Те, кого приручили

«Люди забыли эту истину, — сказал Лис, — но ты помни: мы в ответе за тех, кого приручили.»

Прогулка не то чтобы не задалась, но Ледяной еще слишком быстро уставал и потому берег силы, отдавая предпочтение неспешному шагу, а сам Вальдес не привык медленно ходить и все время норовил ускориться, спохватывался и злился сам на себя. Поэтому довольно скоро по взаимному согласию было решено направиться к дому, а более детальное знакомство с Хексберг оставить на то время, когда адмирал цур зее будет более здоров. Обратную дорогу Вальдес выбрал самую короткую. Проходила она по спокойной тихой улице, на которой жили в основном старшие офицеры флота и гарнизона, что, собственно, и обеспечивало тишину и порядок. Тем неожиданнее был растрепанный мальчишка-посыльный, вылетевший из ворот ближайшего дома и едва не сбивший их с ног. Вскинув испуганные глаза, он радостно просиял, узнав Вальдеса, и затараторил на невообразимой смеси талиг и марикьяре, так что Кальдмеер не понял практически ничего, за исключением, пожалуй что, «альмиранте» и «послали». Зато Бешеный, кажется, вполне разобрался. Он побледнел и почти бегом бросился к дому. Позабытый Кальдмеер последовал за ним, рассудив, что если что-то настолько впечатлило и, кажется, напугало Вальдеса, то оно явно небезопасное, и любая помощь будет не лишней. Враги врагами, но оставлять один на один с чем-то непонятным человека, так заботящегося о нем самом и о его людях, он не собирался. В богатом, но довольно аскетичном доме царили по-военному сдержанные паника и хаос. Вальдеса и вместе с ним Кальдмеера, на которого слуги косились, но присутствие не оспаривали, бледный до воскового состояния управляющий проводил к причине беспорядка — разгромленному кабинету с выбитым окном, за которым виднелся небольшой припорошенный снегом сад. Едва взглянув в пустой проем, Вальдес побледнел еще больше и сдавленно прошептал: — Квальдето цера! Рамэ, ну как же так?! Ледяной подошел ближе и посмотрел через его плечо. Между голых деревьев, по краю крошечного замерзшего пруда метался здоровенный, черный от кончика носа до кисточки на хвосте багряноземельский лев. Зверь явно был растерян, напуган и зол. Чтобы сопоставить сокращенное имя с полным, Кальдмееру потребовалось одно мгновение. — Как я понимаю, это адмирал Альмейда? — самым нейтральным тоном уточнил он. Вальдес кивнул. — И раньше он склонности гулять в звериной шкуре не проявлял? Вальдес снова кивнул и повернулся к Ледяному: — У него в роду были перевертыши, но очень давно, и считалось, что эта особенность уже исчезла, — для южанина Вальдес выбрал удивительно нейтральное слово, чтобы обозначить умение оборачиваться в зверя. На юге оборотней не любили еще с начала гальтарской эп, и было даже время, когда безжалостно уничтожали, считая порождениями каких-то безымянных чудовищ извне, с которыми ушли сражаться абвениатские боги. Да и другие причины для нелюбви были — в зверином облике перевертыши себя не всегда хорошо контролировали, а бывало, и вовсе теряли разум, особенно если превращение было насильственным или первый раз случилось уже во взрослом возрасте. А если принять во внимание то, что оборотни превращались в основном в крупных хищных или птиц, а в редких травоядных обличьях были либо свирепыми быками или оленями, либо кем-то не менее огромным и смертоносным, то основания для того, чтобы их опасаться, были. Уже в конце гальтарской эпохи нравы смягчились, и на перевертышей хоть и продолжали поглядывать недобро, но не убивали. А воцарение в Золотых Землях эсператизма окончательно уравняло их в правах с обычными людьми, потому что отцы церкви решили, что не смертным оспаривать замысел Создателя. В конце концов, ведь Он и сам может явиться в образе не только человека, но и зверя. Но как бы то ни было, а неприязнь к ним на юге сохранилась до сих пор. На севере же к оборотням всегда относились лояльно. Север суров и не располагает к тому, чтобы разбрасываться лишним шансами на выживание семьи или поселения. А несколько волков, медведей или снежных котов — хорошее подспорье что в охоте, что в охране. Да и зубр и лось лишними не будут. — И как так вообще получилось? — Вальдес снова беспомощно оглянулся на мечущегося льва. Вопрос явно не требовал ответа. Но Кальдмеер еще раз посмотрел на обрывки одежды и опрокинутый стол, потом подобрал чудом уцелевшую чашку и понюхал. — Вот как, — сказал он. — Волчий корень. Хорошо помогает при простуде, но перевертышей заставляет перекидываться помимо их воли. Как я понимаю, господин Альмейда имел несчастье приболеть, и ему заварили сбор со этим растением, — Кальдмеер оглянулся на застывших в дверях слуг. Пожилая экономка судорожно кивнула. — Да, дор Рамон замерз в порту, и я велела приготовить ему отвар. Обычно я завариваю ему зверобой и тысячелистник с рябиной, но в этот раз отвар готовила Битси. Она сказала, что самое лучшее средство от простуды — это северный сбор с можжевельником и волчьим корнем. Но она не могла… Она недавно у нас, но… Кальдмеер успокаивающе покачал головой. — Я не думаю, что это был злой умысел. Будь адмирал Альмейда обычным оборотнем, все, что ему грозило бы, — несколько неприятных минут и необходимость заказывать новый мундир. А предугадать, что кровь от волчьего корня проснется, невозможно. Он обычно действует на уже проявившихся оборотней, а не на тех, в ком просто есть их наследие. — И что теперь с этим делать? — спросил Вальдес, снова переводя взгляд за разбитое окно на злого, как закатный, демон льва. — Делать? Сперва успокаивать, а потом звать обратно, — ответил Кальдмеер. — В Дриксен послали бы за заклинателем. Но боюсь, в Талиге с ними сложно. Насколько я знаю, при Раканах заклинателей не любили едва ли не больше, чем оборотней, поэтому не осталось не только их, но и их крови. — Можно найти… — начал Вальдес, но Кальдмеер покачал головой. — Это его первое превращение. Сейчас важно время. Чем дольше адмирал находится в шкуре зверя, тем меньше шансов его вернуть. За несколько часов или даже за пару дней его разум не успеет уйти далеко. Но до того же Метхенберга и обратно двадцать дней пути. Может статься, что некого будет звать. И сейчас к тому же зима. Навигация закрыта. — И вряд ли в Дриксен кто-нибудь согласится помочь талигойскому адмиралу. — Вообще-то, если попросят добром, то согласится любой заклинатель. Они никогда никому не отказывают. Таковы их суть и обеты. Но поскольку до них слишком далеко, — Кальдмеер сделал паузу, еще раз оглянулся на льва, словно что-то решая для себя, и повернулся к Вальдесу, — придется справляться своими силами. Прошу найти мне гребень, только не металлический. Костяной или деревянный подойдут. И лучше всего, если это будет гребень, которым пользуется сам адмирал Альмейда. — Вы хотите сказать, что вы…? Кальдмеер кивнул. — У меня есть дар заклинателя. Но он очень слабый, и потому я никогда его не развивал и почти не учился им управлять. Да и пользовался последний раз в далекой юности. Поэтому я не знаю, получится ли у меня успокоить и дозваться вашего адмирала. Единственное, что могу гарантировать, — хуже я точно не сделаю. Вальдес на несколько секунд задумался, а потом кивнул управляющему, безмолвно веля выполнять просьбу адмирала цур зее. — Вам нужно что-нибудь еще? — Чтобы к нам никто не подходил, пока я сам не позову. — Хорошо. Это все? — Да. Разве что… Господин Вальдес, если у меня не получится и если моя попытка все же будет стоить мне жизни, то господина адмирала тоже милосердней будет добить. Оборотень, который в состоянии беспамятства попробовал человеческой крови, если и возвращается, то все равно не останавливается, он продолжает убивать. Даже против своей воли. Судорожно всхлипнул кто-то из служанок. Экономка прижала руку к губам. Вальдес стиснул кулаки. А Альберто Салина вскинул голову и, в упор глядя на дриксенца, что-то бросил Бешеному на марикьяре, резко и отрывисто. Кальдмеер усмехнулся уголком губ и ответил за замешкавшегося и несколько ошарашенного Вальдеса. — У вас нет выбора, молодой человек. Юноша залился краской. — Вы скрыли, что понимаете марикьяре!… — запальчиво начал он. — Не понимаю, — оборвал его Кальдмеер, — но ваш взгляд и ваш тон говорят сами за себя. Господин вице-адмирал? — Я вас услышал, адмирал цур зее. Это даже близко не было согласием, но Кальдмеер прекрасно понимал, что большего не добьется. Он снял плащ и камзол и аккуратно положил их на уцелевший диван. — Зачем? — удивился Вальдес. — Чтобы была свобода движений и меньше лишних запахов, — пояснил Ледяной. — Мы с вами сегодня довольно долго гуляли. Моя одежда должна сильно пахнуть городом. Адмирал Альмейда и так сбит с толку, дополнительные запахи могут его пугать и раздражать еще больше. Кальдмеер повернулся к Берто. — Он перекинулся при вас? Юноша угрюмо подтвердил. — Не попытался напасть на вас? — Нет, заметался и почти сразу выпрыгнул в окно. Кальдмеер удовлетворенно кивнул. — Очень хорошо. Значит, хоть что-то он помнит и соображает. С этими словами он взял принесенный камердинером деревянный гребень и повернулся к управляющему. — Где у вас вход в сад? Не хотелось бы перелезать подоконник. — Я провожу, — ответил дор Хосе. Слуги расступились, давая дорогу двум мужчинам. Берто увязался за ними. А Вальдес снова повернулся к окну. Комната уже изрядно выстыла, и лужа отвара на полу начала подмерзать. Но Вальдес не обращал на это внимания. Он смотрел на черного зверя. То ли его взгляд был слишком пристальным, то ли еще что-то заставило льва, до этого не обращавшего внимания на творившееся в комнате, обернуться. На Бешеного глянули янтарно-золотые глаза, в которых не было ни проблеска человеческого разума. Лев — Вальдес с трудом мог сопоставить это великолепное чудовище со своим другом и командиром, — подобрался и начал подкрадываться к окну. Но в другом конце сада тихо скрипнули петли, и зверь повернулся на звук. Ледяной ступил на снег, — дверь за его спиной гулко хлопнула, — сделал пару шагов и остановился. Лев приподнял в оскале верхнюю губу, обнажая белые клыки, и глухо зарычал. Кальдмеер никак на это не отреагировал. Вальдес слышал, что диким животным нельзя смотреть в глаза, они этого не любят, но Ледяной это правило то ли не знал, то ли игнорировал. Он спокойно разглядывал зверя, изучая его, и позволял тому изучать себя. Он не делал ни одного, даже едва заметного движения, он просто стоял и смотрел. Долго, бесконечно долго по ощущениям Вальдеса. Но в конце концов рычание стихло, и лев спрятал клыки. Явное раздражение зверя сменилось на… удивление? Хотя нет, не сменилось, дополнилось, потому что хвост все еще дергался из стороны в сторону. А потом в маленьком заснеженном садике появился новый звук, заставивший льва поднять прижатые до этого уши, а Вальдеса изумленно распахнуть глаза. Потому что меньше всего в этот момент Бешеный ожидал услышать пение. В тихой песне не было слов, только ровная успокаивающая мелодия, выводимая хрипловатым голосом адмирала цур зее. Вальдес не сомневался, что Кальдмееру хотя бы в молодости доводилось петь и ритмичные шанти, помогающие в тяжелой морской работе, и разухабистые песенки из тех, что на трезвую голову обычно не поют. Но услышать от него что-то похожее на колыбельную без слов до этого момента Бешеному не представлялось возможным. И тем не менее Олаф Кальдмеер пел. И его пение завораживало, затягивало, заставляло забыться и огромного черного льва, наконец совсем успокоившегося и прекратившего хлестать себя хвостом по бокам, и вернувшегося и вставшего рядом с Вальдесом Берто, и слуг, и самого Бешеного. Постепенно мелодия, которую напевал Ледяной, сменила темп и ритм и из колыбельной стала зовом, едва слышным поначалу, но все больше и больше набирающим силу. Теперь она звала и тянула, настойчиво и уверенно. И чем дальше, тем сложнее было сопротивляться. Вальдес с некоторым ужасом осознал, что еще миг — и он сам шагнет на этот зов. Но рядом шевельнулся Берто. Отвечая на не на него направленный призыв, он положил руку на подоконник, не обращая внимания на осколки стекла, и это отрезвило Бешеного. Он схватил юношу за плечо и оттолкнул за себе за спину, не давая совершить глупость. Лев за окном медленно и неуверенно направился к человеку. Он крадущейся осторожной походкой обошел Кальдмеера большим кругом. Потом еще раз. И еще. Ледяной наблюдал за ним, не поворачивая головы, и продолжал напевать. Круги зверя становились все меньше и меньше. В конце концов он задел плечом о локоть Кальдмеера и остановился перед ним, подняв морду и заглядывая в глаза. Совсем близко, настолько, что мужчина должен был ощущать его дыхание. И вот тут Ледяной впервые за все это время пошевелился. Он медленно поднял руку, позволил льву ее тщательно обнюхать и положил ладонь на его голову, зарывая пальцы в густую жесткую гриву. Лев замер. Неуверенно дернул хвостом. Повел головой, словно проверяя, может ли он избавиться от прикосновения. Кальдмеер не стал ему препятствовать и позволил ладони соскользнуть, но потом снова погладил льва. На этот раз зверь разрешил ему почесать себя за ухом. Даже наклонил голову, подставляя под ласковую руку наиболее чувствительное место. В мелодию вплелся новый звук — басовитое и от того грозное мурлыканье. Затем лев снова сбросил руку и еще раз обошел Кальдмеера, теперь специально отираясь о него головой и боками, помечая его своим запахом, как кошки метят своих людей, и уже сам ткнулся мордой в ладонь. Ледяной едва заметно улыбнулся и снова запустил руку в густую гриву, а потом добавил и вторую. Лев довольно заурчал, подставляясь под ласку. Кальдмеер прекратил пение, и теперь просто очень тихо что-то говорил, поглаживая и почесывая зверя, а тот терся о него, норовил тронуть лапой, и в конце концов, играясь, прихватил ласкающую его руку зубами. Позади Вальдеса судорожно вздохнул Берто. Бешеный и сам напрягся, прекрасно понимая, чем может закончиться такая игра. Но Ледяной лишь тихо рассмеялся, спокойно высвободил ладонь, снова запустил пальцы в гриву льва и пошел к небольшой скамье около замерзшего пруда. Лев, направляемый уверенной рукой, покорно следовал за ним. Странно и дико было смотреть, как человек ведет за собой зверя, способного убить его одним ударом могучей лапы, а тот доверчиво идет за ним, лишь время от времени тыкаясь головой в бок и продолжая урчать. Кальдмеер сел на скамью, оперевшись спиной о растущее вплотную к ней дерево, обнял льва за шею и мягко надавил ему на спину, заставляя сесть рядом. Зверь подчинился, уложив морду на его плечо, — Вальдес заметил, как Ледяной чуть поморщился, и сообразил, что плечо зверь выбрал как раз раненое, — но, видимо, это показалось ему неудобным, и он лег рядом со скамьей, устроив голову на коленях Кальдмеера. А тот наконец достал из-за пояса гребень и начал расчесывать львиную гриву. Лев замурлыкал громче. Ледяной продолжал что-то очень тихо говорить зверю. Он осторожно перебирал и распутывал жесткие пряди, проводил по ним гребнем, и снова запутывал пальцами. Лев дергал ухом, жмурился и урчал. Это напоминало Вальдесу какую-то то ли игру, то ли притчу. Не участники, не сами действия. Скорее их последовательность — от хаоса к порядку и обратно и так до бесконечности, — и повисшее в маленьком пространстве сада чувство какого-то ожидания. На город начали медленно накатываться сумерки. Белые снежинки затанцевали в воздухе. Они порхали, как крохотные птички или сказочные феи, наполняя волшебным мерцанием своей мимолетной жизни мир, и гибли, падая на шкуру льва или волосы человека. Ожидание давило все сильнее и сильнее. Голос Кальдмеера, в котором Вальдес по-прежнему не мог разобрать ни слова, снова изменил тональность, стал требовательным и настойчивым, хотя его руки все так же ласково и бережно перебирали львиную гриву. В какой-то момент Ледяной отложил гребень и снял с волос удерживавшую их ленту. Довольно короткие седые пряди рассыпались по плечам. Лев же, лишенный уже полюбившейся ласки, недоуменно поднял голову. Кальдмеер погладил его по носу и снова взялся за гребень. Он еще раз расчесал львиную гриву, уже по-настоящему, больше не спутывая, и вплел в нее ленту, сделав короткую косу. А потом внезапно наклонился к зверю, обнял за могучую шею и что-то тихо сказал в самое ухо. Лев вздрогнул и резко повернулся. Вальдес успел увидеть очень человеческое изумление в янтарных глазах. По всему телу льва от кончика носа до кончика хвоста прошла волна, стремительная и короткая, словно молния. И на снег без сил рухнул обнаженный человек. Все еще обнимавший его Кальдмеер соскользнул со скамьи и упал рядом с ним на колени. Вскинув голову, он нашел взглядом окно. — Вальдес!.. Голос сорвался, и Кальдмеер закашлялся. Но этого было достаточно для Бешеного, который перемахнул подоконник и подбежал к ним, на ходу снимая плащ. За собой он слышал топот Берто и кого-то из слуг. Накинув плащ на плечи Альмейды, Вальдес осторожно вынул своего адмирала из рук Кальдмеера и повернул лицом вверх. Глаза альмиранте были закрыты, кожа была бледно-восковой, а дышал он неглубоко и рвано. — Что с ним? — Вальдес взглянул на Кальдмеера. — Шок, — ответил Ледяной. Говорил он хрипло и с некоторым трудом. — Звери видят и чувствуют по-другому. Когда смена облика происходит насильно, разум не может сразу приспособиться. Нужно время. А он еще и первый раз обернулся. Господина адмирала следует унести в тепло и напоить молоком с маковым отваром. Думаю, утром он проснется в здравом рассудке. Дор Хосе уже отдавал распоряжение слугам. Кальдмеер с усилием поднялся на ноги и устало сел на скамью. — Ему нельзя мяса ближайшие три дня. Особенно с кровью. Молоко, хлеб, каши и любые овощи, — продолжил он. — И ленту не трогайте, пусть снимет сам. И передайте, что нам нужно поговорить, когда адмирал Альмейда будет в состоянии. Управляющий кивнул. Слуги унесли Альмейду в дом, а Вальдес наконец обратил внимание на своего то ли пленника, то ли гостя. Кальдмеер и сам выглядел немногим лучше альмиранте, был бледен до синевы и слегка дрожал. Вальдес мысленно обругал себя за то, что не сообразил сразу, и метнулся в комнату за одеждой Ледяного, опять не утруждаясь обходными путями через дверь. Вернувшись, он осторожно закутал почти не реагирующего Кальдмеера сперва в камзол, потом в плащ, подумал о том, как бы поосторожней вернуть его к действительности, но Ледяной сам внезапно поднял голову и взглянул на Вальдеса усталыми глазами. — Как вы? — спросил Бешеный. Кальдмеер бледно улыбнулся и едва слышно, с явным трудом ответил: — Как будто снова матросом штормовую вахту отстоял. И завтра буду без голоса. Ваш адмирал — это нечто. Думал, не дозовусь его. Вальдес облегченно рассмеялся. — Я пошлю кого-нибудь за каретой. Надо доставить вас домой. — Не надо. Я дойду, — Кальдмеер осторожно поднялся, тут же пошатнулся, но Вальдес поддержал его. — Точно дойдете? Дриксенец кивнул. — Да. Тут ведь недалеко. Он и впрямь дошел, хотя под конец пути почти висел на Бешеном и уже не реагировал на его бессмысленную болтовню, а очутившись в своей комнате, рухнул на кровать, не раздеваясь, и Вальдесу самому пришлось позаботиться о том, чтобы его военнопленный гость не спал в одежде. Проспал Кальдмеер больше суток, а проснулся действительно без голоса. Фельсенбург, которого, естественно, никто не поставил в известность о происшествии, старательно кутал своего командира в плед, пользуясь тем, что тот не может возразить, таскал ему с кухни горячее молоко с медом и малиновым вареньем и волком смотрел на Вальдеса за то, что тот заморозил и простудил адмирала. Альмейда же наутро прислал короткую успокаивающую записку, но сам явился в дом Вальдеса только на третий день, раздраженный и, похоже, не выспавшийся. Но за его раздражением отчетливо ощущались смущение, неловкость и опасение. Искушать судьбу и проверять, насколько плохим было настроение у начальства, Вальдес не стал, сразу проводив Альмейду в комнату, которую временно занимал Кальдмеер. Тот при виде гостей отложил книгу и тяжело поднялся. Фельсенбург, сидевший тут же, тоже вскочил, но попытался это сделать так, чтобы оказаться между талигойцами и своим адмиралом. В любое другое время это позабавило бы Вальдеса, но рядом находился Альмейда, который и в более мирном настроении не любил, когда встают между ним и его целью. Впрочем, сдерживать свои порывы и тяжелый характер Рамон Альмейда тоже умел, когда считал нужным, поэтому лишь вежливо поздоровался и попросил оставить их с адмиралом цур зее одних. Вальдес спорить не посмел. Фельсенбург явно был не согласен, но его возражениям не дал прозвучать короткий и очень жесткий приказ Ледяного, к которому к этому времени голос уже вернулся. Когда за Вальдесом и Фельсенбургом захлопнулась дверь, Альмейда снова повернулся к дриксенцу. — Мне передали, что вы хотели со мной поговорить. — Не хотел, — ответил Кальдмеер, — но должен. Есть вещи, которые я обязан вам объяснить. — Я вас слушаю. — Я знаю, что на Юге, оборотни не в почете, но ваш дар, господин адмирал, пробудившись однажды, уже никуда не исчезнет. И вам нужно будет научиться с ним жить. Вероятно, сейчас вам кажется, что можно забыть о нем, но это не так. — И чем мне это грозит? — Рано или поздно, но скорее рано, вы почувствуете тягу к тому, чтобы обернуться. Не сопротивляйтесь ей. Все известные случаи безумия оборотней - это истории о том, что оборотень слишком долго не перекидывался. Поэтому не сопротивляйтесь. А еще лучше не терпите до последнего. Оборачивайтесь сами. Хоть на пять минут, но каждый день. Альмейда медленно кивнул. — Что еще? Кальдмеер сделал паузу, словно не знал, как лучше сказать то, что собирался, или не решался. — Если хотите, я могу проследить на первых порах, — все же предложил он, — и позвать обратно, если потребуется. Превращения у вас в крови, но поначалу может быть сложно. Тем более что первый опыт стал для вас очень неприятным. — Благодарю, но я справлюсь сам, — ровно ответил Альмейда. Кальдмеер дернул уголком губ, будто хотел улыбнуться, но сдержался. Было похоже, что он не сомневался в том, что его помощь не примут. — Тогда… Моя лента все еще у вас? Вместо ответа Альмейда достал из кармана кусочек черной тесьмы и протянул Ледяному. Тот покачал головой, не пытаясь ее взять. — Оставьте себе и на первых порах вплетайте в волосы, когда будете перекидываться. Она не даст вашему разуму потеряться в зверином начале. Когда поймете, что она вам больше не нужна, сожгите. И больше никогда и никому не позволяйте заплетать вам волосы. Я вывел вас этой лентой и вашим именем, но другой вас можно запереть. — Благодарю за предупреждение. Это все? Кальдмеер сделал пару шагов к столу. Потянулся за лежащим на нем листком и тут же схватился за плечо. — Болит? — с неожиданным даже для него самого сочувствием спросил Альмейда. — Холодом прихватило, — коротко ответил Ледяной. Марикьяре невольно поморщился и посочувствовал дриксенцу. Он и сам знал, как это бывает, когда застужаешь свежие раны. — Пройдет, — почти равнодушно добавил Кальдмеер и протянул Альмейде сложенную на манер письма бумагу. — Здесь названия нескольких книг, которые вам стоило бы прочитать, и которые возможно найти. Пара из них на гальтарском, и они точно переводились на талиг. Остальные на дриксен. Существуют ли их переводы, я не знаю. — Не имеет значения, — встряхнул головой Альмейда, — я знаю дриксен. Кальдмеер кивнул. — Кроме того, там еще имена тех, кто может помочь, если возникнут проблемы с вашей звериной половиной. В основном они живут в Гаунау, Кадане, Марагоне и Ардоре. Это оборотни и заклинатели. Они не откажут в помощи, если придете к ним с миром. Альмейда сжал в руке листок. — Зачем это вам? — спросил он, немного помолчав. — Между нами много крови и смерти. — Затем, что я должен, — ровно ответил Кальдмеер. — Ни кровь, ни смерть в этом случае значения не имеют. — Значит, обет заклинателя? В серых, до этого почти равнодушных глазах вспыхнул огонек удивления и интереса. — Вы все-таки что-то знаете об этом. — Кое-что слышал, — в звучном голосе Альмейды отчетливо послышался отголосок львиного рыка. — И понимаю, что на мне долг, который не оплатишь деньгами. — Вы совершенно правы, — Кальдмеер едва заметно склонил голову. — Так чего вы хотите в уплату за мои жизнь и рассудок, адмирал цур зее? Свободы для себя и своих людей? Ледяной усмехнулся и покачал головой. — Знаете, да не все. За ваши жизнь и рассудок я могу потребовать только что-то равноценное, услугу или желание. И только от Рамона Альмейды, не от Первого адмирала Талига. Окажите такую же помощь любому из моего народа, или же любому заклинателю или оборотню, и ваш долг будет выплачен. — Значит, жизнь и рассудок любого варита, оборотня или заклинателя? — Да. — Вы могли бы выставить любое другое условие. — И навесить на вас неисполнимое обязательство? Мог бы, только такое не прощается. Не людьми, а иными силами. — Создателем? — теперь в голосе марикьяре звучал насмешка, на которую Кальдмеер, впрочем, не повелся. — Не важно, как называть. Важно то, что мы оба пожалели бы об этом. Такой судьбы я не хочу ни себе, ни кому-то еще. — Как я узнаю, что долг выплачен? Кальдмеер снова усмехнулся. — Вы узнаете, поверьте. Вам станет очень легко в тот момент, хотя до этого вы можете и не замечать всей тяжести вашего долга. Альмейда помолчал немного, потом неохотно кивнул. — Вы сказали — я услышал. Доброго дня, адмирал цур зее. — Доброго дня, адмирал Альмейда. Марикьяре шагнул к двери, но уже взявшись за ручку, обернулся. — Заклинатели могут заговаривать не только оборотней. Если я пойму, что вы практикуете свое искусство на Вальдесе, Джильди или любом другом человеке в Хексберг или Талиге, — а я это пойму, — то Закат покажется вам Рассветными Садами по сравнению с тем, что я сделаю с вами. Угроза не была пустой, и это понимали оба, но на Кальдмеера она не произвела впечатления. Он лишь пожал плечами, точнее, попробовал, но тут же скривился от боли. — Попытка дозваться вас, адмирал, стоила мне нескольких месяцев жизни. Попытка заговорить того же Вальдеса будет стоить оставшейся ее части и вряд ли окажется удачной. Заклинатели платят за свой дар больше всех. — И я должен поверить вам на слово? — Нет. Но придется. Альмейда раздраженно фыркнул и вышел из комнаты. А Кальдмеер устало опустился в кресло. Казалось, что этот разговор вымотал его не меньше, чем зов три дня назад. Альмейда больше не встречался с дриксенцами. У Вальдеса сложилось впечатление, что он избегает не только их, но и всех разговоров о них. Даже неудовольствие по поводу самоволки к регенту он высказал как-то коротко и почти безразлично. Впрочем, Вальдес мог его понять. Альмиранте не то чтобы не прятал пробудившуюся способность, но все же не слишком не хотел, чтобы о ней многие знали. Самому Бешеному было все равно, кем стал его друг. На его взгляд, ничего особо не изменилось. Разве что в привычные разносы, устраиваемые Альмейдой своим подчиненным, добавилось отчетливое рычание. Морская казнь была фарсом, жестокой игрой обиженных и злых мальчишек, не намного более честной, чем суд над самим Кальдмеером в Эйнрехте. Смотреть на лица мертвых друзей было больно, даже понимание, что это не они, а безумные Вальдесовы ведьмы, не спасало. Но смотреть на что-то иное Ледяной не мог. На Бермессера и его лжецов-офицеров он нагляделся еще на суде. От злого торжества Вальдеса было тошно, как и от мстительной радости и предвкушения Руппи. Добряк Юхан аж светился от того, что для него все обошлось. Ему, похоже, было неважно, кого повесят и чей корабль сожгут, лишь бы не его. А старый Канмахер утонул в своем горе и желании справедливости, но даже он не понимал, что, по-хорошему, место Кальдмеера вместе с казнимыми, не из-за погибшего флота — из-за того, что однажды решил не усугублять конфликт и не списал Бермессера вместе со всей кодлой на берег, позволил себе поверить, что все обойдется. И теперь ничего не мог сделать. Разве что настоять, чтобы матросы не видели всего этого безобразия, да смотреть на мертвые лица мертвых друзей и жуткий полыхающий закат. Но закат откровенно пугал, и оставались лишь мертвые лица. Их хоть можно было списать на галлюцинации от усталости и недосыпа. Кальдмеер не помнил, когда последний раз спал. В «Печальных лебедях» ему этого не позволяли, надеясь сломать. А возможно, это и получилось, хотя и не так, как рассчитывали палачи. А потом безумное бегство от преследователей не оставило времени на нормальный сон. Казнимым уже накинули веревки на шеи, когда над гладкой водой раздался короткий, но полный злости рык. От него, казалось, вздрогнуло само море. Кэцхен испуганно заметались за спиной Вальдеса, стремительно теряя человеческий облик и обращаясь в ветер. Люди же дергались и оглядывались, ища источник звука. Источник нашелся сам. Громадный черный лев мягко перепрыгнул сцепленные борта линеалов, фыркнул на все еще лежащие на палубе трупы и направился к Кальдмееру, мимоходом рыкнув на Юхана, Руперта и Джильди, стоявших на пути. Подойдя к Ледяному, обошел кругом, отираясь боком о дриксенца, внимательно обнюхал, снова недовольно фыркнул и перевел взгляд на основных участников фарса. Несколько долгих мгновений янтарные глаза зверя смотрели на Бермессера и его офицеров. Потом лев снова коротко рыкнул. И на этот раз в звуке отчетливо слышался приказ. Северяне в отличие от южан не только хорошо умели оборотней распознавать, но и понимали их тоже неплохо и знали, когда и кому можно возражать, а когда нет. И потому Киппе, боязливо взглянув на зверя, уточнил: — Прекратить это, да? — и получив величественный кивок, принялся спешно снимать веревки с шей приговоренных. Лев кивнул снова, на этот раз удовлетворенно. — Благодарю, — очень тихо сказал Кальдмеер. Лев дернул ухом, показывая, что услышал. — Но они заслужили и приговорены!.. — попытался возмутиться Руппи, забывший обо всякой осторожности от того, что добычу вырвали из рук. Тяжелая лапа мгновенно повернувшегося льва ударила его в грудь, сбивая с ног, и прижала к палубе, а у самого носа клацнули белые клыки. Руппи застыл, боясь, да и не имея возможности даже дернуться. Но рядом со львом тут же оказался Кальдмеер. Он бесстрашно коснулся плеча зверя. — Не надо. Пожалуйста. Лев встряхнул гривой и, фыркнув в лицо Фельсенбурга, отпустил его, оборачиваясь к Ледяному. Еще раз принюхавшись, он недовольно сморщил нос, а потом страшные клыки аккуратно сомкнулись на руке Кальдмеера чуть выше запястья. — Альмиранте, вы же обещали не вмешиваться!.. — начал было Вальдес. Лев недобро скосил на него янтарные глаза, дернул хвостом и повел Ледяного на «Астэру». Но проходя мимо, на мгновение отпустил Кальдмеера и отвесил вице-адмиралу шлепок лапой. Возможно, это и не предполагалось именно шлепком, но, не вставая на задние лапы, даже крупный лев вряд ли мог достать выше пояса, а потому Бешеный совершенно не по-офицерски ойкнул, схватился за место пониже спины и обиженно посмотрел на льва. — Альмиранте!.. Лев не обратил на его обиду ни малейшего внимания, снова прихватил Ледяного за руку и повел прочь. Кальдмеер покорно следовал за ним, все еще не веря, что фарс закончился. Не верили в это и приговоренные, с которых уже сняли веревки. То, что напоминало пафосную и глупую гальтарскую трагедию, действительно закончилось, и закончилось так, как заканчивались обычно гальтарские трагедии — явлением бога из машины. И Ледяной еще не понимал, как к этому относиться. Последующие дни ситуацию не прояснили и не сделали легче. После неприятного разговора с Первым адмиралом Вальдесу было разрешено считать Бермессера и его офицеров своими пленниками и требовать за них выкуп, но запрещено убивать. Также Альмейда не стал возражать, когда Вальдес снова поселил в своем доме Фельсенбурга и самого Кальдмеера. Хорошо это или плохо, Ледяной не знал. Он опять потерялся в днях и ночах. Тоска, вина, усталость, холод — а согреться после каменного мешка в «Печальных лебедях» он тоже не мог, — и бессонница, отступившие было на борту «Астэры», накатили с новой силой. И легче не становилось. Ни от искренних попыток Вальдеса помочь и встряхнуть. Ни от раздражения и злости Руперта, за которыми сквозили разочарование и обида. Привыкший постоянно и неустанно работать, анализировать и просчитывать ситуации, решения и их последствия, разум искал выход, хоть какую-то отправную точку, малейшую зацепку, ошибку, хоть что-то, за что можно зацепиться, на что можно опереться, хоть что-то, на чем можно было бы построить путь к цели, — и не находил. Потому что цели не было. То, что следовало сделать, не становилось целью. Этому мешали вина и сомнение в собственном праве решать за других. А на желания права тоже не было. Да и сил не было. Все уходило на бесконечный круговорот воспоминаний, в которых снова и снова Кальдмеер видел свой гибнущий флот, мертвые лица друзей, суд, предательство и пустые мысли. Единственным желанием, которое как-то прорывалось сквозь этот замкнутый круг, было желание умереть, закрыть глаза и больше никогда не открывать. Жуткое, неправильное, абсолютно неприемлемое желание. Эсператия немного спасала. Искать на ее страницах новые смыслы и значения, от серьезных богословских размышлений до подчас смешных и буквальных толкований, было давней и привычной игрой ума. А ныне же знакомые с детства слова стали щитом от воспоминаний, от мыслей, от мертвых лиц, грезящихся наяву уже без помощи кэцхен, и тяги к смерти. Жаль, их нельзя было взять с собой в сон. И от холода они тоже не защищали. Олаф Кальдмеер тихо сходил с ума и понимал это. И знал, что справиться с этим не сможет. Он потерялся в днях и ночах, в мыслях и памяти, утонул в них и уже не мог выплыть. И сколько так продолжалось, он не знал. Но однажды дверь тихо скрипнула, открываясь. Кальдмеер поднял голову, чтобы встретиться взглядом с недовольными янтарными глазами. Он прикрыл Эсператию, заложив лентой страницы, и встал навстречу вошедшему. — Адмирал Альмейда, чему обязан визитом? Лев раздраженно дернул хвостом, лапой захлопнул дверь и подошел к Кальдмееру. Принюхался, фыркнул, вынул Эсператию из руки его руки, аккуратно взяв ее зубами, и отложил на стол. У Ледяного мелькнула мысль, что с новым телом марикьяре освоился на удивление хорошо. Лев тем временем еще раз принюхался, снова фыркнул и обошел вокруг Кальдмеера, отодвинув боком стул и заставив самого Ледяного развернуться и отступить от стола на пушистый морисский ковер у кровати, а потом внезапно поднялся на задние лапы, положив передние дриксенцу на плечи. Кальдмеер непроизвольно сделал шаг назад, пытаясь удержаться на ногах, но Альмейда и в человеческом облике был огромен, а лев из него получился просто чудовищный. Ледяной и в лучшие времена вряд ли смог бы удержать такой вес, а в нынешнем состоянии нечего было и думать об этом. Колени подогнулись, и Кальдмеер не упал, но все же опустился на пол, погребаемый тяжеленной тушей зверя. Огромная лапа надавила на грудь, заставив распластаться на ковре и мешая вздохнуть. Голова дриксенца непроизвольно откинулась назад, открывая шею. Горячее дыхание обожгло кожу, и на горле сомкнулись клыки. Огненной вспышкой промелькнуло изумление, а потом паника девятым валом поднялась из глубины сознания, сметая и страшные воспоминания, и бесплодные мысли. А вместе с ней подняло голову и, казалось, давно забытое и похороненное, почти животное желание жить. Просто жить. Безо всяких условий и целей. И подстегиваемое ими тело, истощенное, усталое, так и не выздоровевшее до конца, начало действовать, стремясь разжать страшные челюсти до того как они сомкнутся окончательно, оттолкнуть, сбросить с себя тяжелого зверя. Мелькнула было мысль, что это все равно невозможно, что лев намного сильнее и массивней человека, но почувствовавшему вкус уходящей жизни сознанию было все равно. Оно любой ценой стремилось отстоять себя и теперь нашло точку опоры. Оно хотело жить. И ему это позволили. Лев разжал челюсти и отодвинулся, освобождая человека от своего веса. Кальдмеер осторожно сел, дотронулся до шеи. Ладонь была чистой. Страшные клыки не оставили на коже ни царапины. Кальдмеер тяжело поднялся, дошел до стола и оперся на него. Дыхание еще не восстановилось, заполошно билось в груди сердце, но голова впервые за Леворукий знает сколько времени была ясной. Слегка подрагивающей рукой он налил в бокал вина из кувшина, залпом выпил, не чувствуя вкуса, и только после этого оглянулся на льва. — Ну, знаете, адмирал!.. Альмейда ответил ему насмешливым взглядом. Он довольно потянулся и прошелся по комнате, словно привыкая к в целом просторному, но для его размеров все же тесноватому помещению. Кальдмеер опустился на стул, глядя на зверя будто в первый раз. Хотя в каком-то смысле так и было. Впервые за много месяцев он не просто смотрел, он видел, видел окружающий мир ярко и во всей полноте. Лев покружил по комнате, принюхиваясь к мебели и вещам, вернулся к Кальдмееру, прихватив со прикроватного столика гребень, и сел рядом, задумчиво глядя в лицо. Тряхнул роскошной гривой. Ледяному вспомнилось, какой теплой она была под руками зимой, как согревала озябшие ладони. Захотело снова протянуть руку и запустить пальцы в жесткий мех. Но даже в Дриксен такое взаимодействие между человеком и оборотнем возможно было лишь в случае семейных или дружеских связей. Только вот Альмейду такие условности явно не интересовали, потому что гребень уронили Кальдмееру на колени, а лев придвинулся ближе, подставляя гриву. — Адмирал Альмейда, вы хорошо понимаете, что делаете и насколько рискуете? — не смог не спросить Кальдмеер. Лев прижмурил на него янтарные глаза и коротко кивнул. Ледяной вздохнул, ему странно было видеть со стороны марикьяре такое доверие, сел поудобней и все-таки сделал то, что хотелось, — запустил в жесткий теплый мех так и не согревшиеся руки. Лев довольно замурлыкал. Руперт раздраженно подошел к комнате, где Вальдес поселил Ледяного. Нужно было еще раз поговорить с адмиралом, объяснить, убедить, заставить прислушаться. К его удивлению, дверь была плотно закрыта, хотя обычно Ледяной лишь прикрывал ее, словно напоминая всем и себе самому о своем статусе. Руперт осторожно постучал. Ответа не последовало. А ведь Кальдмеер, как правило, реагировал мгновенно. Руперт постучал еще раз, уже громче, но все равно ответом была тишина. Тогда молодой человек осторожно приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Открывшаяся взору картина заставила его разинуть рот от удивления. На пушистом морисском ковре около почти прогоревшего камина — холодное и сырое лето вынуждало периодически протапливать комнаты, — растянулся огромный величественный лев, тот самый, что прервал казнь Бермессера и его офицеров. А рядом с ним мирно спал Ледяной. Подушкой ему служила одна львиная лапа, а другая лежала поперек груди, словно зверь заявлял свои права на человека. Комнату наполняло басовитое урчание. Лев повернул голову на звук открывшейся двери и оскалил белоснежные клыки, давая понять, что визитеру не рады, хотя урчание не прекратилось. Фельсенбург замялся. Он еще на «Глаубштерн» понял, что имеет дело с оборотнем, в конце концов, в Дриксен они не были чем-то необычным. Но вот близость этого оборотня с Кальдмеером смущала и требовала объяснений, потому что откуда в Хексберг мог взяться перевертыш, настолько близкий Ледяному, чтобы тот позволял так с собой фамильярничать. Молодой человек собирался уже разбудить Кальдмеера, когда тяжелая рука запечатала ему рот и его весьма невежливо вытащили в коридор. Руперт гневно обернулся и наткнулся на веселый взгляд Вальдеса. — Не шумите, — сказал Бешеный. — Ничего плохого с господином Кальдмеером не сделают. Вальдес осторожно заглянул в комнату, потом сбросил домашние туфли и босиком прошел до кресла, снял с него плед, и, приблизившись, накрыл им и Кальдмеера и льва. Ледяной даже не проснулся, лишь чуть-чуть изменил положение тела, плотнее прижимаясь к черному боку, а лев дернул ухом и благосклонно сощурил янтарные глаза. Вальдес так же бесшумно вышел, плотно закрыв за собой дверь. — Альмиранте привык отдавать свои долги, — сказал он, обуваясь, — так что отогреет и отмурлычет. И только теперь до Руперта дошло то, что следовало понять еще на «Глаубштерн», — кого единственного Бешеный мог почти беспрекословно слушаться и называть альмиранте. Руперт потрясенно взглянул на дверь, хотел задать вопрос, но Вальдес не дал, мягко обнял за плечи и, вещая что-то о девочках и вине, повел прочь от двери, за которой под стук могучего сердца впервые за несколько месяцев спокойно спал Олаф Кальдмеер. Ему снились серые скальные клыки при входе в бухту Гросс-Флавиона и усталые, потрепанные стихией, с чиненными-перечиненными бортами и штопанными-перештопанными парусами корабли под лебедиными флагами, проходящие между ними. Знакомые до последней досочки обшивки корабли.