Неисправимый, грешный

Людвиг не уставал себя винить. Когда Тавиш бегло смотрел на него или пристально изучал его лицо, когда прикасался не в попытках устоять и не в толпе, когда приближался в тёмном коридоре, Людвиг забывал себя, и ловил на крамольных фантазиях, и порицал. Чувствовал себя, а не пьяного Тавиша, бракованным, изумлялся тому, как остальные наёмники не избегают его, подозревая в нём порочные склонности. Заочно сердился на подрывника за то, что с него все приставания сходили как с гуся вода – или принимал это за проверку на вшивость под началом Джейна, иначе как он так легко застукивает их в неудобные моменты?.. Он зарекался обтекать и льнуть к стенам и столбам, заставлял руки отталкивать темнокожее и крепко сбитое тело, глаза - потупляться в противоречивых чувствах, а ноги - спасаться бегством, покуда силы не растаяли окончательно. Но Демоману, новенькому в BLU, ничего не стоило разбить эти ничтожные оковы. По его мнению, после минуты-двух разогрева Людвиг всегда решался на подчинение по доброй воле, - но на деле Людвиг трепетал, мечтал одновременно и унестись прочь, и оставить в прошлом предрассудки юности, ещё раз опрометчиво обрадовать желанным поцелуем. Разумеется, не в коридоре этажа и не на открытой местности, где Тавиш подваливался к нему и своими чёрными лапами выпрямлял его в боязливую струнку. «Вам это даром не пройдёт». Иногда Хэви встревал между ними, и Людвиг не знал, обращался ли он хоть однажды ко второй половине и какой получал ответ. Не слышал медик и того, чтобы Михаил применял силу к возмутителю покоя и обета ни в кого больше не влюбляться. Хэви приходил к Людвигу без диагноза и симптомов, скрашивал его вынужденную изоляцию; никак не мог представить себе нешуточную, трезвую и долгоиграющую симпатию мужчины к мужчине, как Людвиг ему ни расписывал. Те же слова: «мысли только о нём», «хочется прикоснуться», «теряешься», «не отрываешь от него взгляда», «ищешь его», «без конца улыбаешься, всегда и везде», «проникает во сны, где вы наконец вместе» - Михаил развернул бы в сторону женщины без потери смысла, ничего не казалось ему неповторимым. -И ты сам его любишь, я не пойму никак? -Я… протестую против этого. – Хватавший все склянки подряд и ставивший на месте полуразвинченными, он не успевал подбирать слова, сбивался на немецкий, беспокоился. – Это было verbo… это было запрещено. -Как наказывалось? -Тогда на гормональные тебя никто не сажал. – Медик повысил голос, перебежал в другой конец кабинета, к ширме, и птицы в страхе улетели от него. – Тюрьма, затем концлагерь либо эвтаназия. -Это считалось противоестественным? -Как и ты сейчас думаешь, - отрезал он, но Михаил пресёк скандал на нервной почве: -Сейчас не обо мне. -Такие извращения замедляли рост численности арийской расы. Если ты гомосексуалист генетически, то на тебя никаких надежд, тебя только стерилизовать. – Он сел на кушетку к пулемётчику, и тот его обнял по-другому. Пара голубей опустилась рядом, искусала халат, и Людвиг посадил одного на колени, убаюкал. Его речь замедлилась и поутихла, появилось время для горьких мыслей. -Ты и сам думаешь, что это ненормально? -Это нелогично, мешает продолжению рода. Это эволюционный тупик. -Неизлечимый? -Кастрация пусть и лечит! – и то ли прерывисто вздохнул, то ли посмеялся от неловкости. – Не в моём случае, - его грудь сдавили ещё крепче. – Она впилась в меня до конца дней, это часть меня. И если рассматривать это как болезнь… -Ненаследственную, ясно дело. -Ты можешь быть её носителем и ещё можешь оплодотворить женщину, но без энтузиазма, - протарахтел он, чтобы скорее перейти к сути: - И если эта болезнь заразная… в определённых условиях… как местная эпидемия… -К тебе приставали до работы здесь? -Н-нет. Никогда и… -Ты приставал? -Неправильно будет так сказать! Эм, - он прошелестел из «домика» ладоней у лица: - Отчасти. Но боялся раскрытия, донести мог кто угодно. Сложно сдерживать себя, когда это твоя первая влюблённость. -Эта часть всю мировую историю шла с обществом бок о бок, но теперь о ней замолчали. -Табуировали, но она есть и будет вне нашей воли… -А всё-таки пора всыпать этому подрывнику по первое число. - Хэви стиснул свободный кулак, Людвиг напрягся. «Не надо», - неосторожно прошептал он и опомнился. – Что не надо? – взревел Михаил. – Пусть знает своё место! -В чём-то да, но… -Что ты хочешь сказать? – Людвиг растерялся. – Тебе нравится то, как он с тобой обращается? Медик не дал голубю расправить крылья и, громко хлопая, спастись от гнева пулемётчика. «Не в тех местах, возможно…» - он пошевелил губами, но Хэви, очевидно, его не услышал. -Джейн никогда не одобрит ваши увлечения друг другом. Это-то тебя убедит?! -Уходи. -Чего? -Я сказал, уходи. Людвиг слез с койки, не потерпев почудившегося ему обвинения. «Я не склоняю тебя к единственно верн…» - «Уходи, я сказал!»; слёзы сдавили ему горло и поколебали без того крикливый голос. Захлопывая за пулемётчиком дверь, он огляделся, нет ли поблизости Тавиша, тот способен был сквозь перегар унюхать его уязвимое одиночество. В Михаиле померещился очередной диктат, очередная угроза его зачатка самостоятельности, - хотя в ведомости ли Людвигу себя винить, он старший из четырех детей в семье, - однако с тем и покорный слуга своих родителей, управляемый их горячо уважаемой волей… «Я не могу устоять, когда он подходит, не могу ничего решить», - внушал бы Людвиг Михаилу до тех пор, пока «вопрос сам собой не разрешится из-за не зависящих от нас обстоятельств», но пулемётчик не пожелал больше слышать о его сомнениях и молча взялся за устройство его частной неприкосновенной жизни. День, когда он врежет Тавишу и тем нагрузит медика работой с наказанным же телом, он сам не готов был назвать, но пошёл обратный отсчёт, Людвиг это чувствовал. Начиная от немых угроз подрывнику на подготовке и заканчивая предостерегающим надзором над медиком, Хэви намекал на неминуемую расправу. Людвигу этот грядущий расклад событий облегчения не приносил. Хэви для него теперь не защитник, не жилетка для роптаний, не советник, а враг его врождённого естества, серый кардинал капитана BLU, опасность для них с Тавишем. Поэтому одним вечером, завидев далее по коридору Тавиша на пороге ванной и услышав его «принеси…» мимопроходящему инженеру, Людвиг помчался в его спальню, потом – в медкабинет к своему гардеробу, особо не раздумывая, повинуясь только чувствам и страстям, зная, что пожалеет об авантюре. Не будь в руке Тавиша пены для бритья, медик сбегал бы гораздо неохотнее и не свернул к себе. В СИН в порядке вещей было заниматься своими делами при другом человеке в душе, да и Джейн ворвётся сюда третьим лишь в крайнем случае. -Спасибки, а то задубеть можно. - Тавиш взял полотенце, завернулся; а когда осознал, кто его подал, Людвиг уже спрятался за шторкой и выбрасывал оттуда одежду. Его штаны и рубашка свалили с лавки ту потёртую тряпицу с грязно-бордовым рисунком, которая перетянула бёдра при тогдашнем выходе. «Это скаутово, только ему ни слова», - шепнул подрывник Деллу, прикрыв рот и покряхтев от некритичного смущения; сейчас его жёлтое махровое полотенце сползало с широких сутулых плеч, бесило Тавиша, пока он его не выкинул на опустевшую лавку. Он стучал станком по умывальнику, сливал воду впустую, пока его впадины по длине позвоночника, изгиб поясницы и лохматые бёдра подробно изучали два горящих близоруких глаза. Подрывник косился вправо, когда Людвиг предчувствовал его разворот и задёргивал шторку. Он выключил воду, собрался отдраить себя мочалкой, задумался, с какой стороны ему лучше и удобнее без очков подсмотреть за Тавишем и стоит ли этим так долго и назойливо забавляться. «Ща уйду, ещё немного посшибаю и уйду», - улыбнулся Тавиш без капли ехидства, и Людвиг не поверил. Он стоял обнажённый, ругался под нос, стряхивал со щёк отросшие кудри, корчил рожи, чтобы завести станок в труднодоступные точки и не распороть кожу, и волновал немца; точно, не упустит шанса забраться к нему. Медик, как всегда, взвизгнет от касания сзади, ему плотно зажмут рот, дадут свалиться с ног и присядут, чтобы не говорить сверху вниз. Да, так и есть, и снизу в него упёрлось ещё кое-что. -Не верещи. – Людвиг вытер ему островок пены с нескошенным пучком щетины возле уха, разряжая обстановку. – Ты не против, если я тебе спину потру? Медик механически отдал ему мочалку, поднялся ленивее и развернулся затылком неустойчивее, чем Тавиш. Его пальцы так крепко сцепились, что подрывник оставил попытки их разъединить; Людвиг прекратил дёргаться от внутреннего смеха, когда грубая джутовая ткань проехалась по его лопатке. И Тавиш догадался набить её мыльной пеной и смочить в умывальнике. -А потом ты мне. Можно? «Можно». Людвиг изо всех сил старался не наклоняться вперёд, постепенно разжимал руки, тихо указывал, где ему предпочтительнее водить и как сильно. Мочалка поднималась до волос и опускалась до копчика, и в обоих случаях Людвиг хихикал, радовал Тавиша… и подманивал ближе к себе. Оправдывая развитие действий безвинным поводом, подрывник протянулся через его плечо к груди, не глядя растёр его сосок. «Здесь потом… Потом!» - Людвиг наклонился и замер. На его шею и ключицы посыпались поцелуи, Людвиг упёрся недомытой спиной в запотевшую холодную плитку, колени подломились. Ладонь Тавиша избавилась от мочалки, скользнула к талии. Медик на это напросился: корчиться перед ним хохочущей от удовольствия, уступчивой, полностью раздетой, беззащитной куклой. Его хватали за ягодицы, ему зализывали мелкие шрамы от голубиных коготков и клювов, он охал от неожиданности, разбивал нос головой, сучил ногами, подтягивал колени. Он лопотал и в одобрение, и в неодобрение, и шотландец тянулся к его уху: -Вот когда ты тихо говоришь… - Он тяжело дышал, прислонялся упорнее, будто вдавливал его в стену либо врастал в него. - Вот, горит костёр, да, и в нём угли трещат. -Правда? – выдохнул Людвиг. -Да, звуки один от другого отрываются. Прикольно. Ему не протрещали, как угли в костре, в ответ насчет его речи, льющейся и перекатывающейся как что-то вязкое с провалами в глубину – по крайней мере, от пьянства. Медика тёрли впереди не джутом, а густыми волосами на груди и тонкой полоской вдоль живота, такими чёрными, что он отчётливо видел завитки на тёмной коже. Он, чтобы не казаться деревянным и чёрствым, и своими ногтями чесал его рёбра, пальцами нащупывал позвоночник и водил по нему, чтобы Тавиш просил нажимать «по-мужски, а не как бабочка». -А пониже не схватишь? Людвиг оторопел; поставил мокрую ступню на бортик ванной и отодвинулся, приподнялся, когда стояк подрывника пощекотал ему промежность. «Нет!» -Что в этом такого? -Н-н-нет-т… Отой-ди! – Он поскользнулся, чуть не сбил Тавиша, пока ударялся о чугун и растягивался между его ног, закрываясь от несимпатичного вида над головой. Друг оперся на бортики: -Ну э-э-эй, ты это куда? -Извини. - Он смеялся, пытался поставить твёрдо хотя бы локоть, чтобы оттолкнуться и… Тавиш сам рванул его за плечо, усадил, предложил снова встать, но Людвигу не захотелось. -Тогда дай я пену с тебя смою. - Он включил душ, и их окатило почти что кипятком. Утомлённые жаркими ласками, они таки обожглись, завопили оба, а остановка воды не убрала горячие лужи под ногами. -Спасибо. -Смыл, но не конца. Эй-х! -Больше так не делай. -Как? -Как ты задвинул… -Страшно? – весело оскалился он. «Да!» - Не кричи. Как ты тогда хочешь? -Вымой меня и разберёмся, - рассердился Людвиг, принудил Тавиша целовать, обнимать и гладить себя, бороться за благосклонность и сам себе удивился; вручил мочалку, но подрывник её начисто сполоснул. Где она вытирала кожу от мыла, там следом пускался в танец тёплый язык, щипали губы и нежные резцы. Пока ванна не высохла, приятели кувыркались в ней, развешивали по её стенкам волосы, стонали больше не от беспорядочных и игривых ублажений, а от боли, когда выпирающие кости вжимались в чугунную остывающую поверхность или в джутовую тряпочку. -Не надо так делать! -А то что? -Я закричу. -Ты и так всё время кричишь. -Я могу громче. -А давай! Этот рычащий возглас у самого лица, равносильный многочисленным прошлым «Ну-ка…», за секунду подготовил Людвига к новым открытиям и достижениям. Никогда и никто чужой до этого не дотрагивался до его возбуждённого члена туловищем и руками, не тащил его вверх-вниз; приходилось кусать запястье, чтобы Тавиш не отвлекался на его немолчный рот. Одно то, что друг настаивает на своём, хотя тоже боится обнаружения, для Людвига говорило о многом. Сверху оказывались по очереди и Людвиг, и Тавиш; повязка последнего то и дело съезжала на скулы, зубы скрежетали в момент слепого поцелуя, Людвиг не давал товарищу отдышаться, сидел на нём и дразнил, жестами намекал на желание укусить за чувствительное место. «Я тебе, чертовка». - Он хватался за вихор медика, пока это не делали с его кудрями. -Ноги, ноги, ноги. Убери свои ноги! – «Да куда?» - Выпрями! -Локоть, локоть убери… Сними повязку. – «Неа». - Кого ты стесняешься? – «Там некрасиво». – Чем ты меня напугаешь? Я медик! – «Скажи это громче, чтобы солдат услышал». – Прости. – «Бывает». -Я сказал, нельзя!! – «Да не ори ты, господи! Я не хотел». -Сдвинь занавеску на самый край, а то сорвём. Они подтягивали нижнего за ноги при перемене позы, подминали под себя, кряхтели в смешанных чувствах, когда кто-то изображал попытку войти. Людвиг чаще Тавиша оказывался спиной к другу, не дотягивался пятками, чтобы лягнуть при подозрительных движениях, ныл в ладони и покусывал за чёрные пальцы, чуть они проносились мимо его носа. Наконец Тавиш рискнул ещё раз. Переключил кран на среднюю температуру, но их обдало тем, что застоялось и охладилось само по себе – и пока сор стекал от противоположного конца ванны к сливу, приятели грелись в объятиях, периодически обменивались лёгкими укусами, засосами, щекоткой – от которой Людвиг тут же рассыпался в истерическом визгливом хохоте, что как цунами отражался от стен и пугал Тавиша до обморока. «Идиот». -А вот эту особенность ты отлично знаешь. – Медик первый встал из ванной… на мыльное пятно, с очередным криком упал и зацепил губой умывальник, свернулся на резиновом коврике. -Ты как? – «М-м-м-м…» - Зубы на месте? – «Угу». – Чёрт. Дай я посмотрю… Теперь как будто я тебя ударил. -Зачем тебе меня бить? -«А кто меня, бухаря, знает». Чёрт-чёрт-чёрт. - Тавиш выпрыгнул и, накрыв Людвига своим сырым полотенцем, порыскал по шкафчикам. – Перекись, йод, что надо? -Что-нибудь холодное. -Эм… -Пробку дай сюда. -Смеёшься? -Нет. Тавиш прыснул и подал что требуют, сел напротив, не смог отнять окровавленные длинные пальцы от раны под перекошенным ртом. «Я тебе сейчас… лёд принесу», - сбивая тошноту мыслями о постороннем, он помог подойти к умывальнику, набросил на себя сменную одежду и выскочил из ванной, запер дверь – и в щёлке Людвиг с замиранием сердца разглядел громадный силуэт Хэви. «Вы чего там так долго?» - грозно спросил он, медик вслушался, забыл о губе и невыключенном кране. «Людвигу плохо, вот, за лек…» - Его торопливое и такое же злобное бормотание оборвалось самой крепкой затрещиной за всю его жизнь.