — Вставай, мы должны успеть на выставку Баския, я тебе о нем рассказывал. Это неблизко, и я не хочу ехать на такси, но после одиннадцати мы туда уже не попадем. — Если ты этого захочешь, то попадем, — Дэниел закрыл глаза, но линии стрелок так и остались висеть перед его мысленным взором. — Это будет не так. Я хочу быть там с людьми, разговаривать с ними, знать, что они думают. Чувствовать запахи их парфюма, их дыхания, их пота, их увядающей кожи. — Это отвратительно. Арман разразился трелью смеха, ранившей пространство, словно дверной звонок в квартире, где никого не ждут и не хотят, чтобы кто-то нашел туда дорогу. — Как насчет моей увядающей кожи? — спросил Дэниел, не открывая глаз. — В чем дело, Дэниел? Даже тихий шелест не выдал движения Армана, и, как Дэниел ни прислушивался, он не смог предугадать момент, когда пальцы дотронутся до его лба, осторожно сдвигая в сторону челку. На этот раз он хотя бы не вздрогнул. Пальцы были мягкие и теплые, совсем как живые. — Ты уже кого-то убил? Арман снова засмеялся и, повернув ладонь тыльной стороной, провел костяшками пальцев по его скуле и коснулся острыми ногтями губ. Это было предупреждение, и Дэниел его проигнорировал. — Расскажи мне, — потребовал он. — Твоя страсть к кровавым подробностям меня тревожит, дорогой Дэниел. — Арман. — Но в этом нет ничего интересного. Месяц назад он изнасиловал женщину и случайно придушил ее. Ему это так понравилось, что он не мог перестать об этом думать. Он думал об этом так громко, что его нельзя было не услышать. Он бы сделал это снова. Я сломал ему позвоночник, не совсем случайно. Что еще ты хочешь знать? Дэниел повернул голову и потерся щекой об обманчиво расслабленную руку. — Тебе казалось, что это возмездие? — За что, за его грех? Это просто совпадение. Ты знаешь, что я выбираю их не так. Он был высоким. В нем было много крови. Открой глаза, Дэниел. — Я не хочу тебя видеть. «Я боюсь того, как сильно хочу тебя видеть». Арман издал смешок, на сей раз тихий и нежный, прозвучавший очень по-детски. — Ты не дерзил мне с таким азартом до того, как мы стали любовниками. Стали любовниками, мы стали любовниками. Каждый раз эти слова имели какой-то новый смысл. Дэниел почувствовал, как ускоряется ритм его измученного сердца. — Просто я потерял к тебе уважение, когда ты опустился до того, чтобы быть со мной. — Не говори так, — серьезно произнес Арман. — Быть с тобой — лучшее, что случилось со мной в этом безумном столетии. Может быть, лучшее, что случилось вообще. Дэниел открыл глаза и, как обычно после кратковременной дневной разлуки, в первую секунду ощутил вспышку сладкой боли, едва выносимое давление в груди. Арман был красив как может быть красиво только то, что застыло навеки, пойманное на холсте или в мраморе в миг полнейшего расцвета, на пике триумфа природы, то, что способно вызвать религиозный экстаз, но не способно ни понять, ни принять его. Совершенство, объять которое возможно только ценой потери разума. С закрытыми глазами Дэниел мог притворяться равным, с открытыми — приходил в ужас от собственной наглости. Но попробовав раз, нельзя было не вернуться к соблазну. Он поднял руку, и Арман позволил ему коснуться своего лба, носа, щеки, даже поцеловал его пальцы, когда они дошли до восхитительно упругих, наполненных украденной кровью губ, но потом перехватил его запястье и потянул на себя. — Вставай. Пока ты будешь мыться, я найду тебе одежду. Арман мог с легкостью поднять его и швырнуть через всю комнату, однако давал ему иллюзию выбора, тянул его за руку, словно смертный, то ли из милости, то ли ради игры. Игра была опасна, а милость исчерпаема, но Дэниел все-таки попытался высвободить запястье из его пальцев. Арман не всегда хотел казаться человеком, он мог не пить неделями, и его не смущало, что он постепенно превращается в холодную, твердую алебастровую статую, зато это пугало Дэниела, а ему, конечно, нравилось пугать Дэниела. Но не сегодня. — Ложись со мной, — попросил Дэниел. Иногда Арман исполнял и такие просьбы, хотя гораздо чаще, если что-то шло не так, как он задумывал, он терял терпение. От сонма противоречий, из которого его больше пятисот лет назад начала ткать божественная, а закончила дьявольская сила, оставались только властный взгляд, стальные руки, которые раздевали Дэниела, толкали его под воду, намыливали его тело, вытирали и одевали его снова с бесцеремонностью, говорящей только о равнодушии, и голос, которого немыслимо было ослушаться, у Дэниела в голове, и Дэниел в конце концов делал все, что ему говорили, упиваясь чувством подчинения и оставляя презрение и ненависть к себе на потом. Не сегодня. — Нам надо идти. — Ненадолго. — Летом ночи в Нью-Йорке очень коротки, любовь моя. Мы ничего не успеем. — Может, мы сегодня просто останемся здесь? Арман выпустил его руку. В глазах, секунду назад волшебно медовых, заблестел огонь металла. Гнев этого божества не разил молниями, а медленно отгрызал от сердца кусок за куском, и этим был страшен. Дэниел не хотел представлять себе, какую мучительную кару Арман придумает ему за его капризы. — Что случилось, Дэниел? — когда Арман злился, его голос был невесомым, как шелк. — Ты нездоров? — Я нездоров, — согласился Дэниел. — Я болен любовью к тебе. — Звучит неизлечимо. — Я проснулся до захода солнца. — И у тебя было время поразмышлять. Ничем хорошим это не заканчивается. — Я вспоминал тот год, когда еще больше боялся тебя, чем любил. Арман вздохнул с обреченностью, едва ли подобающей созданию, прекрасно осведомленному, сколь малое в мире может воспротивиться его воле. Дэниел не обманывал себя, он знал, что месть последует и будет жестока, но за время их погони он научился принимать вещи такими, какие они есть. Точнее, такими, какими ему дарило их его божество. Он подвинулся, освобождая место Арману, который, будто скинув апломб вместе с кроссовками, забрался к нему на кровать прямо в джинсах и джемпере, лег на спину и согнул ноги, колено к колену, ступни врозь. Юный первокурсник, новоиспеченный житель Нью-Йорка, примерный сын беспокойной мамочки, которая волнуется о нем дома, где-нибудь в Библейском поясе. На краткий миг Дэниел почувствовал себя совратителем. Арман не умел, а может, просто не хотел отыгрывать роли долго, но снимки чужих жизней удавались ему с жуткой точностью. — Теперь ты больше любишь меня, чем боишься? — спросил Арман, устраивая голову на его правом плече. Левой рукой Дэниел потянулся, чтобы убрать в сторону рыжие локоны и дать ему лечь кожей к коже. — Я бы хотел, чтобы ты наконец уяснил, Дэниел, тебе незачем меня бояться. — Я не могу это просто выключить. Если бы мысль о том, как ты с невозмутимым лицом в глухом переулке ломаешь кому-то позвоночник, перестала внушать мне ужас, ты бы сам сказал, что я потерял все, что делает меня человеком. Кроме, конечно, перспективы неумолимой смерти. — Я предполагал, что ты станешь говорить об этом. — Как я могу не говорить об этом? Ты думаешь, я хочу жить вечно просто потому, что боюсь умирать? Наверное, когда-то это было так, но все изменилось. Ты называешь нас любовниками, но как ты можешь любить меня? — Дэниел… — Меня! — Дэниел, пользуясь неожиданной кротостью своего мучителя, который так редко увещевал его и так часто ему приказывал, запустил пальцы в густые волосы. Теплой была даже кожа головы, видимо, Арман и впрямь выпил какого-то гиганта до последней капли. — Ребенка двадцатого столетия, не видевшего, как уходят поколения, как умирают целые народы и восстают из пепла города? Что я, по-твоему, знаю о жизни? То, что я ее живу, не дает мне знания. Как я могу объяснить ее богу, даже если я люблю его больше нее самой? — Не называй меня богом, — сказал Арман. — Ты ничего не понимаешь. — А кто ты? Ты даешь и ты отнимаешь, ты поставишь меня на колени, и я встану, я готов приносить тебе жертвы, я уже их приношу… — Ты хандришь, — оборвал его Арман. — Замолчи. Зубы мазнули Дэниела по скуле, не повредив кожу. Второе предупреждение. «Может быть, сегодня он все-таки убьет меня». — Конечно, я тебя не убью. Прекрати это. Дэниел ничего не ответил. Он позабыл, что хотел сказать, когда медленными поцелуями по его шее прошлись губы. Уже не раз Дэниел целовал их, они бывали иссушенными и холодными или, как сегодня, мягкими и податливыми, и ему нравилось целовать их любыми, может быть, потому что поцелуи были одним из немногого, что у Армана получалось не лучше и не хуже, чем у обычных смертных. Когда он закрывал свои невозможные золотые глаза и пускал язык Дэниела в свой рот, в нем оказывалось вдруг больше земного, чем божественного. До тех пор, пока Дэниел не натыкался на его острые клыки. — Не думай об этом, — мурлыкнул Арман, и клыки царапнули кожу. Теперь, очевидно, до крови, потому что задетое место тут же облизал непривычно горячий язык. — Ты возбуждаешься, когда думаешь об этом, у нас нет на это времени. Будничность, с которой Арман говорил о вещах, создающих истории и сжигающих мосты между людьми, уже почти не вгоняла Дэниела в смятение. Однако то, что для Армана стало не более, чем физиологией, для Дэниела по-прежнему отдавало запахом пламени, в котором могли бы гореть его грехи. Конечно, он давно не ходил в церковь, но культура, в которой его воспитали, не допускала любви мужчины к мужчине. Хотя, если бы Арман был женщиной, изменилось бы не так уж много. — Я бы мог стать женщиной для тебя, — сказал Арман. — Я видел мужчин, которые это делают. Если я надену женскую одежду, если я накрашу губы и глаза, никто ни о чем не догадается. Это было бы забавно. Мы могли бы пойти так. Только не сегодня. — Перестань, — Дэниел потянул его за волосы, на секунду забыв, что всей его силы не хватит на то, чтобы сдвинуть Армана с места. Арман, впрочем, его проигнорировал. — Ты этого не хочешь? Мне показалось… — Я имею в виду, перестань читать мои мысли. — Я читаю твои мысли, только когда мне интересно их знать. — Да ладно? Это же получается почти никогда, хотя на самом деле… — И когда ты не можешь облечь их в слова. Но иногда ты даже не можешь облечь образы в мысли. Почему ты считаешь, что я не могу любить тебя? — Я не знаю, как тебе объяснить. Да уже потому, что я не могу тебе объяснить! — Я думал, Луи донес до тебя то, что мы можем любить и любим даже вопреки обстоятельствам. — Да. Только как насчет того обстоятельства, что я просто пыль под твоими ногами? И того, что, если бы не эта чертова книга, ты бы прошел прямо по мне, не заметив? — Дело не только в книге, конечно. И мне не нравится, когда ты так говоришь о себе. Но ты прав, я бы тебя не выбрал. Это было больно, а то, что боль оказалась такой неожиданной, было паршиво вдвойне. В прошлой жизни Дэниел гордился тем, что ему не знакомы воздушные замки, однако прошлая жизнь закончилась, а новая так и не началась. Он задержал дыхание, чтобы ком в горле не уменьшился до размеров слезы, но прерывисто вздохнул, когда Арман ткнулся носом ему под скулу. — Если бы я мог, я бы выбрал никогда больше не любить, — сказал Арман. — Особенно тебя. Но ты лишил меня выбора. — Правда? Ну извини. — Столько яда. Ты мне не веришь. Ты ведь любил когда-нибудь? — Любил… — Дэниел облизнул пересохшие губы. — Наверное. Я не знаю. Мне казалось, что любил. — Ты бы любил меня, если бы я был человеком? — Разве что на расстоянии. — Почему? — Потому что… — Дэниел нервно засмеялся. Мысль о том, чтобы любить человека из живой плоти с внешностью Армана, показалась ему отчего-то даже более абсурдной, чем мысль о чувстве к воплощению зла. — Брось, ты был бы явно из другой лиги. — Что это значит? — И ты не выглядишь достаточно взрослым, это было бы странно. — Но я выгляжу так, как выгляжу. Тебе нравится, как я выгляжу. — Мне… — Дэниел ощутил укол раздражения. Он знал, что ему не удастся ничего объяснить, что Арман только изведет его своими прямолинейными вопросами. — Я вообще не думаю о тебе так. Я люблю в тебе не то, как ты выглядишь. — Ты любишь меня, но не любишь мое тело, — с грустью произнес Арман. — Что? Нет, конечно, я люблю твое… тело. Дэниелу вдруг так захотелось увидеть своего демона, что он развернулся и приподнялся на локте. Арман покорно убрал голову с его плеча, и волосы разлетелись по черной простыне медными кольцами. — Ты поклоняешься ему, как тотему, — сказал Арман, вскидывая руки вверх. Мышцы его шеи натянулись, тугие и плавные. — Я для тебя как картина в музее. Невозможно ощущать плотское желание к грации на полотне мастера, сколь обнаженной бы она ни предстала. — Еще как возможно. — Но нельзя? — Чего ты добиваешься? — нахмурился Дэниел. Арман вдруг сел, не заботясь о том, чтобы сделать это с доступной человеческому глазу скоростью, и для Дэниела его движение выглядело как резкая смена кадра: изображение томно растянувшегося на кровати тела сменилось взглядом в глаза, огромные и коричнево-желтые, словно два засыпанных осенними листьями пруда. Это уже не пугало так, как раньше, но рука, которую Арман прижал к его голой груди, безошибочно найдя, где бьется под кожей сердце, все еще заставляла Дэниела думать о том, как легко клетка ребер разойдется под ломающей силой и как эта боль будет сладка. — Я просто хочу понять тебя, — сказал Арман. — Ну, тут у нас проблема, — Дэниел хрипло рассмеялся. — Ты был смертным слишком давно, если ты не вспомнил сейчас, ты уже никогда не вспомнишь. — Ты считаешь, что я должен вспомнить? — задумчиво произнес Арман. Его пальцы сжались, заставив сердце Дэниела подпрыгнуть, расслабились и будто по собственной воле — по крайней мере Арман не смотрел на то, что они делают, — прошлись, как по клавишам пианино, вверх к ключице, задев сосок, потом вниз, к животу, до края тонкого одеяла. — Я не пытался вспоминать. Ты имеешь в виду, что есть вещи, которые даже в этот сумасшедший век остаются неизменными? Какие именно? — Ты все равно не вспомнишь, — повторил Дэниел. Он не имел в виду ничего такого, он лишь пытался внушить Арману мысль о том, насколько разница между ними фундаментальна. Он не хотел надеяться на то, что эту разницу можно преодолеть: он видел Армана среди людей, видел, как смертные идут за ним, очарованные, словно крысы за крысоловом, и знал, что Арман ломает надежды гораздо чаще, чем позвоночники. Некоторое время Арман смотрел на него не мигая, как делал иногда, если забывал о том, чтобы казаться смертным. Потерявшись в сияющей мгле его кошмарных, восхитительных глаз, Дэниел не сразу понял, что Арман, видимо, устав от неторопливости человеческой речи, занят тем, что просто перебирает его мысли, как листы в картотеке. Дэниел так привык к инородному присутствию в своей голове, что зачастую уже не замечал его. Это было… позорно. Но прежде, чем он смог что-либо сказать, Арман стряхнул оцепенение и улыбнулся так соблазнительно, что у него закружилась голова. Наверное, это был морок, однако возмутиться он тоже не успел: Арман подался вперед и прижался губами к его губам. Недавний обрывок фантазии — забраться языком в теплый рот, почувствовать, как губы покорно раскрываются ему навстречу, словно он что-то здесь решает, — всплыл в голове сам собой… Разумеется, не сам собой, это Арман великодушно возвращал ему то, что нашел в его выпотрошенных мозгах. Дэниел, полный в равных долях праведного гнева и смущения, попытался разорвать поцелуй, но Арман положил ладони ему на шею, используя его как опору, чтобы встать на колени, придвинуться и снова лечь, не отрываясь от его губ, — и оказался так близко, что Дэниел потерял самообладание. Его руки забрались под свободный джемпер, и он не ощутил никакого сопротивления, ни физического, ни мысленного — Арман разрешал ему это. Тогда, шалея от вседозволенности, он обхватил за талию самое желанное на свете тело, прижал его к себе с такой же грубой силой, с которой прижимал когда-то другие, не стоившие того тела. Впрочем, сила, которая казалась ему грубой, могла, конечно, только рассмешить Армана, с ним все было иначе, все будет иначе. Стыдно, но Дэниел чувствовал, что внизу живота даже от такой малости пульсирует напряжение, он хотел бы бороться с собой, но как он мог? Бережно он хранил все воспоминания о поцелуях, которые теперь казались целомудренными, о ледяных пальцах Армана в своей руке, о каждой мимолетной ласке, однако ничего из случившегося между ними до этого не было столь откровенным, разве что кровь… Фокусы крови. Арман мог обмануть его чувства, все пять, но не шестое. Дэниел с жалостью вынырнул из поцелуя, и его лицо обдало холодом. — В чем я тебя обманываю? — кротко спросил Арман, позволив ему отсраниться. — Убирайся из моей головы. — Тогда ответь на мой вопрос. У бархатного голоса был привкус железа. Нет, понял Дэниел — это просто кровь на его собственных губах. Арман поранил его то ли намеренно, то ли случайно… да, это, безусловно, в характере древнего монстра, потерять контроль над собой и поранить его случайно. Дэниел засмеялся, и горячая струйка побежала по его подбородку. — Ты лезешь в мои мысли, — сказал он, вытирая лицо рукой. — Ты пускаешь мне кровь. Как я могу забыть, что ты такое? — Разве ты хочешь об этом забыть? — Нет, — Дэниел облизнул губы — кровь продолжала течь, ее было больше, чем он думал. — Я этого не говорил. — Но это мешает тебе. Взгляд Армана был прикован к его окровавленному рту. Это уже не заставляло Дэниела чувствовать себя дичью, более того, он был опасно близок к тому, чтобы счесть себя избранным, первым, единственным. Как-то так, наверное, люди и сходят с ума. — Когда тебя волновало, что мне что-то мешает? — Меня волнует все, что связано с тобой. Арман улыбнулся с лукавством истинной невинности, и иллюзия опять стала полной, дивный, нежный румянец на его щеках выглядел настоящим и по-настоящему будоражил воображение. Никакая даже самая юная и голубоглазая актриса на свете не могла бы изобразить чистоту, созревшую до греха, с такой же легкостью, с которой это делал смертоносный ангел, отпрыск тьмы, безжалостный убийца смертных. И Дэниел так хотел в него верить. Он не успел заглушить эту мысль, и Арман ее, конечно, услышал. — Я все для тебя сделаю, Дэниел, — сказал он, склонив голову набок. — Кроме одного. — Тебе кажется, что ты не можешь взглянуть на мир моими глазами. Пусть так. Но я хочу взглянуть твоими. — Ты и так ими глядишь, — обреченно пробормотал Дэниел. — Постоянно. Ты вылезешь из моей головы или нет? — Я хочу быть твоим любовником. — Знаешь, я не всегда понимаю, что ты имеешь в виду, когда… — Так, как ты этого хочешь. И так трогательно не позволяешь себе хотеть. — Что ты… — Я хочу заняться с тобой любовью, — припечатал Арман и улыбнулся с безмятежностью сумасшедшего. И Дэниел не смог оторвать взгляда от губ, которые вмиг стали темней самых сладких вишен. В своем воображении он видел с ужасающей четкостью, как они наливаются кровью не по желанию Армана, а по следам лихорадочных, жадных поцелуев. Он смотрел, как отворачивается в сторону голова, и шея, на которой не останется синяков, ярко-розовая, как покоренная гордость, выгибается навстречу его недостаточно острым зубам, и как тело, слепленное так искусно, что к нему кажется немыслимым притронуться, почти исчезает из виду, когда он всем своим весом вдавливает его в мягкий матрас, а стройные ноги скрещиваются за его спиной, притягивая его ближе, хотя ближе быть невозможно. Видит Бог, Дэниел пытался думать о другом. О том, что в Армане на самом деле нет ни целомудрия, готового рухнуть под напором страсти, ни страсти, теряющей форму от любви, а есть лишь терпение, которому отпущен срок. О том, что Арман не хочет и никогда не захочет его так на самом деле. О том, как жалко он будет выглядеть, пыхтя и извиваясь над телом, которое только кажется живым. — Как грубо, — смех Армана рассыпался зовущими колокольчиками в тумане сомнения. — Но ты не прав, мой дорогой Дэниел. Я хочу тебя и так тоже. — Этого не может быть, — выговорил Дэниел. — Ты не можешь этого хотеть, тебе это просто не нужно. — Тебе тоже не нужно каждую ночь выпивать бутылку виски, но ты ведь этого хочешь. — Черт бы тебя побрал, Арман, — пробормотал Дэниел. — Это запрещенный прием. — Но это хорошая иллюстрация. — Иллюстрация чего? Того, что я слабый и грешный человек, который принял в жизни ряд плохих решений? — Ты можешь пить до беспамятства и курить до помутнения сознания, но ты не можешь выдержать и мысли о близости со мной? Ты хочешь меня, Дэниел, и я чувствую, как сильно, и все-таки тебе противно, и я не могу ничего… — Арман! — не помня себя от потрясения Дэниел схватил маленькие изящные руки в свои. — Господи, как ты можешь думать, что мне противно, — прошептал он, покрывая суматошными поцелуями пальцы, совершенно безвольные в его ладонях. — Это абсурд! Я не могу выдержать этого, потому что это… это же не для тебя! Ты выше, чем… Ты знаешь сам, как я трепетал перед тобой, как я восхищался, обожал тебя, как отчаянно я тебя полюбил… люблю… Я весь перед тобой как на ладони, ты знаешь все, о чем я думаю. — Но как я могу знать? Ты сам не знаешь всего, о чем думаешь. Ты так во многом себе не признаешься. Арман высвободил левую руку из пальцев Дэниела и погладил его по лицу. Мягкие подушечки пробежали от подбородка к виску, потом на лоб легла ладонь, которая теперь казалась прохладной, потому что стыд внутри у Дэниела горел с силой тысячи Лондонских пожаров. Арман был прав, он никогда не позволял себе желать. Как можно возжелать то, чему поклоняешься, — столкнуть божество с пьедестала, лишить его святости и вывалять в человеческой похоти? Что останется от любви тогда? Арман, продолжая держать лицо Дэниела левой рукой, поднес правую к своему горлу и провел ногтем по шее. Тугая кожа разошлась как тончайшая ткань, и Дэниел едва успел вдохнуть, прежде чем Арман притянул его голову ближе. Забыв о стеснении, Дэниел прижал губы к источнику всех своих восторгов и бед, торопясь сделать еще один глоток, еще один, пока рана не затянулась. Луи говорил ему о том, что разделить с кем-то свою кровь для вампира — наслаждение на порядок выше, чем любые удовольствия человеческой плоти, но только с Арманом он по-настоящему понял, что это значит. Старая, густая кровь опутывала его тело сетью блаженства, сжимала его даже в тех местах, до которых сам он не мог дотронуться, заставляла его нервы, переплетаясь, звенеть, и у этого чувства не было разрядки, оно не стремилось ни к чему, оно просто существовало, и пока оно продолжалось, вечность не была ему пределом. — Неужели мы не можем любить друг друга, как любили миллионы до нас? — печально произнес Арман. Он говорил шепотом, но каждое слово отдавалось толчком Дэниелу в губы, которые он так и не отнял от гладкой шеи, хотя кровь больше не шла. Что-то внутри поддалось, то ли из-за того, что доски тюрьмы прогнили, то ли потому, что Арман все-таки нажал наконец достаточно сильно, но голову вело, и уже без всякого стеснения Дэниел вообразил, как Арман подставляет ему округлое белое плечо, как откидывается назад, когда он спускается дорожкой поцелуев к маленьким бледно-розовым соскам, как выгибается в его объятиях, показывая молочного цвета живот и беззащитный орган ниже, едва твердый только благодаря магии крови, как раскрывает бедра, позволяя ему лечь сверху. Он понимал, что Арман увидит его мысли, но ему больше не было страшно, он делал каждую грезу четкой, как кадр пленки, и все они возвращались к нему яркими глянцевыми фотографиями. — Сделай это, Дэниел. — Но ты не можешь… — пробормотал Дэниел, вжимаясь переносицей в теплое плечо. — Есть то, чего я не могу, — согласился Арман. — В этом все равно нет нужды. Нам достаточно твоего желания. — Но это просто насилие… — Насилие? — Арман засмеялся, и мозг Дэниела будто обсыпало горячими искрами. — Я все еще могу убить тебя, Дэниел Моллой. Ты не успеешь даже сказать мое имя. И мысль об этом странным образом неизменно распаляет твою страсть. Но с чего ты взял, что я не получу удовольствия от твоей любви? — Арман. — Возьми меня, Дэниел. Пленительный голос прошелестел в темноте за закрытыми веками и шелковым платком обмотался вокруг горла, а в живот Дэниела будто вонзилась сотня горячих ножей. В отчаянии он впился в шею Армана зубами, без пользы терзая желанную — живую, живую! — плоть. — Тебе нравится это слышать, — с удовлетворением констатировал Арман. Его рука, казалось, застывшая у Дэниела на затылке, обмякла и несколько раз ласково провела по его волосам. — Возьми меня. Сделай меня своим. Т… — Не говори этого, — взмолился Дэниел, выпрямляясь. — Не надо, вообще ничего не говори. Арман улыбнулся, поймал его взгляд и только после этого опустил веки, скрывшие глаза, в которых плавилась бронза отринутых копий. Он позволил Дэниелу раздеть себя, ни единым жестом не нарушив эфемерного ощущения контроля, который Дэниел боялся в полной мере ощутить. Он никогда ничего не контролировал в отношениях с Арманом, и в этом была извращенная свобода, но теперь, избавляя безотказное тело от одежды, целуя каждый сантиметр оголившейся кожи в тех местах, которые не надеялся когда-либо даже увидеть, он не мог заставить себя двигаться достаточно медленно для того, чтобы запечатлеть в памяти руки Армана, на секунду стянутые у него над головой тканью джемпера, медный каскад волос на девственном полотне плеч, или приспущенные с плавных бедер джинсы, под которыми не оказалось белья. Дэниел ни разу не видел Армана полностью обнаженным, в этом, конечно, никогда не было необходимости, и он страшился этого захотеть. Кара божества за грех вожделения должна была быть ужасна. Но, позволив себе желать, он уже не мог остановиться. Чувствуя, как сердце бьется то в груди, то в горле, а то и вовсе в пятках, он ощупывал и пробовал на вкус все от холмиков ключиц до ямочек на коленях, от миниатюрных пальцев на ногах до черной родинки под ребрами слева, от впадины пупка до члена, который он, зарываясь носом в жесткие курчавые волосы, весь собирал ртом — и, несмотря на отсутствие физиологических признаков обоюдного желания, купался в ответном потоке нежности и любви. Арман хихикал, как будто ему было щекотно, и Дэниел не знал толком, бывает ли ему щекотно. Почему нет? И если ему нравятся поцелуи — а ему нравятся, нравятся поцелуи! — почему ему не должно нравиться все остальное? Арман смеялся, когда Дэниел, сбросив последние обрывки цепей, вылизывал самое потаенное местечко между его ягодиц, но этот смех был не обидным, а отрадным, ликующим, и веселый восторг Армана омывал сознание Дэниела шипучей волной, а бедра сжимали Дэниелу голову с такой плохо сдерживаемой силой, что в искренность этой силы было трудно не верить. Если бы он до сих пор не держал закрытыми глаза… «Я не хочу пугать тебя, Дэниел». «Я не боюсь». — Тогда иди ко мне. Иди сюда. Арман раздвинул ноги, и Дэниел лег между ними. Лодыжки скрестились за спиной, и бедрами Арман прижал его к себе еще крепче, так что они оба почувствовали, как пульсирует кровь в сдавленном между их телами члене Дэниела. Дэниелу хватило бы и этого, но Арман выгнулся требовательно, совсем как Дэниел представил себе то ли секундой раньше, то ли секундой позже. Он уже не был уверен, что Арман всего лишь воплощает в жизнь его собственные фантазии. Может быть, и фантазии были не его. Он не знал, что случится, и был готов все прекратить. Поймав его губы в очередной поцелуй, Арман толкнул его ниже. Повинуясь то ли безмолвному приказу, то ли неумолимому инстинкту, Дэниел ткнулся в зажатое между ним и кроватью тело, и тело приняло его без какого-либо сопротивления, расслабленное, развязное, как море. Наверное, это все-таки было можно. «Конечно, можно. Глупый». Просто не нужно. Не интересно. Это не кровь. «Глупый, — повторил в его голове Арман. — Наивный Дэниел. Думаешь, что встретил парочку бессмертных и узнал их всех? Мы разные. И мне нравится заниматься любовью с тобой». Дэниел не мог в это поверить. Он понимал, что Арман позволит ему дойти до конца, но его решимость начала таять. Он мотнул головой, отбрасывая со лба прилипшую челку, он собирался сказать — он забыл, что собирался сказать, потому что Арман наконец открыл глаза, и в его взгляде было солнце: не пыльный прозрачный свет, а жар пылающей звезды, инфернальный и неописуемо прекрасный. Год назад Дэниел лишился бы речи и разума, он не искал бы никакого другого смысла, если бы Арман взглянул на него так, он застыл бы намертво, пораженный в самое сердце, но за то время, что они провели вместе — врозь, но вдвоем, — их соединило нечто большее, много большее, чем страх и трепет. Как это случилось? Но Арман не преувеличивал, называя их любовниками. На мгновение Дэниел почувствовал себя громадным и необъятным, равным грозной звезде, а буквально в следующую секунду уменьшился до размеров органа, который Арман осторожно сжал внутри себя с очередным беззаботным смешком. Он что-то говорил, но Дэниел не разобрал его слова. Его скрутило так, что он перестал думать о чем-либо, кроме разрядки. Минуты слились в его сознании в мгновения, он не мог бы сказать, сколько их прошло, пока, забыв обо всем, он вбивался в тело своего любовника со всей жалкой силой, на которую был способен. Арман раскрывался ему навстречу с беспрекословностью воды, но внутри у него было изумительно тесно — и горячо, так чудесно горячо. Дэниел чувствовал себя на вершине блаженства, хотя эта вершина точно находилась где-то в адском пламени. Отодвинув носом заблудившуюся рыжую прядь, он захватил губы Армана яростным поцелуем, который тут же бросил, чтобы оставить ожерелье укусов вокруг его рта и вдоль скулы, и Арману должно было быть смешно его исступленное рвение, но он охнул с неожиданным испугом, совсем как человек, смертный мальчик, которого можно использовать и сломать, которому можно сделать больно… «Ты не делаешь мне больно, Дэниел. Это не ты. Мне хорошо с тобой». И Дэниел позволил рвущей его внутренности волне выплеснуться наружу. Когда она схлынула, он обнаружил, что судорожно целует, прихватывая зубами, шею, мокрую от его собственных слез. Маленькие бережные руки успокаивающе гладили его по спине, Арман шептал ему на ухо его имя и другие слова, разные, и каждое срывалось с дорогих губ гладким и совершенным, словно жемчужина. Он бежал от того, чтобы стащить Армана с пьедестала в грязь, но то, что он принимал за грязь, оказалось звездной пылью, по которой они шли как ангелы, те самые ангелы Боттичелли, восхитительные, чарующие создания, в ладони которых никогда не ляжет карающий меч. — Я рад, что ты видишь себя моими глазами, любовь моя. Дэниел сомкнул веки, он не хотел сейчас видеть ничьими глазами. Руки постепенно замерли у него на плечах. Они уже начали терять тепло и потяжелели, когда Арман погрузился в раздумья и перестал следить за своей силой. Дэниел чувствовал лишь смутное любопытство, он хотел знать, какую форму в мыслях Армана принимает то, что они сделали, но это желание боролось со сном. Лениво он все-таки потянулся к сознанию своего любовника, однако натолкнулся на стену, которая, впрочем, отбросила его мягко, а потом превратилась в пушистое одеяло, накрывшее его с головой. Арман отказывался раскрывать ему свои секреты, и после их близости это было несколько обидно, но Дэниел не хотел бороться. Он и так уже проиграл, он ведь гнался за бессмертием, не за любовью, и теперь у него было ощущение, что, пока он пытался играть в преферанс по правилам покера, блефуя и уповая на удачу там, где требовался холодный расчет, Арман знал, что на самом-то деле они играют в шахматы, и с каждым ходом забирал по очереди все, что Дэниел нечаянно выставил на доску: все его тайны, чувства, страхи и годы. А Дэниел, начав играть на темный дар, даже не заметил, когда ставки поменялись. Он не готов был согласиться только на любовь, но и возможности прекратить партию он тоже больше не видел, и вовсе не потому, что правила диктовал Арман. «Но ты даже не представляешь, какую власть имеешь надо мной, Дэниел». Дэниел вздрогнул, и объятия сна на секунду разжались. — Убирайся из моей головы, — с трудом выговорил он. Арман засмеялся. Он смеялся и смеялся, но его голос, упрямо звучавший у Дэниела в голове, был печален. «Я счастлив с тобой, Дэниел». «Я тоже тебя люблю. Разве это плохо?» «Ты ничего не понимаешь. Любовь выбирает пути. Счастье ни во что не превращается. Это конец». Но Дэниел, уставший сопротивляться сну, так никогда и не был уверен, что понял его правильно.