***
На Авениде 9 де Хулио Азирафаэль привычно замедлил быстрый шаг, огляделся по сторонам и, прежде чем ступить на умытую после ночного дождя трассу, промокнул пот на лбу платком. Аргентинское солнце жарило и ввинчивалось в макушку с самого утра и не спрашивало Азирафаэля, что он думал по этому поводу. И он не жаловался (большую часть времени). Не жаловался и совершал пешие прогулки каждый раз, как засиживался сначала в «Змеином гнезде» Кроули (я, вообще-то, рабочий человек. И демон! И бегать за тобой не буду, ангел, так что приходи сам, и я налью тебе портвейна. Ну пожалуйста, я на этой неделе зашиваюсь), а потом в его квартире на Ареналес, где они, накачавшись до неходячего состояния, укладывались на широкий диван и отключались от мира ближе к половине четвертого (как раз в это время спадала жара, а у Кроули заканчивался словесный поток). Так что Азирафаэль милосердно оставлял имеющего машину Кроули досыпать и уходил на работу в честном и похмельном одиночестве. Похмелье осталось, а одиночество он растерял. — А почему вы не ездите на такси, сеньор Каидо? Карла — рыжий веснушчатый лучик, закончила факультет философии и литературы в этом году и на полном серьёзе собиралась остаться на кафедре. У нее недавно разменянный четвёртый десяток, два высших образования не считая только что полученного нынешнего и строгий план написать докторскую в ближайшие пять лет (потому что у нее Нет плана написать свою роспись в журнале регистрации брака и вариант с вечной учебой не самый плохой). И она приятно (нет) разбавляла (усугубляла) гудящий рой разношерстной толпы свои звонким голосом ещё от самого реколетского кладбища. И Азирафаэль не против. — Я слишком засиделся в своё время среди книг, пора стряхивать с себя пыль, — ответил Азирафаэль, когда они миновали оживленный участок и продолжили путь по Виамонте. — И это помогает привести мысли в порядок. — Тут рядом метро, можете приводить мысль в порядок сколько угодно. Главное, чтобы она выдержала одиночество и не покинула голову, когда у вас такие пьяные глаза. — Они не пьяные. — Врешь, профессор! — Карла подцепила его под локоть и весело улыбнулась ровными белыми зубами. Карла ему исключительно нравилась: она была умна, по-южному страстна, знала много непотребных анекдотов, хорошо одевалась, приятно пахла, имела тонкие запястья и совершенно не была в него влюблена. Словом, была приятной компанией. Именно поэтому ей так много позволено. Кое-кто будет в бешенстве, если (когда?) узнает. — Перегаром несёт. — Но глаза-то трезвые! — А может, ну его? Ваши стряхивания пыли с пьяных глаз, — проигнорировала его Карла, ловко огибая уличный фонарь, чтобы в него не втельмяшился так и не проснувшийся Азирафаэль, — и поймаем такси? Азирафаэль прикинул расстояние до Университета и то, которое он уже прошёл — по всему выходило, что оставалось чуть меньше половины, — и отрицательно мотнул головой. Нечего тратить честно заработанные деньги на дорогу, которую он стоически проходит раз в неделю (плюс-минус) бесплатно. Дело не в жадности (и в ней тоже), а в умении превозмогать себя. Хотя бы в чем-то. — В кого вы такой упертый, Эзра? — Я не упертый, моя дорогая. — Азирафаэль погладил её по острым костяшкам, перешагнул небольшую лужицу и запретил себе слишком резкие движения. После окончания Второй Мировой, они с Кроули поспорили, что смогут переживать похмелье человеческим способом пока кто-нибудь не провалится. Проигравший, по договору, завязывал пить как минимум на десятилетие. Быть трезвым десять лет Азирафаэль хотел меньше, чем иногда похмельным, так что он игнорировал тошноту. — А тебе зачем на кафедру в такой час? Помогаешь сочинять сценарий? Университет Буэнос-Айреса твердо намеревался справить свой тридцатый день рождения 12 августа 1951 года. Азирафаэль твердо намеревался не отлынивать от своих обязанностей, как заведующего кафедрой, и не перекладывать ответственность по всем организационным вопросам и, что самое главное, написать речь (которую прочитает не он, разумеется, а как минимум декан). Потому что поговаривали, что Эвита явится на официальную часть, а Азирафаэлю следует поддерживать с ней хорошие отношения. Хорошие отношения с Эвой равны наличию влияния на её мужа, а ему ох как нужно влияние на её мужа. Хоть какое-то. И Кроули хочется просидеть в солнечной сытой Аргентине подольше (а чего? Тепло, светло и мухи не кусают, чем не жизнь? Сам сиди в своём прокисшем Лондоне). Так что и Кроули твёрдо намеревался способствовать делу и как минимум не мешать! — Вот ещё. В штабе я пока не числюсь, а лишней работы мне и так хватает. Я домой после смены в баре родителей. Зайдете? Угощу вас мате. — Не уверен, что потом захочу куда-нибудь идти, а я и так не появлялся на рабочем месте с неделю, поэтому откажусь. Карла понимающе улыбнулась, поправила выбившийся локон из высокого хвоста и сказала, что, ну, жаль. В своё кабинете Азирафаэль появился только к вечеру. У Карлы мягкие матрасы и очень чувствительная шея, которую Азирафаэль уже успел изучить за этот месяц.***
Кроули — весёлый и подпирающий спиной дверной косяк, разгонял застоявшийся в комнате влажный душный воздух и скалился. — Ага! Так и знал, что нихрена не докторскую ты у него пишешь, милочка! Эзра, ну какая пошлось! Спать со студентками — позор! Сеньорита, к вам претензий никаких, у вас не было шанса — он вас шантажировал, уж я-то знаю! Я пришёл вас спасти, собирайтесь! Гуманитарные специальности — путь к безработице, задумайтесь! Азирафаэль зажмурился от женского визга и поднял глаза к потолку. Сеньорита была на редкость голосистой, когда хотела. А сейчас она, очевидно, хотела. Карла прикрывала сгибом локтя маленькую высокую грудь и с невероятной скоростью натягивала цветастую юбку. Азирафаэль послал ей крошечное благословение на случай, если после звонкой пощечины, отпечатавшейся у Кроули на правой щеке, тот оскорбится и решит её проклясть (иногда Кроули бывал мелочным). — Долбанный американец! Пошёл ты нахрен! — Карла хлопнула дверью, и Азирафаэль с сожалением слушал, как стучат её удаляющиеся каблуки. — Я не американец! Я аргентинец, — Кроули прошёлся по лакированному паркету его спальни, брезгливо отряхнув невидимую пыль с мятой простыни, уселся на раскуроченную кровать. Азирафаэль поспешил его расстроить и сообщил, что на американца Кроули похож, всё-таки, чуть больше. Но Кроули не отвлекся от сути. А жаль. — Это ты так проблемы перонизма с католической церковью решаешь? С Эвой ты уже друг до гроба? А как там юбилейная речь? Она тебе её писать помогает? — Меня пока больше интересовал вопрос о беглых нацистах. — Уж не знаю, какой там тебя интересовал вопрос и зачем тебе бегные нацисты. А что самое главное — Карла-то тебя на кой ляд? Ну расскажи мне, — предложил Кроули, выудив из кармана щегольский портсигар, с не менее щегольскими (в Аргентине-то) Мальборо. Помнится, в сорок втором Кроули божился (не смейся, ангел, так и было!), что приложил к развитию компании «Philip Morris International» свою грязную ручонку — а то и обе разом — и теперь, очевидно, продолжал рекламировать продукцию из чувства вечного патриотизма. И это он обижается, когда его принимают за вычурного туриста с северной части Америки? — Как там Менгеле? Слышал, он добрался сюда крысиными тропами, но лично я с ним не видался. Неужели это был он? Так замаскировался и прыгнул к тебе на член? Ещё и бьёт меня, сволочь! Или это был Эйхман? Прости, некогда было разглядывать. Вины Азирафаэль не чувствовал (её место постепенно заменяло раздражение. Ну в самом-то деле!). А вот непрошенный стыд всплывал перед ухмыляющимся Кроули ещё как. — Ну что ты молчишь? Только что был такой разговорчивый. Как ты говорил? Ах, вспомнил! «Голубка моя»! Просто чудо, Азирафаэль, за оригинальность тебе твердое «отлично»! Как она только тебе башку не откусила за такое? — А я перед оппозицией отчитываться не обязан. — А я думал, что ты меня обожаешь. Ну-ка признавайся! Обожаешь?! Кроули оскалился, подскочил на ноги и прошёлся по спальне, распираемый восторженным колким ликованием и, в избытке издевательских чувств, принялся усиленно курить и выпускать кучерявые облачка. Облачка достигали носа и остро щекотали ноздри терпким табачным запахом. Азирафаэль скользнул взглядом по сутулой спине и отвёл глаза. — Ты меня смущаешь. — Приплыли! В Тибре с голым задом вместе плавали, а сейчас смущаешься? — Кроули хохотнул, распахнул обнажённые глаза и объятия и прощебетал: — Бедненький, смущается. Ну иди сюда, я тебя приголублю, раз уж твоя пташка раскрыла крылышки и упорхнула. — Если бы ты не врывался в чужие квартиры, она бы не упорхнула, — проворчал Азирафаэль, натягивая тонкое одеяло по самый подбородок. — Понял, виноват. Но ты слона в комнате тоже не игнорируй. Слон кружил вокруг кровати, кривил бледные губы и плотно обхватывал фильтр, когда подносил его ко рту и ты только попробуй его проигнорировать, куда уж там. — Отечество идёт по тропе разрушения, а ты здесь девок на шёлковых простынях мнешь! Стыдно, Азирафаэль! — А ты хочешь заделаться моей совестью? — Своей у тебя нет, а я всегда рад занять вакансию! Сигарета, наконец, опалилась и обожгла Кроули пальцы. И это неожиданно принесло мелочное удовлетворение. Но Кроули тут же выловил другую, прикурил от длинного ногтя и ещё шире оскалился. — Отстань, а? Без тебя тошно. — Чего сразу отстань-то? — не понял Кроули с претензией на обиду. Ты-то куда лезешь? Азирафаэль отодвинулся в другой угол постели от едкого дыма и не менее едкого Кроули и поморщился. — Я уйду, ты с кем дружить будешь, я тебя спрашиваю? Я у тебя такой один, самый лучший и красивый. Давно ты людей поебываешь? Ладно бы людей в целом! Студентку! Азирафаэль поднялся с постели, больше не прикрывая изцелованного тела, нашёл идеально сложенную одежду. Рубашка мягко укрыла собой покрывшиеся мурашками плечи. Брюки послушно застегнулись крупной пуговицей и вжикнули молнией. Кроули на совесть коптил потолок и пропитывал ехидством стены. — Глаза б мои тебя не видели. Недавно начал, — нехотя признался Азирафаэль. — И она больше не моя студентка. Мы переступили формальные отношения, когда она уже получила диплом, дорогой мой. — Señor ten piedad! Не называй меня дорогим в такой момент, я начинаю робеть и смущаться! — Когда это ты начал поминать Всуе Её? Думаешь, Она не поймет испанский? — Азирафаэль жестом попросил у Кроули сигарету, и тот с готовностью кинул ему удивительно тяжёлый портсигар. Кроули сделал его тяжелее чудом, в момент броска. — Попробуй тоже, как-нибудь. — Когда Она что понимала? И мне подходит испанский, ты на меня посмотри! — Кроули смеялся с зажатой во рту сигаретой, мочалил языком размокший фильтр и продолжал быть невыносимым. Тлеющий кончик освещал его длинный нос. Чудесный прекрасный нос. — Студенток ебать? Ахуеть, Азирафаэль! Ты мой хлеб жрешь! Это я должен был тебе предлагать плотский разврат, а не наоборот. Отмотай назад! В спальне открытое настежь окно — Азирафаэль распахнул минут сорок назад и так и не закрыл обратно, — и выкрашенные в светло-жёлтый цвет стены. Уличный шум проникал внутрь и отскакивал от резного туалетного столика, не задерживался у пуфика, брезговал потонуть в платяном шкафу. Кроули зябко поёжился — и вовсе не холодно! На дворе июль! — и скинул, наконец, сигарету в стакан с водой. Варвар. — Да какой у тебя хлеб? засохший сухарь. А вообще, — Азирафаэль чиркнул спичкой, раскурил и выпустил ровное колечко дыма под шипящее «показушник», — ты прав: это последние спокойные годы. Лови мгновение, а потом потонешь в бюрократии. — Ангел, ты такой… фу, короче. — Какой? Реалистичный? Азирафаэль зацепился взглядом за одиноко свисающий с подлокотника кресла женский чулок. Карла была чудесной. И всё было хорошо, пока Кроули не ворвался и не устроил цирк. Без коней, но он обещался над этим поработать. Она и раньше его недолюбливала, а теперь уж точно возненавидит. — Скорее циничный. Жестокий и… — Кроули задохнулся то ли возмущения, то ли от восторга, пощелкал пальцами и выхаркнул: — сволочь, короче говоря. Так сколько ей? Лет двадцать? Почему ты вдруг решил с ней — как это правильнее-то выразить, чтобы чувства твои нежные не задеть? — возлечь? — В следующий раз возлягу с тобой! — Азирафаэль поправил бабочку, глядя в круглое заляпанное узкими женскими ладошками зеркало. Надо бы провести воспитательную работу по этому поводу. Наглеет. — А почему бы и нет? — Кроули кокетливо закусил губу и отклячил тощее, затянутое в отутюженные бордовые брюки, бедро. — Я много чего умею! — И ей тридцать два, ты прекрасно это знаешь. — Променял меня на молодуху, так и запишем. — Так ты чего хотел-то? Свечку подержать надо мной? — Друга хотел выловить из будничной суеты, а он в эту суету и не погружался, у него каждый день праздник и от женщин отбоя нет. Ой, да иди ты в задницу. Азирафаэль бросил окурок в уже опороченный стакан, молча закрыл окно, чтобы избавиться от назойливого шума, и посмотрел на Кроули. Что-то в нём было, помимо вызывающе-показной язвительности. И это «что-то» поселяло ком в горле. — Вот и пойду. Тут теперь скучно, а ты сорвал мне вечер, паршивец. Ты собираешься приглашать меня куда-то, или ты ещё немножко побудешь ревнивой барышней? Предупреждаю: тебе не идёт ревность, а барышней ты уже сто лет не был. Кроули продолжал бессовестно растягивать губы и смотреть огромными влажными зрачками из-под беззащитно-пушащихся ресниц. Шея у него покрылась пятнистым красным румянцем. — Хочешь сказать, я плохой актера?! — Тш, — шикнул Азирафаэль шутливо и сократил расстояние, обняв худую спину, ласково притянул к себе несопротивляющегося Кроули и заставил положить подбородок на своё плечо. Кроули согнулся в три погибели — каланча — и послушался. Вот как раз актёр из Кроули был слишком хороший. — Тише, мой мальчик, ты ещё раскопаешь в себе артиста. Или ты так расстраиваешься из-за болезни жены Перона? — Эва мне нравится, — хмыкнул Кроули, крявнув и выискивая щекой место поудобнее, — чего ты её не спасешь, а? Святоша хренов. — Не могу. По уставу прописано, что влиять на государственные дела можно только косвенно. Вмешиваться в работу Смерти вообще не дозволено, чего я тебе объясняю, вообще? — Ну и запах от тебя! Что за духи такие вонючие у неё?! — Кроули получил щелчок по носу и замолчал. И молчал минуты две. То ли собирался уснуть, то ли выискивал в себе новую порцию сарказма. Лучше бы уснул.— Я это… не справляюсь, немножко, кажется. Азирафаэль молча погладил острые лопатки сквозь плотную ткань. Он тоже не справлялся. Они оба не справлялись вот уже которое столетие. — Я пытаюсь, но…— тихо сказал Кроули и замолк, и это заставило сердце сжаться до размеров игольного ушка. Кроули так не шло ломаться по-настоящему. Азирафаэль гладил его по спине, переступал с ноги на ноги и бережно баюкал привязавшееся чудовище. Чудовище сопело, грело тёплым влажным дыханием шею и позволяло себя обнимать. — Она ещё и рыжая! — вспомнил Кроули и поспешил поделиться этим воспоминанием, натягивая треснувшую и спавшую на мгновение шутовскую личину. Азирафаэль попытался прижать его к себе плотнее, но Кроули больше нежностей не хотел и свалился на кровать. В ботинках! — Зачем она тебе? — Когда есть ты? Она не коренная жительница Буэнос-Айреса. Кажется, у неё шотландские корни. — У меня тоже шотландские корни! — Вот потому что она похожа на тебя, я и не устоял, — улыбнулся Азирафаэль. Кроули довольно буркнул что-то из-под вороха одеял. — Если ты собрался впасть в спячку, я протестую. — Сопливых не спросил! Азирафаэль всё-таки щелкнул пальцами и закрыл окно. От волос Кроули пахло шампунем и железом, и этот запах умудрился перебить обруганный парфюм Карлы. И ничего не вонючий! Прекрасные духи! Подарить ей новые, что ли? И пригласить завтра на променад. И повисшее в воздухе: «ты нашёл себе нового друга, который так похож на меня, и проводишь с ним так много времени, вместо того, чтобы проводить его со мной», не нуждалось в озвучивании. Кроули знал, что Азирафаэль понял, и это знание душило. Кроули — позором, Азирафаэля — виной. — Я тебя позвать с собой хотел. — Куда? В эту кровать? Я только что из неё вылез. — Да нет, дурень. Накидаться. Азирафаэль улыбнулся, присел рядом и чудеснул Кроули крохотную чайную розочку. — На, тебе под костюм. Должен признаться, твой бордовый пиджак тебе невероятно идёт. И на ощупь такой приятный. Это вельвет? Кроули сморщил нос, но розу забрал и даже понюхал. Хохотнул и засунул в кармашек. Он не был жестоким. Никогда не был жестоким. — Я не силен в языке цветов. Ты мне так сказал, что без памяти в меня влюблен, или как? — Азирафаэль закатил глаза и цокнул языком. — Я собирался на вечер к Пересу. Обещают рок-н-ролл и наркотики. Пойдешь со мной, чтобы противостоять злу? — Боюсь, что обязан спасать бедных аргентинцев от твоего дурного влияния, — Кроули просиял новехоньким песо и нацепил на нос эти свои очки (Эти? Ангел, это Диор, ты слепой, что-ли?). — Тебе нужно предупредить сеньора о том, что придешь не один? — Думаю, он не разозлится, если ты заявишься в его логово экспромтом. — Мне кажется, ты не до конца понимаешь значение слова «экспромт». — Это ты не понимаешь. Вставай-вставай-вставай!