Там, где зарыт топор войны

      Калеб затачивал меч.       Солнца не было видно с самого утра, оттого утро наступило незаметно. Вот это ещё сумерки, серые, будто пыльные, похожие на замершую картинку чёрно-белой гравюры, растерявшей контрастные контуры от времени. А вот утро пришло, застав охваченный сонной прохладной дремотой лес не желающим просыпаться. Утро показалось продолжением предыдущего дня, ведь ночь, прошедшая без сна, казалась лишь отвратительно долгим мгновением тьмы под закрытыми веками. Но с наступлением утра Калеб выбрался из-под горячего от жара его тела шерстяного плаща, обтёр лицо снегом, коротко размялся, и, перекинув плащ через локоть, в одной рубашке и кольчужной куртке ушёл от ночного кострища, выбираясь из-под сени деревьев, где всё ещё прятались клубки тусклых сумерек. Встречая новый день, он вышел из лесочка на вершине холма, который приютил его этой ночью, и, расстелив плащ на снегу, сел поверх него, скрестив ноги. И вытащил меч из ножен.       Калеб водил коротким точильным камнем по лезвию своего старого меча. Меч лежал у него на коленях, смирный и послушный, негромко позвякивая. Его ладони обнимали тонкие кожаные перчатки без пальцев, и несколько ремешков-браслетов на запястьях, маленькие деревянные и костяные бусины стукались о лезвие время от времени, отбивая движениям его рук уверенный спокойный ритм.       Калеб затачивал меч, и кончики его пальцев пощипывал до красноты лёгкий мороз.       В это время года на Островах становится по снежному холодно. Не всегда зима здесь одевается белой шубой мягких метелей. Если ты живёшь прямо возле моря, у тебя есть все шансы вовсе не ощутить прихода сезона холодов. Но хотя бы один раз в год, хотя бы в предгорьях Колена, всегда можно найти место, прячущее рыжий окрас вечной осени под белым покрывалом. Калеб, с наступлением зимы, часто шёл специально к Колену, туда, где холод можно назвать холодом, а зиму – зимой. Калеб останавливался не в постоялых дворах, а в лесу или ложбине между холмами, проводил ночи под звеняще-ледяным, звеняще-чистым небом с остывшими колючими звёздами. Калеб видел, как укрывает снег поля, почти каждый год, прожитый им на Кипящих Островах. Не меньше трёх с половиной сотен раз.       Снег укрыл поля у подножия гор и на этот раз. И низкое серое небо обещало больше, больше снега и холода, больше белой мягкой тишины. В морозной тишине было спокойно. Зимой хотелось часто лечь в этот мягкий снег и закрыть глаза, позволить белому покрывалу лечь сверху. Тишина съедала отзвуки голосов и разрывающие голову мысли. Снег остужал болезненные ожоги множества ошибок.       Когда несколько снежинок легло на полированное, отливающее бронзой, лезвие, в котором Калеб ловил отражение серого неба и собственных глаз, он остановился. Камень в его руке заставил металл издать последний тихий «дзинь» и замер. Калеб поднял голову. Подставил лицо медленно падающим крупным пушистым снежинкам, чувствуя, как дыхание его, клубами вырывающееся изо рта, топит снежинки, запутавшиеся в бороде. Подумав немного, и оглянувшись коротко на абсолютно безлюдную опушку рощи, он высунул язык, ловя снег ртом.       Редкое удовольствие, доступное лишь зимой. С дождём здесь так не сделаешь. Калеб пробовал.       С невысокого холма открывался вид на город внизу. Даже не город – большую деревню. Поселение, огороженное, чисто символически, невысоким забором, способным стать преградой разве что для коренастых алнеков, любителей забраться в ухоженные ведьминские огороды и проредить урожай красной капусты. Да и холм холмом назвать означало ему сильно польстить. Так, пригорок с небольшой рощицей. Селение с этого пригорка было как на ладони. Не больше пары сотен присыпанных снегом, как сахарной мукой, ровных ладных домиков. Всего две широкие улицы, одна из которых начиналась от ворот и шла, как продолжение тракта, ведущего в деревню. И Калеб увидел ещё издалека небольшую пешую процессию, демонстративно медленно приближающуюся к деревне по этому самому тракту. Ему показалось, что он может даже с такого приличного расстояния отчётливо разглядеть – впереди всех шагает целеустремлённо долговязая фигура в рогатой маске. И пальцы Калеба одеревенели на рукояти меча. А холод вдруг ухватил за плечи, зябко потряхивая их.       Калеб опустил глаза. И увидел в отражении в поверхности клинка золотистый отсвет и загнанный взгляд.       Он ещё долго сидел вот так, сжав судорожно наточенный до бритвенной остроты меч, и наблюдая. Не в силах пошевелиться, в каком-то странном оцепенении. Внизу неспешно и неотвратимо шёл к деревне пророк Титана. Нёс ведьмам и демонам свет истинного знания. Нёс с достоинством и без угрозы, придя пешком, словно обычный смертный. Словно весь свой путь он проводит вот так, на ногах. Словно спешить ему некуда. И за ним следовали с почтением его преданные.       Какая-то часть Калеба робко надеялась, что пришельцам откажут в приюте. Не все Кипящие Острова пока что были готовы услышать новою веру и чужую волю, даже рассказанную от имени Титана. Не всех за это ожидало наказание. И не приходил молодой культ с огнём и мечом крестить насильно каждого, назвавшего себя еретиком. Пока что.       Сердце кольнуло, когда ворота невысокого бесполезного забора распахнулись перед предводителем культистов.       А потом Калеб поднялся, будто сомнамбула чуть шатнувшись, и окрасив воздух клубами тяжёлого вздоха. Тишина забилась в уши, и даже меч лёг в ножны почти беззвучно.       Он ведь сможет сделать это быстро, да? Быстро и почти безболезненно.       — Каждому от рождения даровано благословение Титана, — было первым, что он услышал, подходя к маленькой деревенской площади.       То ли наспех сколоченный только что, то ли просто сам по себе слегка неказистый помост был выше уровня земли совсем не намного. Но так уж повелось – люди обычно выше ведьм. А Филипп и для человека был высоким.       — Титан любит вас, — сказал Филипп мягко, поводя ладонью над головами маленькой толпы, внимающей ему снизу. И голос его пробрал Калеба до костей. — И в ответ на свою любовь он хочет лишь одного.       И с невысокого помоста Филипп умудрялся возвышаться над всеми, хоть нашлась в селении пара демонов, не уступающих ему в росте. И простерев руки к народу, он сказал проникновенно:       — Он желает лишь, чтобы вы были с ним.       И Калебу показалось, что кто-то в толпе прослезился. Как же сладко Филипп источал речи, похожие на слова церковников в мире людей, которых он называл завравшимися дельцами.       Калеб смотрел на толпу и ловил на лицах и мордах выражение преданного благоговения. Ах, Филипп в чём-то был прав. Демоны и ведьмы так наивны. Быть может, так наивна любая толпа. И толпу людей кому-то вроде Филиппа обмануть было бы ничуть не сложнее. Его брат не гнушается врать о чужом боге, потому что никогда не верил ни в бога, ни в дьявола.       Калеб смотрел на них чуть сбоку, от конца одной из центральных улиц. Улиц таких в деревне было всего две, и на их пересечении поставлен был помост. За помостом стояли, словно почётный караул, пришедшие с Филиппом культисты. Они как-то так держали себя, увереннее что ли, или просто напыщенней, что рядом с ними деревенские терялись. Словно у культистов и правда есть что-то, чего нет у них.       — И я несу его волю в каждый уголок Кипящих Островов. Моя миссия в том, чтобы все вы стали едины с Титаном.       Этого наверняка не было на самом деле, но Калебу показалось, что последнюю фразу Филипп произнёс с улыбкой. Улыбкой едва заметной, лишь приподняв слегка уголки губ, как он улыбался хорошей шутке, которую не понять непосвящённым. Ведь его слова так сильно походили на обещание рыцаря-крестоносца «отправить еретиков к богу».       — Позвольте наградить вас его милостью сегодня, — Филипп сделал знак рукой, и один из стоящих подле него культистов подошёл и подал предводителю перчатку.       Калеб его узнал. Этот демон был с Филиппом давно. Он видел его у такого же помоста в другой деревне, ещё год назад…       — И подарить вам цвет истинной магии, — поднял Филипп посох, навершие которого переливаться стало разными красками.       А они узнают его? Те, кто видел Калеба тогда? Или своим людям Филипп тоже стёр память? Тем, кто слышал, как Калеб называет его настоящим именем…       — Кто хочет быть первым?       — Может, я подойду? — спросил Калеб, повысив голос.       И Филипп мгновенно умолк. Деревянная маска развернулась в сторону Калеба, узкие прорези уставились на него в упор. К нему развернулась чуть ли не вся толпа, так внезапно он влез. Потом стали поворачиваться обратно к помосту, с любопытством и ожиданием. Взглянул на Калеба и тот статный демон, подавший Филиппу перчатку с печатью. Взглянул без интереса, не узнавая.       Филипп ответил лишь после длинной паузы, сухо:       — Титан не даст благословения человеку.       Со всех сторон стали раздаваться шепотки. Калеб бросил искоса взгляд сверху вниз на одну из пялящихся на него ведьм. Та быстро спрятала глаза. И спросила у соседа тихонько-восхищённо «и как только Лорд Белос это понял?».       Калеб закатил глаза. Действительно, какой прозорливый этот Лорд Белос! Любого видит насквозь! Другие и не заметили человека в своих рядах… Ушей то Калеба со стороны не видно. Он тщательно следит в последнее время за тем, чтобы в нём нельзя было сходу определить человека. Благодаря репутации Филиппа Кипящие Острова людской род недолюбливают, мягко говоря. И он бы мог этим воспользоваться, как в одном из селений, что Филипп со своим культом посетили в прошлом году, где он также привлёк внимания толпы и в голос возмущался «какой к чертям Белос?! Это же Филипп Виттебейн, известный мошенник и убийца! Он вообще к Титану отношения не имеет, он человек!». И ведьмы, даже если они про Филиппа Виттебейна слышали лишь краем уха, или не слышали вовсе, начинали припоминать, дескать, да, действительно, было, знаем. И Лорду Белосу это ой как не понравилось.       Злить хоть Филиппа, хоть Лорда Белоса, никогда не было хорошей идеей. И ни для кого ещё не кончалось хорошо.       Калеб невольно потрогал запястье, на котором висел уже почти год нерушимый обет. И поднял взгляд снова на Филиппа. У него нет возможности сказать вслух что-то, что саботировало бы культ, но, он ведь может просто озвучить правду, так?       — Почему я не заслуживаю благословения, брат?       И снова шепотки, уже громче, взволнованней, прокатились по толпе. Но Филипп, строго блюдя маску Лорда Белоса, невозмутимо ответил:       — Прости, что не могу назвать тебя братом в ответ.       И Калеба это кольнуло неприятно, хоть слова Филиппа смазали остроту, зазвучали карикатурой и театральщиной, когда он добавил:       — Лишь дети Титана получат его милость. Ты, человек, здесь чужой.       Множество взглядов смотрели на Калеба в упор. Буравили его вопросом. «Что ты здесь делаешь? Что ты забыл в чужом мире, человек?»       — Я бы мог назвать Острова своим домом, — сказал Калеб негромко. Но в ждущей тишине его слова были слышны всем на площади. — Я бы хотел называть детей Титана братьями.       — Ты бросил свой дом, чтобы называть братьями чужой народ?       Калеб зажмурился.       — Титан милостив, — пробился в темноту под веками снисходительный голос Филиппа. — Но это попросту глупо – верить предателям.       Серые тучи так и не выпустили на небо солнце. Но Калебу казалось, что в него сверху бьёт столб белого света. Открывать глаза казалось невыносимым. И смотрел он куда угодно, только не на Филиппа, когда проговорил в ответ:       — Где же его милость, если он не даёт шанса исправить ошибку?       — О, Титан не только милостив. Он ещё и суров. За ошибками следует наказание.       Но не на триста же лет, господи, подумал Калеб, снова прикрывая глаза.       — Наказание должно быть справедливым.       Филипп на это изобразил видимую растерянность. И как он только умудрился, подумал Калеб с интонациями той восхищённой прозорливостью Лорда Белоса ведьмы, сделать это с маской на лице.       — Разве воля Титана в чём-то несправедлива? Расскажи, если так, человек. Где я несправедлив?       О, он всё-таки сказал «я». Видно, увлёк его разговор.       — Я не могу сказать, — качнул Калеб головой.       Ведь озвучить правду о культе, или правду о Филиппе, значит нарушить обет. Который накладывал демон, что не узнаёт теперь Калеба, глядя на него как на чудака.       А озвучить правду о себе просто очень тяжело.       И Филипп разочарованно покачал головой.       — Не только предатель. Ещё и трус.       Калеб понял, что невольно ищет поддержки у настороженно лежащего в ножнах меча. Невольно хватается за рукоять, словно так проще держаться на ногах, говорить, дышать… Наверное, так откровенно с ним Филипп не говорил наедине никогда. Может, ему доставляет извращённое удовольствие эта словесная игра перед ликами внимающей толпы.       — Но если тебе страшно говорить перед ведьмами, может, тебе нужна исповедь с глазу на глаз?       Ох, Лорд Белос таки снизошёл. Может, даже позволит Калебу поговорить с Филиппом.       Оплётка на рукояти под пальцами, сжавшими её до онемения, казалась слишком твёрдой и ребристой. Под тяжёлым плащом было жарко, почти горячо. Плечи будто давил к земле неподъёмный груз. Или чьи-то нечеловечески сильные руки.       Калеб прикрыл глаза на мгновение, словно выпадая в темноту за веками и теряясь в ней. И ему так трудно было открыть глаза и поднять их на Филиппа. Ему очень хотелось как можно скорее это закончить.       — Я буду ждать на вершине холма, — махнул Калеб рукой в сторону выхода из города, в сторону поднимающейся вверх дороги. — Я хочу поговорить.       Он устал говорить, кричать, плакать, тому, кто его не слышит. Но он попытается ещё один раз. Его, конечно же, не услышат и теперь. Но он должен. Если не попытается, у него не будет никаких шансов оправдать то, что он сделает после…       Но он не знает, что сказать. Что сказать, чтобы быть услышанным. Это даже не попытка. Это формальность. Потому что он уже знает, чем закончится этот разговор. Он будет говорить о войне и мире. О двух мирах. Об их судьбах, судьбах миров и людей… Но он не сможет сказать о том, как жжёт ему грудь новый палисман за пазухой. Как черны его перья и как тяжестью он лежит рядом с сердцем. Он не уверен, что сможет говорить искренне и громко. Потому что в нём не осталось сил на слова. Он все силы отдал той части себя, которая сможет предотвратить войну. Слова для этого будут лишними. Он никогда не был в них силён. Его язык, это действия.       И в нём не осталось сил на благородство. Не осталось отвращения к подлости. Почти не осталось любви и сострадания. В нём только одно осталось.       Поскорее бы это закончить.