***
Саске хлебает бульон, звякая ложкой о керамическую тарелку. Кусок вареного яйца в ней тонет и всплывает заново, Саске топит его обратно. На ложку налипает зелень. Слишком… слишком курица. Слишком горячо; в комнате холодно, от контраста температур по предплечьям идут мурашки, волоски дыбом встают. Старенький тостер сделал из хлеба сухарь — во рту после будто песок хрустит. Может, и он. Если об этом не думать — этого нет; Саске живет так уже полгода и не жалуется. Суп в тарелке рядом остывает. Итачи снова пропускает завтраки. Однажды он доиграется — Саске будет кормить его силой, но пока что Саске спал четыре часа и у него в мозгах одна стылая каша. Голова одновременно звеняще ясная, и в ней одновременно будто ничего нет. Им нужно было проснуться в четыре, чтобы убраться отсюда. За окном, кажется, встает солнце — за серыми облаками черт его разберет. Саске снова зябко ежится и кутается в куртку. Какого черта тут так холодно? Но хозяйка взяла с них совсем немного и даже встала раньше них, чтобы накормить завтраком — грех жаловаться. Саске не жалуется. Саске поворачивает голову в сторону дверного проема, из которого на кухню косится коридор, и видит в нем собранного Итачи. Итачи кивает головой в сторону входной двери. Саске понимает: «пора». Деревянный стул со скрежетом проходится по доскам, когда он встает из-за стола. Тарелка Итачи все еще полная и горячая, Саске едва ли съел половину своей — нервы и отсутствие сна. Кусок яйца продолжает покачиваться в бульоне. Итачи его не ждет — отталкивается от косяка и исчезает в коридоре. Саске следует за ним. Тусклая лампочка висит на нескольких проводках в деревянном потолке; в ее свете все становится желтым, масляным. Итачи обувается у двери и Саске подталкивает к себе свои кеды. Когда-то они были белые — теперь коричневато-желтые. Озеро с одолженным у хозяйки порошком их не отстирали — значит теперь они такие надолго. Их дом — какая-то другая, далекая жизнь, где было время на белые кеды и завтрак. Итачи толкает дверь — Саске ныряет на улицу вслед за ним. Светло. Пасмурно, но уже светло; свет холодный и яркий, в отличие от света в коридоре. Саске с непривычки слепит, но он упрямо раскрывает глаза, заставляя их привыкнуть. Зябко: очевидно, холоднее, чем в доме. Снова бегут мурашки; после еды немного подташнивает. Во рту прилип привкус курицы и сухого хлеба. Саске хрустит мелкими камешками под ногами и равняется с братом. Они уже одного роста — и это страшно, но Саске привыкает к этому с удовольствием. Время идет быстро, но идет в его пользу — а значит, что все в порядке. Итачи молчит, пока идет к машине — ноги вязнут в камнях, идти неприятно и очень сонно; Саске хватает его за руку бесцеремонно и пихает в карман своей куртки. Из их вещей два рюкзака на спинах и остальное в машине на заднем сидении. Вся жизнь Саске полгода умещается в кармане: это не о паре трусов и зубной щетке — это о руке брата, которую он там греет своей. Он мог бы сжечь все, что было у него в рюкзаке, вместе с машиной, — и у него бы по-прежнему все осталось. Вороны кричат и тяжело прыгают по камням; лениво раскрывают большие черные крылья. Где-то рядом озеро. С него туман тянется и холод. В той стороне все вовсе молочно-белое. В детстве Итачи на туман говорил, что это облако на землю опустилось. Сейчас Итачи больше молчит и иногда зовет его по имени. Саске. С-саске. У хозяйки в гостевой ужасно расшатанная кровать билась о стену при малейшем движении. Сквозь тонкие перегородки между комнатами Саске слышал, как она сама ворочалась в своей комнате и мычала во сне. Звук сбитого дыхания Итачи был для него громче всего на свете, когда они тихо и осторожно, совсем по-мышиному испуганно, занимались любовью. Это не было похоже на секс, просто они оба немного одурели с дороги и чуть-чуть сошли с ума. Холод и страх не дали раздеться; Саске боялся дышать. Они спутались в плотный ком на простынях и долго вминались в друг друга, пытаясь втереться сильнее. Саске хватал Итачи за плечи и сильно за волосы. Итачи давил ему на поясницу, вжимая в себя. И дышал ему в ухо. Так громко. Саске помнил, как больно прикусил ему кожу на шее; помнил, как сжимал его через футболку, и безумно громкий шорох толстого одеяла. Сердце заходилось в горле. Еще одна ворона вскрикивает слишком громко — Саске вздрагивает и мрачнеет сильнее. У него в носу все еще стоит запах этого дома: запах старых, мокрых половых тряпок. Запах затхлости. Ему кажется, что как только они с Итачи покинут это место — дом исчезнет, будто его и не было. Еще он думает о том, что Итачи не поел, и это его раздражает. Итачи забирает у него рюкзак; хлопает сначала дверью к задним сидениям, потом дверью водительской стороны, Саске садится на пассажирское. Они меняются, и сегодня очередь Итачи — даже если очень хочется протестовать. Пусть Итачи выглядит собранным и полностью проснувшимся — в отличие от Саске, у которого после сна все еще слипаются опухшие глаза — Саске знает, что он устал больше. Саске вообще многое о нем знает, даже если Итачи не говорит ему прямо. Разговорчивые вороны снова начинают свой диалог — борзо кидаются чередой односложных «кар», — и Саске опять мутит от куриного жирного привкуса во рту. Итачи заводит машину. Саске притягивает его ближе за руку и укладывает голову ему на плечо. Его волосы наконец-то чистые, пахнут шампунем с травами. Итачи опускается щекой на его макушку и притирается носом. Они замирают и Саске снова вслушивается в его дыхание. Размеренное. Саске хочет притереться ближе, обнять его крепче, и послушать его сердце, но Итачи вдруг отстраняется и отворачивает голову в другую от него сторону, чтобы откашляться. Расслабившееся было сердце в груди Саске деревенеет опять; на его лице снова застывает холод. Итачи заходится кашлем еще сильнее; Саске осторожно гладит его по спине, отводит взгляд. Итачи все говорит, что очень легко простужается, а Саске перерыл их аптечку пару месяцев назад и прочитал врачебный рецепт из внутреннего кармана его куртки. Саске еще не настолько сошел с ума, чтобы верить Итачи на слово — он давно уже это перерос. Оставалось надеяться, что однажды Итачи перерастет привычку ему врать. Оставалось надеяться, что «однажды» произойдет. Они жили так уже полгода. — Давай я поведу, — говорит Саске хрипло. Окно машины сырое от тумана и росы; сквозь него видно, как большая ворона играет с пивной крышкой. Пальцы Итачи стискиваются на руле. — Сегодня моя очередь, — Итачи стряхивает с себя его руки. — Ты не выспался. Я же вижу. Отдохни, — ему не собираются уступать — Саске не предлагает. Иногда лучший способ добиться желаемого — не давать альтернатив. Иногда с Итачи даже работало. Кажется, именно у него Саске этому и научился, но это не имеет никакого значения. Он, перегнувшись через ручник, кладет руку на руль и наблюдает, как Итачи поджимает губы. — Не думаю, что из нас выспался хотя бы кто-то. — И все же. — Саске. Ты не знаешь дороги. — Я умею пользоваться навигатором. Брат наконец поворачивает к нему голову и с легким прищуром изучает его лицо. Саске знает этот взгляд — Саске знает, как его выдержать. Его рука на руле соскальзывает вниз и ложится поверх пальцев Итачи — его руки всегда прохладные и белые. Он весь словно соткан из тумана, дождя и вороньих криков; он — упавшее на озеро зябкое облако. Саске осторожно касается костяшек. — Я знаю, как ты выглядишь, когда устал. Поменяемся позже. — Ты снова споришь со мной. — Ты снова не даешь мне права голоса. Как глупо. Итачи раздраженно поджимает губы. Спор сейчас отнимет слишком много времени — они понимают это оба; Саске — понимает с довольством. Нет никакого смысла это продолжать. Да и это неважно. Итачи молча отстегивается одной рукой и толкает дверь машины. Снаружи легкий ветер нежно треплет волосы, выбившиеся из хвоста: Саске заглядывается, пока пересаживается на водительское место, перемахнув через ручник. Укладывает руки на руль. Он знает, что он ни в чем не победил и никого не переиграл: Итачи уступил ему, потому что это мелочи, но ему и не надо больше. Подобные мелочи рассыпаются между ними озерными камешками каждый день. Саске хватается за них не для гордости. Ничего страшного, если он хочет повести машину, когда его брат устал; ничего страшного, если они разделят тяжесть по рюкзакам поровну; ничего страшного, если Итачи на секунду успокоится и перестанет тащить на себе все и сразу. Саске хватается за мелочи, чтобы встать на них, чтобы подняться за счет их. Чтобы Итачи было, на кого опереться, если собственные ноги вдруг его подведут. Они уже одного роста. С пассажирской стороны хлопает дверь, следом взвизгивает потревоженный ремень безопасности. Саске тоже следовало бы пристегнуться — он возвращается в реальность с щелчком замка рядом с собой и тянется к своему ремню ватными пальцами. Краем глаза наблюдает за Итачи: аккуратный хвост, помятая ветровка, откинутая на спинку сидения голова. Они сталкиваются взглядами. Итачи смотрит на него почему-то так задумчиво и прямо: в животе что-то вспыхивает и гаснет от пробежавших мыслей. Саске думает: либо он слишком много мистической проницательности приписывает своему брату, либо Итачи абсолютно точно понимает, к чему Саске ведет их отношения. Абсолютно точно разрешает. Саске отворачивается к рулю обратно; ему как будто снова пять и он творит глупость с абсолютной уверенностью, что Итачи знает о ней все-все наперед — это неловко. Но вчера Саске в очередной абсолютно восхитительный раз вылизал Итачи языком, а значит, что-то между ними с тех пор явно поменялось. Итачи все еще выглядит чем-то совершенно непостижимым, но Саске может целовать его и трогать, может говорить с ним сколько ему угодно, и на несколько (много) долгих часов может стать единственным объектом его внимания — и в этом было что-то. Было что-то восхитительное. Итачи тихим голосом инструктирует его, как лучше выехать; Саске совсем немного раздражается и только крепче сжимает руль. В горле недовольно скребется возражение: он знает это все и без Итачи. Он знает, что это неважные мелочи — он молчит. Колеса тяжело перекатываются по камням; Саске наконец разворачивает машину и она входит во вкус, набирая ход. Еще одна перебежка — снова. На экране навигатора зеленой змейкой горит предстоящий путь; они опять размеренно перетекают из одного места в другое, все дальше и дальше от своего дома. Дома, в котором их больше ничего не ждало. Как и не ждало ничего впереди. Но это даже лучше. Спустя несколько минут искривленных каменистых дорожек они наконец сворачивают на пустую трассу. Облака на небе медленно таят и где-то выглядывает солнце, уже не такое отвратительно оранжевое. Эта перебежка точно не последняя: все еще Саске лишь отдаленно представлял, где они собираются остановиться, но определенно дальше. Еще дальше. Он бы наугад ткнул в карту, но у Итачи в прищуре глаз прячется: у них есть, куда. Ему осталось лишь продумать, как и когда. А до этого еще немного. И если забыться: как будто и оно — неважно. Иногда Саске забывается. В сбитых прохладных простынях утром, когда прижимается к Итачи тесно и крадет у него тепло. Саске забывается, когда они лежат совсем близко, едва не соприкасаясь кончиками носов, и он может сосчитать, сколько вздохов прошло через Итачи, пока он всматривался в его глаза. Саске забывается в утренней зябкой тишине и в суете дня; только где-то на периферии в его голове остается настороженность и липкий, липкий страх. Желание считать вдохи и, просыпаясь посреди ночи, жадно вслушиваться в пространство комнаты. Саске не может сказать ему, в чем дело, потому что сейчас, здесь — это не исправит ничего. Грядущий громкий спор на эту тему зреет между ними втайне от Итачи; ложь оседает липким, вязким облаком. Саске обязательно все исправит за него — ему только нужен на то шанс. Ему только нужно времени. Ему бы только навечно остановиться в моменте утренней зябкой тишины. Бок о бок. И нигде не оступиться. Он останавливается около приглянувшейся забегаловки. На парковке почти пусто: слишком рано для обеда, слишком поздно для завтрака. Им бы размяться и снова перекусить: уже совсем светло. Итачи на соседнем сидении давно спит — это греет, селится в груди нежностью. Что бы он ни говорил — он устал, и что бы ни говорил — Саске за рулем доверяет безоговорочно. У них много про доверие, и слишком мало про честность, но этот разговор останется на потом. Саске откидывается на спинку сидения и смотрит на Итачи дольше, чем был бы готов признать вслух. По дороге рядом проносятся машины, их шум смазывается с шумом поднимающегося ветра в одно целое. Итачи во сне спокойный. Расслабленный. Саске хочется достать это спокойствие ему и днем, и зябким утром. Больше всего на свете — чтобы Итачи не брал на себя больше, чем может поднять. Расстегнутая пряжка автомобильного ремня глухо ударяется о дверь. Саске снова перегибается через ручник, подсаживается ближе и осторожно утыкается лбом в братово плечо. Его пальцы стискиваются на ладони брата — узкой и белой. Итачи пахнет домом. Итачи дышит ровно и размеренно. Саске остается в этом мгновении тишины немного дольше, чем следовало бы, и расстается с ним с неохотой. — Итачи, — зовет он вполголоса, сжимая руку крепче. В голове толкается суетливый десяток воспоминаний о том, как его, уснувшего в машине маленького Саске, ласково будил Итачи. Это было так давно, что будто и не было вовсе. — Итачи, пойдем. Его ресницы подрагивают, обнажают под собой темную-темную радужку. Итачи всегда просыпался рывком. Саске встречается с ним взглядом, и ушедшее мгновение тишины тяжело бухается в его сердце. Это неважно. Итачи переплетает с ним пальцы и оборачивается к окну. Двигает затекшими плечами. — Трапеза? — спрашивает он беззаботно сиплым от сна голосом. Уголки губ Саске почему-то приподнимаются. Застлавшая глаза тоска затыкается в дальний угол. — Именно. Почему-то сейчас Саске уверен, что все сойдет им с рук.***