Крылья

Вальдеса будит солнечный луч, нагло пробравшийся сквозь неплотно закрытые шторы. Бешеный отворачивается от него и довольно потягивается, не открывая глаз. Сон уже ушел, но вставать совершенно не хочется. Хочется нежиться под уютным одеялом, чувствуя во всем теле приятную истому и слушая ровное тихое дыхание спящего рядом теперь уже любовника. Вальдес улыбается, поворачивается на бок и наконец открывает глаза. Олаф спит, закопавшись в одеяло так, что видны только рука до локтя и седая макушка. Он словно пытается спрятаться от чего-то. Может быть, от того луча, что разбудил Вальдеса. Бешеный не знает. Он просто любуется, все еще не веря, что этот гордый, сильный, очень сдержанный и строгий — хотя и не в любви, как выяснилось, — человек все же оказался в его постели, что любил его. Воспоминания о прошедшей ночи затапливают разум, и тело отзывается на них слабой вспышкой желания, пока еще не близости, нет, просто желания прикоснуться, почувствовать тепло кожи под пальцами, убедиться что это действительно Олаф, настоящий, живой, не иллюзия, не заигравшаяся кэцхен. У Вальдеса зудят пальцы, но он сдерживает себя, — коснуться хочется нестерпимо, но разбудить не хочется совсем. Еще один луч мягко скользит по подушке, высвечивая несколько темных пятен на руке Олафа чуть выше запястья. Бешеный придвигается ближе, чтобы лучше разглядеть. И замирает от удивления. То, что сперва казалось то ли шрамами, то ли родинками странной формы, оказалось выцветшими почти до неразличимости силуэтами птиц. Четыре чайки, сделанные, похоже, порохом, летят куда-то далеко. Они словно манят за собой, и Вальдес не выдерживает, все же проводит по ним кончиками пальцев и тут же отдергивает руку. Но легкое прикосновение не нарушает чужого сна, и Бешеный, осмелев, еще раз касается рисунка. Под пальцами не ощущается шрамов, и силуэты уже едва различимы на светлой коже. Рисунок был сделан давно, очень давно, скорее всего, когда Олаф еще только пришел на флот. Но чайки — души погибших моряков, и наносить их силуэты на себя не каждый решится. Разве что это память, память о чем-то, а скорее, о ком-то потерянном, кого нельзя забывать. Вальдес снова проводит пальцами по рисунку. И на этот раз на его прикосновение реагируют. Олаф не просыпается, но вздыхает и чуть раздраженно, как кажется Бешеному, отодвигает руку и отворачивается. Одеяло соскальзывает. Вальдес отрывается от заинтересовавшего рисунка и бросает взгляд на открывшиеся части тела. И замирает. Руку Олафа обнимают перья. Тоже изрядно выцветшие и поблекшие — даже неудивительно, что ночью Вальдес их не заметил, они поднимаются от локтя к плечу, заходят на него и, похоже, продолжаются на спине. Бешеный смаргивает. Нарисованные на бледной коже перья кажутся чем-то нереальным, иллюзорным, настолько они не вписываются во все, что Вальдес знает об Олафе. Не может, просто не может тот, кого называют Ледяным, кто является строгим эсператистом, — хотя после сегодняшней ночи это можно поставить под сомнение, — и образцом и примером для подражания всех моряков кесарии, носить на спине… крылья? Вальдес садится на постели, чтобы охватить взглядом всю картину. Действительно крылья. Они начинаются чуть ниже поясницы, поднимаются вверх, немного заходя на бока, ложатся на лопатки, почти соединяясь у позвоночника, и расходятся по широким плечам на руки. Хорошо прорисованные перья кажутся почти настоящими, несмотря на блеклость. В них было вложено много труда, терпения и боли. И тем печальней видеть, что рисунок испорчен. На спине он разбит и растерзан сетью старых шрамов. Кто-то жестокий и умелый хорошо поработал плеткой, исказив красоту, но так не сумев превратить ее в уродство. Вальдес зачаровано проводит кончиками пальцев по обломкам перьев, проглядывающих сквозь шрамы. «Сломанные крылья», — мелькает мысль, больно жаля своей возмутительной неправильностью. Так не должно быть. Вальдес наклоняется и целует кончик уцелевшего пера чуть ниже лопатки. Ведет губами вверх до шрама. А потом проходит тот же путь языком. Ответом служит волна дрожи, прошедшая по бледной спине, и глуховатое и хриплое со сна: — Ротгер… — Доброе утро, Олаф. Я нашел ваши крылья, — говорит Вальдес и снова целует обломок пера между двумя рубцами. — Вы полны сюрпризов, адмирал. — Вы нашли результат юношеской глупости, — возражает Олаф и приподнимается на локте, оглядываясь. У него след от подушки на щеке и светлые ресницы слиплись со сна. — Почему же глупости? — Вальдес проводит по рисунку ладонью, — они слишком красивые для глупости. Олаф фыркает в ответ и пытается перевернуться, но Бешеный удерживает его. — Нет, пожалуйста, полежите так. Олаф покорно опускается на подушку и кладет ладони под голову. От этого кажется, что крылья раскрываются, словно перед полетом. Вальдес снова возвращается к его татуировке. Он снова и снова касается бледных перьев, стремясь исследовать каждое. Его завораживает и рисунок, и его возмутительное несовершенство. Завораживает настолько, что он не сразу осознает, что его прикосновения вызывают отклик. По широкой спине Олафа проходит дрожь, а мышцы под кожей напрягаются. — Вам неприятно? — Вальдес останавливает свои исследования и наклоняется, заглядывая Олафу в лицо. — Напротив, — в голосе Олафа отчетливо слышится хрипотца возбуждения, а сам он жмурится, словно кот, которого вычесывают, и комкает подушку пальцами. Вальдес довольно улыбается. — Тогда, с вашего позволения, я продолжу, — говорит он и целует перо на плече. По телу Кальдмеера снова проходит дрожь. Вальдесу нравится такая реакция, чистая, яркая, словно с Олафом так никто и никогда не делал — не ласкал и не целовал его крылья. Словно он никогда и никому этого не позволял? Догадка немного ошарашивает. И безумно хочется оправдать это доверие. Вальдес окончательно сбрасывает одеяло на пол, перекидывает ногу через бедра Олафа, садясь верхом, и снова наклоняется к рисунку, почти ложась на широкую спину. Снова ласкает, целует, вылизывает и крылья, и шрамы, их уродующие. И с наслаждением чувствует ответную дрожь сильного тела под собой. Но шрамы Вальдесу все же не нравятся. И у кого только рука поднялась на такую красоту? — У палача, — хрипло отвечает Олаф. И Бешеный с опозданием понимает, что задал вопрос вслух. — У палача? За что? — Вальдес снова задает вопрос раньше, чем успевает осознать его неправильность. Он слишком личен. Он о прошлом, которое Олафу может быть неприятно вспоминать. Но Кальдмеер лишь фыркает в подушку. — Назвал капитана ослом и поднял бунт. Вальдес замирает. — Вы?! Но ведь за такое — веревка?! — Обычно да, — соглашается Олаф. — Но иногда бывают исключения. Этот старый жирный боров угробил бы и корабль, и команду, и эскадре бы не поздоровилось. А адмирал фок Руттен был очень справедливым и очень своеобразным человеком, поэтому с меня спустили шкуру, а когда отлежался, повысили в звании и отправили в навигацкую школу. — Так вы поэтому их не восстановили? Крылья? Потому что память о начале карьеры? — Вальдес опять гладит перья на пояснице. — Да какая уж там память. Просто времени не было. Да и смысла я тоже не видел и не вижу. — Крылья не должны быть сломаны, — наставительно говорит Бешеный и трется щекой о правое крыло. Ему кажется, что перья чуть пушатся и щекочут кожу. — Это всего лишь рисунок, — Олаф делает паузу. — Ротгер… — Да? — Вы намерены продолжить? Вальдес смеется, снова прижимается к его спине и выдыхает в ухо. — А если нет? — Тогда я, пожалуй, воспользуюсь шансом, — Олаф оглядывается через плечо, — и еще немного подремлю. В серых глазах искрится, словно снег на солнце, веселье. — Ну уж нет! — возмущается Вальдес. — Я просто не имею права не отплатить вам за прекрасную ночь не менее прекрасным утром. Он всем телом трется о Кальдмеера, давая почувствовать свое возбуждение, — как будто у Олафа до этого были шансы его не заметить! — и целует за ухом, вызывая тихий стон. Потом проводит дорожку из поцелуев по шее, по спине, мимоходом приласкав попавшиеся на пути перья, до поясницы и ниже. И ответом ему служат уже не просто дрожь и напряжение мышц, но стоны и тихая ругань в подушку. Олаф легко отвечает на поползновения Вальдеса и разводит ноги, будто бы для него нет ничего более естественного, чем позволить Бешеному любить себя. Хотя что-то подсказывает, что не так уж и часто Кальдмеер отдавал кому бы то ни было ведущую роль. Но мысли спросить, когда это было в последний раз — да и было ли вообще — не возникает. Не имеет это значения. Важно сейчас сделать все правильно, чтобы Олаф никогда не пожалел, что доверился. И Вальдес, дурея от этого доверия и от какой-то сумасшедшей, кажущейся почти неуместной нежности, практически на ощупь находит оставшийся ночью только чудом не разлитым флакончик с маслом, смачивает пальцы и почти благоговейно касается сжатого отверстия между крепких ягодиц. Олаф вздрагивает, и Вальдес застывает, словно взглянув в глаза василиску, но хриплое «Продолжайте!» становится прекрасным лекарством от окаменения. Он готовит Олафа тщательно и бережно, стараясь доставлять только удовольствие. Точно так же, как ночью делал сам Ледяной. И берет потом медленно и осторожно, не завоёвывая и подчиняя, а сдаваясь и покоряясь сам. Спина Олафа каменеет на мгновения, то ли от слишком непривычного ощущения, то ли все же от боли, и Вальдес замирает, давая ему привыкнуть. Почти ложится на широкую спину. Прижимается всем телом, словно стараясь слиться в единое целое, снова целует и чуть прикусывает перья и шрамы, и когда Олаф наконец расслабляется, двигается тоже медленно и осторожно. Это почти пытка, потому что Олаф тесный и горячий и одновременно податливый. И от этого хорошо так, что темнеет в глазах. Олаф стонет, ругается на дриксен, уже не тихо, и половину из этих слов Вальдес просто не понимает. Олаф просит ещё, даже не просит, приказывает. И Вальдес не смеет ему отказать. Начинает двигаться быстрее и жестче. Просовывает руку под их тела, обхватывает ладонью чужой член и ласкает его в такт своим движениям. И этого оказывается достаточно, чтобы по телу Олафа прошла крупная дрожь и пальцы стали влажными от его семени. Чужое наслаждение бросает на грань и самого Вальдеса. Мир выцветает в идеальную белизну и взрывается осколками. Олаф осторожно шевелится под ним, не пытаясь выбраться, а словно бы напоминая, что Бешеный отнюдь не пушинка. Вальдес стряхивает блаженную негу, приподнимается на руках и осторожно выходит из горячего и такого поддатливого сейчас тела. Пытается откатиться в сторону, чтобы освободить Олафа от своего веса, но тот не даёт — поворачивается на спину, ловит Вальдеса за локоть и снова затаскивает на себя. И жадно и благодарно целует. Вальдес отвечает так же жадно и страстно. — Утро и в самом деле получилось восхитительным, — говорит Олаф, когда у обоих заканчивается дыхание и поцелуй приходится разорвать. Голос его звучит хрипло и чуть сорвано, а в серых глазах все ещё плавают отголоски пережитого наслаждения, да и сам Ледяной выглядит растрепанным, слегка осоловевшим и, — почему-то боязно это осознавать, — счастливым. Вальдес откровенно любуется им и понимает с некоторой даже обреченностью, что вид такого Олафа ему никогда не наскучит. День обмена пленными наступает слишком быстро, и Олаф уходит, не дав себе права оглянуться. Вальдес тоже не смотрит ему вслед, хотя ему этого больше всего хочется. Но они оба не принадлежат себе. И оба это понимают. Но Вальдес слышит плач кэцхен и видит в снах жуткие подвалы, освещенные пламенем факелов, палачей и Олафа, растянутого на цепях. Железные крюки пробивают не только запястья, но огромные белые крылья, когда-то прекрасные, а ныне ободранные и залитые слишком яркой, слишком красной кровью. Граненные наконечники многохвостых плетей сдирают кожу со спины и плеч Кальдмеера. Острые ножи палачей вырезают целые куски кожи на его груди и боках, оставляя обнаженным красные мышцы. Раскаленные добела спицы выжигают такие родные серые глаза. А страшные мясницкие топоры отрубают в конце концов уже и без того изувеченные и изломанные крылья. Вальдесу ни разу за всю жизнь не снились кошмары, но ныне он через ночь просыпается от них и не может снова заснуть. Когда приходит весть о казни Кальдмеера, нет ни удивления, ни отрицания. Только глухая тупая боль и поднимающаяся из глубины сознания ярость. И «Астэра» несется вперед так, будто за ней гонится Чужой со всеми своими кошками, а вместе с ним Осенняя Охота и все Абвении со своими свитами сразу. Ее подгоняет звон серебряных колокольчиков. И горе тому, кто попадется ей на пути. А попасться может только один. К другому ни море, ни девочки не приведут. И они приводят к чужому кораблю, измаранному, оскверненному трусостью и подлостью, и потому уродливому. А ведь «Глаубштерн», родная сестра «Ноордкроне», была красивой, очень красивой. Когда-то давно, до того, как ей не повезло стать кораблем Бермессера. Вальдес видит эту былую красоту, и в груди просыпается жалость к еще одной жертве чужой мерзости. Но именно этот корабль возвращает ему Олафа. В беспамятстве и бреду, сжигаемого лихорадкой от ран, но живого. — Его пытали в «Печальных лебедях», — хмуро говорит Фельсенбург, глядя, как его бывшего адмирала осторожно переносят на «Астэру». — Надо было дать ему отлежаться, но времени было мало. За нами гнались. Он говорил, что все нормально, что он продержится. Он и держался. До «Селезня». Но у Добряка Юхана нет на борту врача, а тут еще Бермессер… Вальдес кивает и сжимает плечо мальчишки. — Все будет в порядке. Господин Кальдмеер сильный, он справится. А пока идите к нему. Родич кесаря кивает, но потом спрашивает, кивая на офицеров «Глаубштерн»: — А с ними что? — Разберемся, — Вальдес улыбается, и от этой улыбки вздрагивают все, кто ее видит. Когда солнце заходит, ветер снова наполняет паруса «Астэры» и «Хитрого Селезня». Это хороший и верный ветер. Он гонит их домой. Прочь от холодных негостеприимных берегов, прочь от умирающего в огне корабля. «Верная звезда» сейчас действительно кажется звездой. Она горит ярко и красиво. И это кажется очень правильным — огонь уничтожит скверну, а море примет то, что останется. Не самая плохая смерть. И лучшая судьба, которую может предложить Вальдес этому кораблю. Бешеный смотрит, как обрушиваются в огонь мачты, а потом идет в каюту, выделенную гостям. Там его встречают усталый корабельный врач Родриго Мара и все еще хмурый Фельсенбург. Олафа устроили на койке. Но он по-прежнему без сознания, а по взгляду Родриго Вальдес понимает, что все плохо. Он в приказном порядке отправляет родича кесаря поесть и отдохнуть, а сам, дождавшись, когда за ним закроется дверь, задает один-единственный вопрос: — Насколько все плохо? Родриго устало проводит рукой по лицу. — У господина Кальдмеера очень мало шансов на выздоровление, альмиранте. Он уже немолод и очень ослаблен. Его, похоже, морили голодом и совершенно точно пытали. Последствия не были должным образом обработаны, поэтому раны воспалились, и ихор попал в кровь. Это убивает его, и лекарства нет. — Что с ним делали? — абсолютно ровно спрашивает Вальдес и сам удивляется тому, как звучит его голос. — Посмотрите сами, — Родриго осторожно приподнимает простыню и чистое полотно, которым прикрыли раны Кальдмеера. Олафа положили на живот, потому что его спина — просто кровавое месиво, такое даже не перевяжешь нормально. И от крыльев ничего не осталось. Даже те перья, что заходили на руки и бока и были целыми, теперь изломаны. И от этого почему-то страшнее всего. Вальдес стискивает кулаки. Больше всего ему сейчас хочется уничтожить не только пленников, сидящих в трюме, но и сжечь дотла всю Дриксен. — Не говорите пока ничего парню, — велит он и отправляет Родриго отдыхать, а сам опускается на пол у кровати и прижимается щекой к безвольной и ненормально горячей руке со следами от кандалов. — Как же так, Олаф? Почему так неправильно все? Бешеный так и засыпает, сидя на полу и держа чужую ладонь. Ему снятся кэцхен. Они смеются и танцуют, и маленькое пространство каюты словно раздвигается, давая им место. Одна из ведьм присаживается на койку и гладит по перьям распластанного по ней лебедя, израненного, бескрылого. — Красивый, — говорит она. — Красивый, — соглашается ее сестра, тоже подходя. — Сильный, — еще одна становится рядом. — Только раненый, — хмурится четвертая. — Крылья забрали, — пятая ведьма взмахивает своим, чаячьими, словно в подтверждение. — Неправильно. — Умрет без крыльев. — Без крыльев не живут. — Хочешь, вылечим? Вальдес кивает, не задумываясь ни на секунду, хотя знает, что ведьмы не исцеляют просто так. А за жизнь всегда платят жизнью. Или смертью. — Да. Я готов заплатить. Только я сам. Не трогайте команду. Ведьмы смеются, и одна из них ерошит ему волосы. — Не бойся. Мы вылечим. — Вернем крылья. — Мы возьмем только то, что можно. — И только у тех, у кого можно. — Не тронем тех, кто дорог. — Не тронем тех, кто нужен. — Не тронем тех, кто не заслужил. — А пока — потанцуй с нами, — ведьма протягивает ему руку. — Так надо, — подтверждает другая. И Вальдес подчиняется, он поднимается и позволяет увлечь себя в безумный бешеный танец, где вместе с ним и ведьмами танцуют и море, и небо, и звезды, и призрачные тени, лиц которых Вальдес не может разглядеть. Он просыпается от тихого стука закрывающейся двери, все также сидя на полу у койки. Над ним склоняется Родриго. — Альмиранте. Вальдес стряхивает тяжелой головой. — Который час? — Первая склянка третьей вахты, альмиранте. Вальдес переводит взгляд на Олафа и хмурится. Ему показалось, или…? Дыхание Кальдмеера стало более ровным, и рука, которую все еще держит Вальдес, уже не такая горячая. Родриго мягко отодвигает своего адмирала и трогает лоб раненого, потом берет его руку и отсчитывает пульс. И несколько удивленно улыбается. — Кажется, я ошибся в своих прогнозах, альмиранте. Лихорадка отступила. Похоже, кризис миновал. Думаю, господин Кальдмеер поправится. Вальдес тяжело поднимается. Тело ломит, и в голове туман, как после хорошей попойки. Бешеный благодарит Родриго, оставляет с пациентом, а сам идет проверять корабль и команду. Вчера, занятый Олафом, он пренебрег этим, но сегодня надо восполнить пробел. Вопреки ожиданиям и опасениям, команда бодра и весела. Люди занимаются привычными повседневными делами и радуются хорошей погоде и попутному ветру. Вальдес обходит почти весь корабль и не находит и следа присутствия кэцхен, пока один из матросов, приставленных к пленникам, не выбегает на палубу, зовя капитана и адмирала. Вальдес и Перес спускаются в трюм. Накануне Бешеный приказал отделить офицеров от остальной команды, пообещав себе, что их судьбу решит Олаф, когда очнется. Или они умрут вслед за ним. Но теперь этого уже не потребуется. Потому что все уже решили кэцхен. Они действительно взяли все, что нужно, у тех, у кого можно, разменяли жизни двенадцати предателей и лжецов на одного праведника и не тронули больше никого. Вальдес смотрит на посмертную маску блаженства на лице Бермессера и думает, что это честный обмен. Олаф приходит в себя к вечеру. С трудом поднимает голову, окидывает мутным взглядом каюту и улыбается, заметив сидящего рядом Вальдеса. — Ротгер… Вы мне снитесь? — А если да? — Бешеный соскальзывает с кресла, как вчера, устраиваясь рядом на полу, и снова берет его за руку. — Тогда это хороший сон, — Ледяной снова опускает голову на подушку и засыпает, но это уже не тяжелое горячечное забытье, а спокойный сон выздоравливающего человека. О том, что случилось с Бермессером и его офицерами, и о том, что команда «Верной звезды» со всеми возможными для пленников удобствами размещена в гарнизоне, Вальдес рассказывает Олафу уже в Хексберг, когда тот уже может не только вставать, но и вполне уверенно держится на ногах. Олаф долго молчит, глядя в окно, а потом поворачивается к Вальдесу. — Знаете, Ротгер, — говорит он тихо и как-то очень задумчиво, — я должен был бы ужаснуться, испытать отвращение, возненавидеть и вас, и себя. Но я не могу. В «Печальных лебедях» я отчетливо понял, что хочу жить, и мне подарили эту жизнь. И Руперт, и вы с вашими ведьмами. И я благодарен и ему, и вам. — Я боялся, что вы скажете другое, — с удивившей его самого робостью говорит Вальдес. — Мне трудно принять то, что ваши ведьмы взяли за мою жизнь другие, но те, кто спас меня от эшафота, сделали то же самое. Они заплатили чужими жизнями за мою. И особой разницы в этом нет. Разве что Бермессер и его люди больше заслуживают смерти, чем мои конвоиры. Я не могу о них сожалеть. — Они бы о вас точно не сожалели. — Да, — кивает Ледяной, потом встряхивает головой, не желая продолжать. — Благодарю, что похоронили их по-человечески. И за то, что позаботились о простых моряках. Они, в конце концов, просто выполняли приказ. — Вы точно святой! — Вальдес улыбается. Когда обнаружили тела, он действительно приказал похоронить их в море со всеми подобающими ритуалами, благо эсператистский священник у них имелся. К вящему неудовольствию Фельсенбурга, который, кажется, с удовольствием бы выбросил их на корм морским гадам просто так или, того лучше, развесил тела на мачтах как трофеи. Да что там Фельсенбург, Бешеный и сам мог так поступить, остановили две вещи: не хотелось поганить ни море, ни свою красавицу «Астэру», и Ледяной бы этого не понял и не простил. — Это вряд ли, — Кальдмеер отвечает ему улыбкой. — Из меня и эсператист так себе. Никакого раскаяния. Никакого смирения. Никакого благочестия. Не говоря уже о дурных и непозволительных доброму эсператисту наклонностях. — Надеюсь, это вы обо мне? — смеется Вальдес. — Или у вас есть еще другие дурные наклонности? Ледяной задумчиво трет шрам и неожиданно серьезно отвечает. — Не думаю, что вас можно назвать моей дурной наклонностью. Вы — то единственное, что помогало мне в «Печальных лебедях». Там я уже понимал, что проиграл. Не то чтобы я мог сломаться и сдаться, мертвые иногда поддерживают не хуже живых, да и говорить за них очень легко. Но от того, что я знал, что в этом мире есть вы, было намного легче. Это все слишком похоже на признание, и Вальдес не знает, что можно сказать в ответ. — Олаф… — Ледяной не дает ему договорить. Делает шаг вперед, обнимает и осторожно целует. Вальдес замирает в его руках. И Олаф это чувствует и немедленно отпускает. — Ротгер, что-то не так? — в голосе отголоски неуверенности и напряжения. Кажется, Ледяной надумал себе глупость. Если честно, Вальдес и сам на его месте тоже ее надумал бы, и потому он спешит объяснить. — Я боюсь до вас дотронуться. Зимой боялся, что вы неправильно меня поймете, а сейчас боюсь причинить вам боль. Или напомнить о ней. Зимой Олаф тоже поцеловал его первым. Отставил бокал с вином, вежливо сказал: «Прошу прощения, если я неправильно вас понял», притянул к себе и поцеловал. Потому что сам Вальдес никогда бы не решился, боясь, что это сочтут домогательством к зависимому пленнику или оскорблением и попыткой унизить. Теперь же он не может не думать об ободранной спине Кальдмеера, на которой больше нет крыльев, о болезненной худобе, что прячется под одеждой, о том, что могли делать с ним в «Печальных Лебедях» и о чем у Вальдеса никогда не хватит духу спросить, а сам Олаф вряд ли когда-нибудь расскажет. — Ротгер, это просто раны. Они уже зажили. И Вальдеса снова целуют. Уверенно и властно. И на этот раз он отвечает, не колеблясь, а потом, после любви, долго-долго и очень осторожно разминает и ласкает иссеченную спину Олафа. И если поначалу Ледяному явно неуютно и от этих прикосновений и от того, что кто-то находится за его спиной, то в конце концов он все же расслабляется и позволяет Вальдесу делать все, что тому заблагорассудится. А Вальдес не может насытиться прикосновениями. Целует, ласкает еще слишком яркие шрамы, стремясь стереть даже саму память о боли. Весть о гибели Фридриха и о бунтах в Дриксен приходит к концу лета. Олаф бледнеет, читая донесения, которые ему передал Вальдес. Долго молчит, а потом просит отпустить его. Спокойно, ровно и бесконечно печально. И Вальдес опускает, не споря и не пытаясь переубедить. Он однажды уже увидел бескрылого Ледяного и решил для себя, что ни за что на свете не станет тем, кто лишит его крыльев во второй раз. Он даже сам идет к Альмейде, и тот, поворчав для приличия, позволяет забрать из крепости всех пленных дриксенцев. И на этот раз, уезжая, Олаф все же оглядывается, а Вальдес долго смотрит ему вслед. И они оба не знают, увидятся ли когда-нибудь снова. Но в этот раз Вальдес все-таки надеется, что увидятся. В конце концов, в прошлый раз не было и надежды, но провидение все же вернуло их друг другу. Дальше тянутся бесконечные дни. Вальдес ловит редкие новости, говорит с контрабандистами, но о Ледяном слышно мало. И Бешеный топит себя в работе, доводя практически до идеала вверенные ему эскадру и порт. Не то, чтобы у него когда-нибудь был бардак. Разгильдяем Вальдес мог быть только в личном, но не в том, что касалось флота. Но сейчас даже въедливый Альмейда не может найти, к чему придраться. Первое письмо, точнее целая пачка, тщательно завернутая в промасленную кожу и залитая воском, приходит к Зимнему Излому. Письма под разными датами и из разных мест. Если рассортировать их, то можно проследить маршрут. Ледяного мотает по всей кесарии. Да и писались все послания, похоже, тогда, когда находились время, силы и возможность. В некоторых обычно аккуратный почерк немного неровен, скорее всего, от усталости, о других возможностях Вальдес себе думать запрещает. Кое-где бумага немного порвана — то ли перо было так себе, то ли писали письмо на неподходящей поверхности. Олаф пишет обо всем и в то же время ни о чем. В его письмах нет ничего, чтобы могло хоть приблизительно представлять интерес для Талига, и очень мало личного, словно бы он боится доверять бумаге то, что чувствует, зато много мелких деталей, рассказов о быте, о забавных происшествиях. Но Вальдесу и не нужно, чтобы личное было непременно написано, послания Олафа очень легко читаются между строк. Ледяной скучает и ждет встречи. И от понимания этого Вальдесу становится тепло. Последующие письма приходят редко и все так же по несколько сразу — первые ближе к весне, следующие — когда открывается навигация, затем — в начале лета. Потом они становятся более частыми, но одиночными, и все лето и осень Вальдес, словно влюбленная барышня, готов бегать на пирс встречать едва ли не каждый корабль. Ему самому смешно от этого, но, как выяснилось, над своими чувствами не властен даже Бешеный. Зимой писем практически нет, лишь изредка их привозят сухопутные марагонские торговцы. И Вальдес открывает для себя то, что тоже, оказывается, умеет тосковать. Девочки утешают его, как могут, но когда одна из них пробует явиться к нему в облике Ледяного, он отшатывается. С тех пор кэцхен приходят только в своем настоящем обличье. И Вальдес им за это благодарен. Он жалеет о том, что не может написать Олафу. Кальдмеер сам просил не делать этого. Слишком опасно. Да и где посыльные будут искать мотающегося по всей стране адмирала? Хотя Вальдес все равно пишет. Часто. Много. Тоже описывает обычные будни, забавные происшествия и выходки подчиненных и тоже ни словом не упоминает ничего, что бы касалось войны и личного. Личное он тоже не любит доверять бумаге. И все написанные письма убираются в шкатулку на столе. И Вальдес предвкушает, как отдаст их сразу все Олафу. О том, что они могут никогда не встретиться, он предпочитает не думать. В начале весны в Хексберг приезжает манерного вида крайне расфуфыренный виконт с приказом от регента. С Дриксен заключено перемирие, и теперь обе стороны старательно налаживают отношения, так что виконта велено доставить в кесарию. Со всеми полагающимися статусу посла почестями. Альмейда, понимающе усмехнувшись, отдает эту почетную миссию Вальдесу, и тот готов расцеловать альмиранте за это. Виконт Валме оказывается вполне терпимым спутником и не таким уж неженкой, как казалось на первый взгляд. Но по-хорошему Вальдесу нет до него дела. Он просто ждет окончания путешествия. Писем от Олафа не было уже несколько недель, и, ступая на пирс, Бешеный жадно ищет среди встречающей делегации высокую фигуру Ледяного и боится ее не найти. Но все опасения напрасны. Кальдмеер в знакомом иссиня-черном мундире адмирала цур зее стоит в первом ряду, рядом с регентом, и едва заметно улыбается. Вальдесу до кошек хочется подойти и обнять его, но приходится соблюдать протокол. Зато вечером после бесконечно долгого дня, когда можно наконец дать себе волю, Вальдес снова робеет, и ему самому смешно от этого. Зато Олаф не сомневается. Обнимает и целует первым. И, кажется, это уже становится традицией. Но Вальдес не против. Он отвечает на поцелуй и целует долго-долго. А потом тянет Олафа к кровати, но тот все же медлит и улыбается на недоумение Бешеного. — Хочу вам кое-что показать, прежде чем нам обоим станет ни до чего. С этими словами он высвобождается из объятий Вальдеса и отходит на пару шагов, снимая парадный мундир, невероятно ему идущий, и аккуратно вешает его на спинку стула. Потом выдергивает из-за пояса и стягивает рубашку и поворачивается спиной. И у Вальдеса перехватывает дыхание. По спине и плечам Ледяного поверх шрамов распластались крылья. Начало удивительно четкого рисунка прячется за поясом штанов, черные линии поднимаются вверх по спине, заходя на бока, и ложатся на лопатки и плечи, а от них сбегают по рукам. Кажется, что тщательно прорисованные перья пушатся и отливают нестерпимой белизной в неровном свете свечей. — Вы их восстановили! — как завороженный, Вальдес делает шаг вперед и кладет руку между лопаток Кальдмеера, туда, где сходятся крылья. Под рисунком бугрятся рубцы, а кое-где еще не сошло воспаление от иглы неизвестного мастера, но Вальдесу это неважно. Он любуется крыльями и осторожно гладит их, чувствуя под ладонью не огрубевшую кожу, а мягкие перья. — Вообще-то не собирался, — Ледяной, улыбаясь, оглядывается через плечо. В его глазах пляшут искорки веселья и удовольствия. Ему явно понравилась реакция Вальдеса. — Но встретил мастера, который колол мне их первый раз, и вспомнил вас. Ваши слова о том, что крылья не должны быть сломаны. — А как же юношеская глупость? — Как выяснилось, иногда юношеские глупости невредно повторять, — Кальдмеер поводит плечами, не красуясь, просто слегка потягиваясь, и Вальдесу кажется, что он слышит шелест перьев. Он обнимает Ледяного за пояс и прижимается щекой к спине, к нарисованным крыльям, а потом целует черный узор. И впервые позволяет себе поверить, что у них все получится. Пусть они оба по-прежнему не принадлежат себе, пусть мир между Талигом и Дриксен хрупок, и будут еще расставания, но будут и встречи, и совместные вечера и ночи, и споры, и ссоры, и просто жизнь, когда ты знаешь, что где-то там за холодным морем есть кто-то дорогой и важный, нужный до последнего седого волоса, до последнего шрама, до последнего вздоха. Кальдмеер поворачивается в его руках. — Ротгер?.. Вальдес обнимает его за шею и целует, а потом все же тянет к кровати, но на миг замирает и слегка отодвигается, чтобы взглянуть в серые глаза. — Отведете меня к вашему мастеру? — Отведу, — обещает Олаф и весело интересуется, — тоже хотите себе крылья? — Хочу, но не крылья. — А что тогда? — Увидите. Время прощаться снова приходит просто возмутительно быстро. На пристани адмирал цур зее Олаф Кальдмеер церемонно пожимает руку вице-адмиралу Талига Ротгеру Вальдесу. Сильные пальцы крепко сжимают ладонь, а потом, пользуясь длиной и пышностью манжет парадной формы, скользят вверх по смуглой коже до запястья, где руку охватывает обручальным браслетом тщательно прорисованное лебединое перо.