Свет

Небесная дуга лучится, проливаясь на землю сияющим, прозрачным золотом, и, кажется, вот-вот разломится надвое. На этот раз Ему не уйти. Не раствориться в мягкости пламени, не выскользнуть из рук россыпью обманчиво ярких капель. Раненный, истекающий горячим светом, Он оставляет за собой плотный поток жизненной силы — след — и Лань мчит ввысь стрелой, собирая ее пальцами и лицом, захлебываясь в ней, мешает ее с дуновением собственного ветра на тонкой тетиве. Близко, наконец, невыносимо близко, энергия плещет вокруг, так, что становится больно. И сладко-одуряюще — длинные, витые рога мерещатся тут и там, хочется коснуться, сжать ладонью, обласкать основание нежным движением и сломать, сломать, сломать. Надломить каждый, наслаждаясь пронзительным хрустом, будто крошатся собственные ребра под тяжестью жгучей жажды. Охота беспощадна и неумолима, она настигает, толкает вниз, давит на горло, пока не поглотит полностью, не оставляя и крошки. Лань болезненно голоден. Проклятые Изобилием кличут его героем, своим спасением, богом — они слагают легенды, и он не слышит ни единого слова, увлеченный звуком Его нежной поступи. Утративший человечность и память, обратившийся одним-единственным желанием, затапливающим его с ног до головы: «Поймать!». Обожженное ветром тело обнаруживается неподалеку — Яоши бессильно клонит голову, когда Лань делает последний шаг, подступая вплотную. Это почти мучительно: даже сейчас Он ранит, обволакивая всепрощающей нежностью, разлитой в воздухе. Лань утопает в ней, скользя ладонью по чужой белоснежной щеке, и алые глаза ласково сияют молочной звездной пылью. — Я здесь, — шепчет Яоши. Лань падает на колени, жадно лаская Его руки, оглаживая разлет ключиц. Отвратительно манящее сокровище дышит теплом в его шею, прерываясь на короткие, бурлящие всхрипы. Он уже близок — Лань мечется между сжирающим его желанием вплести пальцы в янтарь волос и потребностью увидеть, как последний вдох покидает чуть приоткрытый в слепой агонии рот; хочется льнуть кожа к коже, касаться ненавязчиво мягкого изгиба спины, пока горячий свет не обожжет прощальной вспышкой. Яоши тянется к его лицу, бережно дотрагиваясь до болезненного излома бровей, и драгоценные браслеты на запястье мелодично позвякивают в такт легкому движению; Лань ненасытно ловит взглядом их блеск. В его руках медленно угасает один из целой тысячи солнц — но самый ослепляющий. Лань смотрит в пустеющие глаза: багряные радужки теряют цвет, обращаясь мертвым стеклом. Безжизненное, тело Яоши расслабляется, чтобы застыть затем мраморной скульптурой — и это совсем не так, как Лань себе представлял. Его вдруг ломает и выворачивает, и кости, кажется, лопаются под натиском ужасающей пустоты, ведь мягкое тепло Изобилия больше не льется в ладони, не утешает истерзанное сознание и не рассыпается смешливым перезвоном вокруг. Это невыносимо. Лань склоняется над Ним, придерживая Яоши за охладевшую поясницу. Мучительная тоска затапливает все его существо, обжигая горечью горло, и это почти как снова быть человеком — терять, терять, терять, в последний раз ловя ускользающий отклик чужой жизни. «Ты простишь меня?..» Сияющий свет Изобилия, растворившийся в нем, стекает по щекам крупной, звонкой капелью. Лань заполошно дышит, запрокинув голову — ветряная стрела, ловкая и острая, пронзает грудь так правильно, одуряюще больно сжигая его изнутри. Ему страшно, страшно, что Он не дождется. Уйдет, оставит, не позволит себя догнать — и это в тысячу раз мучительнее, чем вгонять острие в плоть по самое оперение. Где-то далеко, на том краю Яоши наверняка снова нежно посмеивается над ним. Остается совсем немного — Лань безжизненно ложится на Его грудь, не видя перед собой ничего, кроме протянутых к нему рук.

***

— Не смей приносить в дом это безобразие! Только не снова! — всплескивает руками Кавех, и глаза аль-Хайтама светятся неподдельным довольством. Расскажи кому — не поверят, а вдобавок беззлобно посоветуют провериться в Бимарстане: не перегрелся ли в пустынных песках? — В следующий раз бери меня с собой за покупками, — все же настаивает он, — ты совершенно ничего не смыслишь в оформлении интерьеров. — И если я возьму тебя с собой, мне придется угощать тебя вином? — смеется! смеется аль-Хайтам, протягивая руку, чтобы коснуться его ладони и нежно провести по костяшкам кончиками пальцев. — Конечно! Кавех расцветает в мягкой улыбке. Его алые глаза, уже было подернувшиеся опасной багряной тенью, сияют ей в такт. И хочется жмуриться от того, как это сладко и ярко — молочная звездная пыль.