***
Замок неохотно отворяется, поскрипывая, пропуская в маленькую квартирку Достоевского. Обувь остаётся в коридоре, а сам парень неспешным шагом идёт на кухню, вываливая из своих карманов всё купленное. Шапка остаётся на столе, куртка повешена на спинку стула, а сам Фёдор стоит в метре от стола, запустив руки под горячие струи воды, что мурашками расплываются по всему телу. Старый чайник ставится на плиту, освещённый лишь мягким и тусклым светом зажжённой на столе свечи. Небольшой и аккуратный подсвечник держит тонкую светлую свечу, что бесшумно пускает свои белые слёзы. Успокаивает и электроэнергию экономит. А во всём доме тишина, словно все разом погрузились в извечное молчание: люди, животные, машины. Время только близится к часу ночи и даже соседский кот, привыкший в это время мяукать за стенкой, молчит. Фёдор открывает форточку, зажигает сигарету и молча смотрит на стены домов, тёмные окна которых смотрят на него в ответ бездонными глазами. Чайник посвистывает, а взгляд мрачных глаз опускается во двор, в котором стоит его магазинчик. Свечка потухла. Достоевский тушит сигарету о пепельницу, вновь зажигает свечу уже зажигалкой и отходит к плите, чтобы снять с неё закипевший чайник и залить горячей водой свой сегодняшний ужин и заварить чай. Эту небольшую коробочку листового чая и ещё парочку других ему, относительно недавно, подарил Иван. Знал, что Фёдор любит именно такой, потому и не скупился, выбирая лучший, по его мнению, чай. И пока листочки медленно расплавляются под действием кипятка, а пюре заваривается, Достоевский вновь стоит у окна и смотрит на что-то, даже сам не понимая, на что именно. На окна. В единицах из них горит свет, идёт на полную чья-то жизнь, пока в других медленно протекает со сном, и только он один, в свете свечи стоит напротив своего, заглядывая в душу многоэтажек. Сколько же в них судеб, сколько историй и одна сменяется другой. Кто-то с нетерпением бежит домой к своей семье, чтобы увидеть мужа или жену, детей, кто-то спешит домой, чтобы завалиться на постель и вдыхать запах уюта, коим пропитаны стены квартиры, а кто-то… Достоевский переливает заварку в кружку, доливает горячей водой и, взяв вилку и упаковку с готовым пюре, присаживается за стол. Кто-то как он. Он не спешит домой, его тут никто не ждёт, и семьи его у него уже нет. По крайней мере, они сами ему так сказали, отрекаясь. Вот он и уехал, снимает квартиру за копейки, живёт на стипендию и скудный заработок, время от времени поглядывая на полные жизни окна, в одном из которых, где-то далеко, и у него когда-то была жизнь.***
Утро радостью не располагает: холодно, темно и всё так же одиноко. Достоевский открывает глаза и тянется куда-то к изголовью кровати, туда, где надоедливой трелью разрывается телефон, показывая ненавистные шесть утра. В универ пора. Выключив будильник, Фёдор натягивает одело по самый нос, кутаясь и сворачиваясь калачиком под одеялом, хмуря тонкие брови. Очередной промозглый день, не сулящий ничего хорошего, благо выходные не за горами, можно будет спокойно поработать. Скинув одним движением тяжёлое одеяло, Достоевский спешит найти кофту и накинуть её на себя, чтобы совсем не окоченеть. Босые ноги давят на скрипучие половицы, уводя парня сначала в ванную комнату, а потом на кухню. Форточку Фёдор не открывает, курит прям так, пока чайник посвистывает за спиной. Снега за окном ни убавилось, ни добавилось, только дворники неохотно чистят дороги, посыпая их реагентами. Фёдор, кое-как держа глаза открытыми, наблюдает за ними, стряхивая пепел в пепельницу, вздыхая: — Сигареты кончаются. Нужно идти за новыми.***
Время на часах показывает без двух минут семь, свет в окнах зажигается, город просыпается, а Фёдор уже успел продрогнуть под холодным ветром улицы, пока люди просыпаются, готовят друг другу завтраки и желают доброго утра. Достоевский спешит в свой круглосуточный магазин, быстро купит всё, что нужно и поедет на учёбу, трясясь в забитом людьми вагоне метро. Автоматические двери впускают гостя и на этот раз внутри было оживлённее, чем ночью: уже большее количество людей блуждали меж полок, набирали товары и проходили через кассы. Неизменными остались только кассиры, просидевшие тут всю ночь. Вспомнив только этого приставучего белобрысого парня, Фёдор вздохнул, направляясь в отдел с выпечкой, чтобы взять себе что-нибудь перекусить в университет, в конце концов сидеть ему там часов до пяти вечера точно. Потому, взяв какую-то булочку подешевле, Достоевский отправляется к кассам, из которых работает только одна и та с тем парнишкой. Видно, Любовь Сергеевна только что отлучилась, потому что ещё при входе Фёдор её видел, а теперь придётся вновь идти к новому знакомому. — Доброе утро! Пакетик брать будете? — Гоголь, кажется, даже спустя несколько часов работы в ночную смену бодр и весел. Так и хочется спросить, что он принимает, но Достоевский лишь вздыхает на полный оптимизма взгляд. — Нет. Можно ещё пачку парламента? — Достоевский смотрит, как Николай, пробивает булку и пару раз нажимает что-то на экране кассы, прежде чем выдать: — А можно Ваши документы? — специально поставив ударение на «у», тянет Гоголь, поднимаясь с места, чтобы открыть полки сверху и достать оттуда нужные сигареты, пока Достоевский, порывшись в рюкзаке, достаёт паспорт, открывая и разворачивая. Не очень ему это нравится, но спорить с продавцом он не желает. Разноцветные глаза первым же делом падают не на дату рождения покупателя, а на его имя, запоминая всё, вплоть до отчества. На дату рождения Гоголь глянул пренебрежительно. — Красивое у Вас имя, Фёдор Михайлович. Однако, могу сказать, что курить очень вредно. — Николай улыбается слишком довольно, наконец-то добившись того, чего рьяно желал — узнал имя и о-о-ох, как же оно ему нравится. — Спасибо, разберусь с этим как-нибудь сам. — неохотно ответил на комплимент Фёдор, убирая товар в рюкзак и сразу же доставая оттуда бумажник, чтобы бросить на кассу купюру ценой в пятьсот рублей. — Неужели не спросите, как меня зовут? — наигранно-удивлённо спрашивает Николай явно ожидая услышать в ответ вопрос, связанный с его именем, пока купюра отправляется в кассу, а сдача рассчитывается монетами и купюрами поменьше. — Во-первых, Ваше имя написано у Вас на бейджике, Николай, а во-вторых, мне нет до этого никакого дела. — утро только началось, а Фёдор уже устал и главной причиной его усталости был этот навязчивый кассир, что не может молча обслужить его. — Как грубо с Вашей стороны! — Николай, кажется, нисколько не в обиде на эти слова, потому, достав чек и ещё какую бумажку, он складывает на них монеты и протягивает Фёдору. — Двести восемьдесят четыре — Ваша сдача. Хорошего дня! — Благодарю. — Достоевский перенимает протянутые бумажки и деньги, уходя от кассы. Николай тут же принимается обслуживать другого покупателя, едва поглядывая на Фёдора, что, убрав мелочь в карман, вскользь оглядел чек и всунутую ему бумажку с простым «Позвони мне :)» и номером телефона. Обе бумажки падают в урну, провожаемые разочарованным, но не сломленным взглядом Гоголя. «А этот Фёдор Михайлович с характером» — думается Гоголю, и недавние слова его коллеги навязчиво витают в голове. Но не может же быть всё настолько плохо? Разумеется нет, просто нужно время. А времени у него было достаточно — Достоевский частый гость в этом магазине, потому, Николай не оставлял попыток вывести на диалог своего клиента, всячески донимал, подсовывал записки, ворковал, уже, кажется, напрямую проверяя терпение Фёдора, что не только не отвечал взаимностью, но словно больше закрывался от него, лишая всякой надежды. Ну как же так? И всё чаще Коля задаётся вопросом — «Что я не так делаю?». Он всегда с ним приветлив, мил. Почему так сложно хотя бы раз улыбнуться или искренне поблагодарить его за его работу? Фёдор Гоголя действительно зацепил и зацепил настолько, что Николай и дня не проводит, думая о том, во сколько же на этот раз придёт его предмет воздыхания, если таковым его вообще можно назвать. И очередной его визит начинается с простой фразы: — Пакетик брать будете? — уж две недели прошло, а в тёмных глазах всё так же холодно, прямо как за окном этого магазинчика в самую мрачную ночь. — Нет. — Достоевский вновь успевает пожалеть, что появился здесь и в очередной раз ему приходится терпеть этого чудака. — И снова от такого предложения отказываетесь! — Гоголь усмехается, пробивая несколько товаров. — Карта магазина? Достоевский молча протягивает её, даже не поднимая взгляда на Николая, смотря лишь на то, как потихоньку растёт цена на экране и как с пробитием скидочной карты она немного падает до определённой суммы. — Про-о-ошу. — Николай возвращает карту и в очередной раз начинает говорить: — А вообще, знаете… — Прекрати. — Достоевский смотрит прямо в глаза тому, кто выглядит сейчас растеряно сидя на своём рабочем месте. — Когда до тебя уже дойдёт, что ты мне не интересен? Гоголь бегает глазами по худому скуластому лицу, а в голове необычно пусто. Ему нечего сказать. — Я просто… — Хватит донимать меня. — Фёдор смотрит в самую душу и собственными глазами видит, как трескается и по крупицам распадается надежда в разноцветных глазах. Ему не жаль. — Хватит. Николай молча кивает, забирает деньги, рассчитывает Достоевского и едва-едва проговаривает: — Доброго Вам вечера, Фёдор… — Забудь моё имя. Достоевский вновь уходит, не оборачиваясь, а Николай, обслужив ещё три человека, просит подменить его на время перерыва, за которое, он успевает переосмыслить всё случившееся, успевает глотнуть свежего воздуха, стоя только в одной униформе у запасного выхода из магазина, сморгнуть слёзы с пушистых ресниц и… Смириться… Он не был нужен кому-то с самого его рождения, так от чего он решил, что сможет стать когда-то нужен тому, кто возненавидел его с самого начала? С чего он вдруг решил, что будет нужен тому, в кого так просто влюбился? Ты никому не нужен, Коль. Смирись. И от этого становится ещё больнее. Со смены Гоголь уходит никаким. Через час начинаются пары, ему нужно спешить, но впервые ему так не хочется куда-то идти, с кем-то говорить, отыгрывать выученные за смену роли в своём театральном. С того момента, как он переехал сюда, ему впервые настолько паршиво. Хочется выть и кричать, Онегиным пасть к ногам Татьяны, Сонечкой молить Господа, Анной броситься под поезд. И никто оплакивать его не станет, Фёдор только порадуется, что его навязчивой проблемы больше нет. Николай шагает по сугробам, слушая хруст снега под ногами, даже не ведая, что взгляд холодных глаз провожает его фигуру из окна шестого этажа, пока он совсем не скрывается из виду. Достоевский чуть щурит взгляд, туша сигарету и отходя от окна. Он вроде и рад тому, что всё это закончится, а вроде… Просто вроде. Есть более насущные проблемы, о которых можно поразмышлять в столь ранний час, чем огорчённый продавец круглосуточного магазинчика, так некстати ворвавшийся в его жизнь. И если для Фёдора проблемы закончились, то для Гоголя они только начались: слишком больно смотреть за тем, как Фёдор раз за разом приходит, что-то берёт и сворачивает на соседнюю кассу, вежливо благодарит другого и вновь уходит, оставляя Николая ни с чем. Это невыносимо. — Коленька, с тобой всё хорошо? — в одну из очередных ночных смен спрашивает Любовь Сергеевна, отворачиваясь от своей кассы. Взгляд её добрых голубых глаз осматривает ссутулившуюся над кассой худую фигуру коллеги, что последние уж сам не свой. — Ты не заболел случаем? Гоголь поворачивает голову, видя обеспокоенный взгляд женщины, что с невероятным трепетом смотрит сейчас прямо на него. Давно он не видел, чтобы кто-то смотрел на него так. — Если можно заболеть человеком, то, кажется, я действительно болен. И я пока не знаю, как мне это лечить. — больная усмешка касается его губ, а глаза настолько печальные, что и смотреть на него больно. — Ну чего ты такое говоришь? — женщина тоскливо улыбается ему, подъезжая ближе к пареньку, чтобы мягким касанием огладить худое плечо юноши. — Знаешь, такие раны разговорами лечатся. Простыми словами. — А если я противен этому человеку? Если он меня не то, что слушать, но даже видеть не хочет? Что мне делать? — надежда в ярких глазах едва вздыхает, мелко трепеща. Он загнан в угол, и он не знает, как ему выбираться из этой ситуации. — Я же… Я же просто хотел поговорить с ним, узнать его поближе, но… — Не всё в нашей жизни случается так, как нам того бы хотелось, но ведь и зима заканчивается, уступая своё место тёплой весне. — женщина мягко поглаживает его по плечу, задумчиво переводя взгляд на окно, за которым вновь пошёл снег. Эта зима не скоро закончится. А молчание затягивается на долгие минуты. — Я уеду скоро… — Любовь Сергеевна смотрит своими накрашенными глазами на аккуратный профиль Коли, что как-никогда задумчив и серьёзен. — Ты вернёшься?***
Фёдор не появлялся вчера в магазине: сначала универ, а после работа. Он так замотался, что уснул, стоило только его щеке коснуться подушки. Вьюга за окном убаюкивала, напевая тихую колыбельную, заметая все дороги, не оставляя от протоптанных троп ни следа, обрывая все дороги, ведущие в знакомые и породнившееся места. Он действительно уехал. И какого же было удивление Фёдора, когда в очередной раз заглядывая в магазинчик, место за одной из касс пустовало. Николай никогда не уходил в такое время, не покидал кассу и терпеливо ждал каждого, кто не спит в такое раннее время. Достоевский не придал этому значения. Не придал его и тогда, когда вернулся сюда вечером. Не придал и тогда, когда пришёл на следующий день, не слыша звонкого смеха и весёлых пожеланий и просьб вернуться сюда снова. Почему он вообще должен придавать значение тому, кто только раздражал его всё это время, кто докучал ему и тому, кто так резко пропал? В какое бы время Достоевский не приходил сюда, его всегда встречала радостная улыбка, счастливый взгляд глаз, один из которых был пересечён тонкой полоской шрама. Может, просто сменил время работы? Эта догадка тоже не оправдалась. Его не было и днём. Он просто исчез. Всё закончилось слишком быстро, слишком резко для того, кто сам был резок. Впервые Фёдор ловит себя на мысли, что жалеет о том, что так нещадно, раз за разом выкидывал бумажки с одни и тем же номером, оканчивающемся на девяносто восемь. Сигарета в его руках тлеет, как и тлеет надежда вновь услышать чужой смешок в ответ на очередную колкость. — Из-за тебя он ушёл. — сам себе говорит Фёдор, поднимая взгляд на высокие дома, что, кажется, с таким разочарованием смотрят сейчас на него своими глазами-окнами. — Ты снова лишился того, кто так искренне желал просто говорить. Просто… Достоевский хмурится. Как бы он того не хотел, но он наблюдал за ним, изучал, понимал. Стоит только немного копнуть глубже, как раскрывается перед ним человек и как бы счастлив этот человек не был снаружи, Фёдор умел видеть нечто большее, и сейчас он раскапывал, допытывался у самого себя ответа на вопросы «Почему? Зачем?». — Он ведь не раздражал тебя на самом деле, да? — губы кривятся, вытягиваясь в тонкую полосу. Не привык он к такому вниманию к своей персоне, вот и нагрубил. Нагрубил и пожалел об этом. До этого момента казалось, что и совести у него как таковой нет. Коли теперь тоже нет. Есть только неприятный осадок, глумящий его изнутри. — Всё то ты портишь в своей жизни. — и горько далеко не от сигарет, горько от очередной ситуации, в которую он самолично загнал себя. Снова…***
— Подонок! — книги летят с полок прямиком на пол, раскрываясь, сминая страницы. Достоевский на это даже не дёрнулся, продолжая сидеть с наиспокойнейшим видом, сложив руки на коленях. — Миша! Что случилось? — хрупкая низкая женщина влетает в комнату, хватаясь тонкими ладонями за сильное плечо своего мужа, непонимающим взглядом смотря то на него, то на сына. — А ты посмотри! Посмотри, кого мы вырастили! — голос грубый, громкий, бьющий по ушам. Фёдор слишком к этому привык. — Я не понимаю. Что произошло? — тёмные глаза смотрят на такие же напротив, только в них нет такого переживания, в них виднеется одно лишь смирение, словно они уже заранее знали, что случится этим вечером. — Давай расскажи! Чего замолк?! Говори, раз так осмелел! — и если бы не жена, Михаил бы точно снёс ещё что-нибудь, ломая и вопя. — Миш… — Мам, — Достоевский привлекает её внимание, привлекает её обеспокоенный взгляд, который сейчас кажется его отражением. — я поступил и совсем скоро уеду в другой город. — Выродок. — Михаил срывается с места и тонкие руки не женщины, что не верит услышанному, не в силах его удержать. Мужчина хватает воротник кофты, резко дёргает на себя, заставляя Фёдора подняться с места и поравняться с ним. — Так мы тебя воспитывали?! Этим ты собираешься нам отплатить?! — Я не твой зверёк, чтобы всю жизнь бегать за тобой хвостиком. Я устал тебя терпеть. — и слова тут же отдаются ударом тяжёлого кулака о скулу, заставляя пошатнуться и рухнуть на кровать, накрывая разбитую губу пальцами. — Да как ты смеешь, щенок?! — Миша! — едва успевает среагировать Мария, вставая между Фёдором и Михаилом, упираясь последнему ладонями в грудь, заставляя отступить на полшага назад. Взгляд у мужа нечеловеческий, больной и разъярённый. И сколько бы они не жили вместе, она видит его таким впервые. — Мишенька… — Собирай свои вещи и проваливай. Чтобы духу твоего тут больше не было. Можешь забыть о том, что у тебя когда-то был дом. Ты мне больше не сын. — это были последние слова отца, которые он слышал. Мать лишь покачала головой и ушла вслед за мужем, а Фёдор, собрав свои вещи, съехал этой же ночью. Больше он там не появлялся, больше его там не ждали. Он вновь закуривает. С того дня прошло уже больше двух лет, он успешно окончил два курса и учится сейчас на третьем. Сессию сдал, с заработком порядок, только… Вечно холодно. Единственным источником его тепла была мать, таким редким, но родным, а сейчас… Достоевский затягивается и замирает, проходя мимо детской площадки за магазином. — Это же… — Фёдор не верит своим глазам, кажется, что бессонница взяла своё и дарит ему глюки, но… Он не спутает эту светлую макушку ни с чем другим. Он смотрит ещё некоторое время и только после того, как жар сигареты обжигает пальцы, заставляя выбросить её в сугроб, парень ступает вперёд. — А говорил, что курить вредно. — Гоголь от неожиданности закашлялся, давясь дымом, и резко обернулся, смотря на тёмную фигуру, возвышающуюся над ним. Да быть того не может. — А я это… Не курю, я балуюсь. — Коля как-то грустно улыбается, уводя свой взгляд, опуская его на зажатую сигарету в руках. Он действительно не курил, так время от времени, когда жизнь подножки ставит, брался за это дело, но надолго его не хватало. Не его это, в конце концов. — Вижу. — Фёдор обходит скамейку, стряхивает с неё снег и присаживается рядом, утыкаясь носом в свой шарф, смотря на заснеженный двор перед собой, думая, стоит ли задавать волнующий его вопрос. — Где ты пропадал все эти дни? Коля удивлённо вскинул брови, смотря на Достоевского рядом. Он серьёзно спрашивает его об этом? Спрашивает тот, кому он противен. — Удивлён тому, что ты заметил и спрашиваешь об этом. — Гоголь усмехается, делая последнюю затяжку и выкидывая сигарету в урну, пряча замёрзшие руки в карманы. — Взял отпуск и к семье уехал на пару дней. Давно их не навещал. — Тебя, наверное, ждали. — Да-а-а, не сказал бы. Сестрички разве что. Я им конфет их любимых привёз, видел бы ты их счастливые лица. — Достоевский поднимает глаза, смотрит на Колю, что расплывается в улыбке, явно вспоминая то, как угощал сестёр конфетами. — Они маленькие ещё: старшей восемь, а младшей шесть. Но они такие неугомонные, совсем меня замотали. — Коля усмехается, рисуя носом кроссовки какой-то узор на снегу. — А родители? — Достоевский выжидающе смотрит на Колю, что поджал губы, но в тот же момент улыбнулся. — Отец ушёл от нас с матерью, когда я был маленький. Мама винила меня во всём, что случилось, могла даже замахнуться, но потом она встретила другого человека — моего отчима. Но и там счастье не долго длилось, тоже ушёл, оставив маме девочек. Так что, теперь в семье я главный кормилец. Как только стукнуло восемнадцать, тут же уехал сюда поступать и работать. Большую часть денег домой отправляю, а тут, ну… — Коля неловко усмехается. Ему нечего сказать, да и терять в общем-то тоже. И пока рядом Фёдор, Гоголь чувствует, что может поделиться чем-то сокровенным. Он не ждёт понимания, не ждёт поддержки, он потерян и не понимает, с какой стати Достоевский интересуется тем, кого послал чуть меньше, чем неделю назад. Это странно и объяснениям не поддаётся, по крайней мере объяснениям Гоголя. — От меня родители отказались два с половиной года назад. Мать первое время ещё пыталась поддерживать со мной контакт, но после оставила это дело. Так что, считай, я тоже один. — Фёдор поднимает взгляд вверх — на верхние этажи многоэтажек, что становятся свидетелями их сокровенного разговора и Достоевский уверен, что они сохранят их секреты в тайне. — Почему ты рассказываешь мне это? — Коля смотрит пристально, с непониманием в глазах и волнением в душе. Действительно, зачем это всё? — Потому что я был не прав. — а взгляд напротив в недоверии заставляет глаза округлиться. — И я хотел извиниться за произошедшее. Мне действительно не стоило… — Фёдор не успевает договорить — его крепко обнимают, приживаясь к боку и утыкаясь куда-то в шарф. — Что ты, я не обижался! — Коля смеётся, обнимая крепче Достоевского, что замер, не смея двинуться. Горячее дыхание опаляет шею даже сквозь слои одежды, что кажется невозможным, и согревает всё внутри чем-то невероятным, чем-то давно забытым. Ласковым. Фёдор слабо улыбается, приобнимая одной рукой руку Гоголя. Это что-то невероятное. — Ты дрожишь. — подмечает Достоевский, поворачивая голову на Гоголя, что смешно жмурится от меха на воротнике чужой куртки. — Я просто взволнован. — бубнит Коля, неловко отпуская Фёдора. И не понять, от мороза ли колит щёки или от смущения, но он слишком счастлив сейчас, чтобы думать об этом. Кажется, что всё произошедшее — сладкий сон и взаправду ничего не происходит, ещё немного и он проснётся в своей комнате в общежитии, соберётся и поедет на учёбу, но этого не происходит — он всё так же сидит на скамейке в одном из дворов, слабо подрагивая от холода, а рядом с ним Фёдор, что впервые смотрит на него не с отвращением, а с каким-то необычайным умиротворением. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. — Пойдём ко мне? — как бы невзначай спрашивает Достоевский, поднимаясь со скамейки, вновь возвышаясь над Гоголем, у которого слова удивлением задушены где-то в глотке. — Ты серьёзно сейчас? — Коля моргает пару раз, опрокинув голову назад, чтобы разглядеть шутку или подкол на чужом лице, но, кажется, это вовсе не злая шутка, а вполне серьёзное предложение. — Да. Уже поздно и ты, как я понял, не работаешь сегодня. — Как ты?.. — Твоя смена началась полчаса назад. — Достоевский расплывается в улыбке, видя, как Коля открывает и закрывает пару раз свой рот, подбирая слова, явно ошарашенный столь внезапным приглашением. Да быть того не может, тут точно должен быть подвох. — Д-да, пошли! — Коля подрывается со скамьи, под тихий смешок Фёдора, что разворачивается и идёт прочь с площадки, ведя Колю к подъезду, что до сих пор не верит своему счастью. Что случилось за эти пару дней, пока его не было? Что заставило Фёдора так резко пересмотреть к нему своё отношение? Неужели… Он скучал? Звучит неправдоподобно, но ведь вероятность есть всегда? Может именно сейчас настала пора, когда их беды и несчастья решили отступить, уступая дорогу чему-то светлому, что только берёт своё начало? Возможно, и эта мысль отражается улыбкой на лице того, кто едва ли мог её из себя выдавить, сидя в этом дворе в полном одиночестве. — Проходи. — Достоевский проходит вперёд и ждёт, пока Коля зайдёт в квартиру, чтобы прикрыть дверь, а тот, с полными восторга глазами, осматривается, разуваясь и стягивая с себя куртку, которую тут же вешает на крючок. Он несмело проходит вглубь маленькой квартирки, заглядывая в комнату, бросая короткие взгляды туда, куда только можно. — Ну чего встал? Шуруй на кухню. — поторапливает того Фёдор, подходя ближе. — А, да. — Коля улыбается, проходя на кухню, на которой в ту же секунду загорается свет. Небольшая, уютная. Так кажется Гоголю, который присаживается за стол, разглядывая его. — Предпочитаешь ужин при свечах? — глупая ухмылка не сходит с губ, а взгляд поднимается на Достоевского, что наливает чайник и ставит того разогреваться на плиту. — Да. Мне нравится тусклый свет, расслабляет. — Достоевский отходит к холодильнику, открывая его и изучая содержимое. — Мне нечем угостить тебя. Уж не думал, что встречу тебя. — Ой, да ничего! — Коля и не думал, что Фёдор окажется таким чутким хозяином, что будет переживать о том, что угостить гостя ему нечем. Очаровашка. — Я действительно думал, что больше не увижу тебя. — Достоевский стоит к Коле спиной, нарезая хлеб, и от чего-то хочется поделиться с ним тем, что он успел почувствовать в тот момент, когда он подумал, что больше Гоголя он не встретит. — Хах, хочешь сказать, что переживал из-за этого? — Коле в это совсем не верится, хотя слабая надежда трепещет где-то в груди прямо под сердцем. Взгляд устремлён на тощую фигуру, на острые плечи и лопатки, что двигаются от любого движения рук, которые отрезают теперь уже не хлеб, а кусочки сыра. — Да. — и внутри всё замирает от одного только слова, которое так хотелось услышать от того, кто так мил сердцу. — Ты серьёзно? Мне казалось, что ты ненавидишь меня… — Гоголь неловко отводит взгляд, рассматривая свои руки, пальцы которых он неловко перебирает. — Поначалу я тебя не понимал и не понимал твоего внимания, а когда ты исчез, я начал об этом думать и многое переосмыслил. — Достоевский заправляет прядь своих волос за ухо, когда заканчивает намазывать сливочное масло на хлеб. Он накрывает хлеб кусочками сыра, выкладывает готовые бутерброды на тарелку и разворачивается, чтобы поставить их на стол, сталкиваясь с непонимающим взглядом, направленным на него. — Чего ты так на меня смотришь? — тарелка со слабым стуком ставится на стол, а сам Достоевский вновь отходит к плите, чтобы заварить им чай. Почему-то ему кажется, что Коля охотнее примет кружку чая, чем кофе, потому и достаёт два пакетика, заливая их кипятком и едва разбавляя их водой. — Просто я крайне этому удивлён. Чтобы сам Фёдор Михайлович одарил меня своим вниманием. Даже не верится. — Гоголь театрально взмахивает руками, а Фёдор оборачивается и с улыбкой смотрит за этим жестом. — Не обольщайтесь, Николай Васильевич. — Достоевский ставит кружки на стол и достаёт сахарницу на случай, если его гость предпочитает сладкий чай. И снова он не прогадывает, видя, как Коля берётся за неё. — Впервые вижу, как ты улыбаешься. — Гоголь улыбается и сам, принимаясь отправлять в чай ложку за ложкой с сахаром. — А я впервые вижу, чтобы кто-то пил чай с пятью ложками сахара. — Фёдор отпивает из своей кружки, наблюдая за тем, как с чистой и детской радостью Гоголь размешивает сахар, стуча ложкой по стенкам кружки, чтобы с той же радостью отпить чай. — Видишь как хорошо, вдвоём точно не соскучимся. — Это верно. И кухня заливается смехом — одним тихим, почти неслышным, а другим звонким и проблем уже никаких нет. Вечер медленно течёт, накрывает крыши домов ночью и выключает свет во многих окнах. Разговоры не умолкают ни на минуту, не стихают, всё больше и больше находится точек соприкосновения. Даже удивительно. Они слишком разные, но у них так же полно общего. Одна тема сменяется другой, они скачут галопом, обсуждая всё, что только можно, даже не смотря на время, что давно переваливает за полночь. — Я, на самом деле, очень жизнь люблю. — Коля говорит это, облокачиваясь руками о подоконник, пока Достоевский стоит рядом и курит в открытую форточку, рассматривая высокие дома и двор. Коля смотрит туда же, больше вглядывается в небо, вдаль. — Да, она бывает порой очень несправедливой и тяжёлой, но, знаешь, в этом и есть вся её прелесть. Так хоть жить не скучно. Да и радостей в ней не меньше. Вон, я тебя повстречал и дышать стало как-то легче. — Фёдор молча слушал, не смел перебивать, рассматривая окна, в которых ещё горит свет. У себя они свет потушили ещё с час назад и стоят теперь, смотрят в окно, разве что, Фёдор изредка бросает взгляды на Колю, что стал тише, что рассуждает с ним наравне, обсуждая что-то трепещущее и волнующее, уходя всё дальше и дальше. И чем больше он слушал, чем больше смотрел, тем чётче понимал, что встретил того, кто по-настоящему его понимает и не смеет этого скрывать. От этого действительно становилось как-то легче. Просто от того, что есть в этом грешном мире человек, чувствующий всё то, что чувствует твоя душа. — Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть. — коротко отзывается Фёдор, находясь где-то между Николаем и собственными мыслями. Ему это нравится. — Красиво сказал, тут уж спорить не стану, даже соглашусь. — Гоголь укладывает руки на подоконник и прикладывается щекой на них, глядя за тем, как тушится в пепельнице сигарета и закрывается форточка. — Но не всегда же нам грустить. Так от жизни ничего не останется, если всё время душу великая, как ты выразился, грусть пожирать будет. — Верно. — Достоевский усмехается, переводя взгляд на Гоголя, что с такой тоской и превеликой любовью рассматривает серые многоэтажки и низенькие облупленные хрущёвки. Фёдор жалеет, что недооценил Колю, что так резко всё обрубил, не копнув немногим глубже, хотя, после проведённых бок о бок часов, он будто прозрел, смотря на Колю уже совсем другими глазами, видя куда больше, чем ему было дозволено. — Чего смеёся? — специально коверкая слово и выделяя последнюю с, спрашивает Гоголь, поднимая взгляд на Фёдора, что решает отойти от окна, зевая. — Ничего. Поздно уже, спать пора. — Гоголь поднимает голову, пытается на настенных часа рассмотреть положение стрелок, привыкшими к темноте глазами. Выходит плохо, но за три часа ночи время перевалило точно. — Да, ты прав. — Гоголь разгибается, упирается руками в поясницу и гнётся назад, слушая, как хрустят его позвонки, а коса точно маятник качается из стороны в сторону, привлекая взгляд тёмных глаз. «Красивые волосы» — думается Фёдору, но вслух озвучивать подобные мысли он не хочет, не дай Бог тот ещё зазнается. — Я тогда в общагу поеду, что ли. — Сдурел? — и Коля самым невинным взглядом одаривает Фёдора, что качает головой и уходит в комнату. — Ночь на улице, холод, а он в общагу собрался. — бубнит себе под нос, Достоевский, доставая из шкафа футболку и одни из домашних штанов. — Нет, ну, я могу сразу в универ поехать, но меня на порог часов до семи не пустят. — Коль, ты вроде смышлёный, но сейчас тормозишь. — и Гоголь серьёзно до последнего не понимает, что вещи Фёдор достал далеко не для себя и что диван сейчас он раскладывает не спроста. Не потому, что он всегда так спит, а потому, что гостя ему положить некуда, а выгонять из квартиры в такое-то время Фёдор себе не позволит. — Переодевайся да ложись, чучело. И так легко и просто звучит это из уст Фёдора, что Коля в ступоре просто смотрит на парня напротив себя, что протягивает ему аккуратную стопку вещей. И его «чучело», которое следовало бы принять за оскорбление, от чего-то приятно греет. Слишком уж ласково это было сказано. — А-ага… — Коля хватает стопку и ретируется в ванную комнату, чтобы переодеться и умыться, быть может, холодная вода смоет предательский румянец с его щёк. Но в своё счастье ему до сих пор не верится. Коля поднимает взгляд на своё отражения, которое так счастливо улыбается ему в ответ и он не может не поддаться своему порыву — тихо смеётся, прижимает к себе вещи, кружится вокруг себя, еле сдерживая себя от того, чтобы начать прыгать. Ему так долго не везло в жизни, так долго удача отворачивалась от него, точно так же, как и его семья, а сейчас он дома у того, кто покорил его сердце с первой минуты. Это точно что-то невероятное. Может, именно поэтому сердце в груди так гулко бьётся? Наверняка. Долго Коля в ванной не задерживается, переодевается, складывая свои вещи, и неловко выходит из ванной, выключая свет. Одежда остаётся на стуле тёмной комнаты, которая не кажется такой уж мрачной, какой показалась с самого начала, как Гоголь заглянул в неё. Да, маленькая, но пока Коля смотрит на Достоевского, что лёг спать прямо в кофте, он не может не улыбаться. Гоголь ложится рядом, аккуратно забираясь под одеяло, рассматривая спокойное выражение чужого лица — смотрит и смотрит, не отрывая взгляда, пока тёмные глаза не начинают смотреть в ответ. И нет в них ничего холодного, отторгающего, колющего. Сейчас перед ним просто Федя, что нашёл друга в лице того самого надоедливого кассира, каким он посчитал Гоголя в самую первую их встречу. — Чего смотришь? — Достоевский натягивает одеяло выше и Коля чувствует, как прогибается небольшой диван где-то в районе колен — Фёдор подгибает ноги, чтобы скорее согреться. — Да думаю просто, чего ты в кофте спать ложишься. Жарко же будет. — пожимает плечами Коля, так просто расставаясь со своими мыслями. — Мне не будет. Я болею, потому и постоянно мёрзну. Даже летом. — Вот оно что… Я понял. — Гоголь кусает губу, явно думая, что сейчас следует сказать. — У меня сестрёнка младшенькая тоже болеет этим же. Ей обычно объятия помогают согреться. — Коля неловко уводит взгляд, когда слышит тихий смешок от Фёдора. — Спи, Коль. Просто спи. — и Достоевский отворачивается, явно поняв намёк, просто даже ему самому неловко слышать о подобном. А Гоголь только после чужих слов понимает, что он ляпнул и, заливаясь краской, он тоже отворачивается, натягивая одеяло по самые уши, хоть и знает, что совсем скоро он его просто скинет, потому что спать будет очень уж жарко, особенно рядом с ним. — Доброй ночи. — Доброй ночи. — бубнит Гоголь, выглядывая из-под одеяла, выдыхая. Ладно, ляпнул глупость, с кем не бывает. Но радует то, что после такой глупости Достоевский не пожелал сослать Колю спать на пол от греха подальше. Это действительно успокаивает и позволяет сну подкрасться ближе и надавить на тяжёлые веки, убаюкивая. Тяжёлые дни и ночи дают о себе знать и больно уж быстро Коля вырубается, на удивление самому же себе. Достоевский такому может только завидовать, потому что ещё долго он просто лежит, думает о чём-то, рассматривает лежащего Гоголя, что мирно спит рядом, перекатившись на спину. И такое невероятное спокойствие окутывает его всего целиком и полностью, что мысли все из головы вылетают, дышать становится легче, словно он вдохнул свежего утреннего воздуха, а душа покоится в умиротворение. Наверное, это первая ночь за все эти годы, когда тревога не бьёт по груди, заставляя задыхаться в желании вырвать что-то из груди, расцарапав кожу до кровавых полос. — Чем же ты меня так зацепил? — Фёдор усмехается самому себе, тихо, чтобы ненароком не разбудить, потому что ситуацию он находит действительно забавной: ни один человек не вызывал у него столько доверия, сколько вызывает этот юноша. Удивительный человек с удивительным взглядом, пусть и нечётким на один глаз. Но как раз тот, кто почти слеп наполовину, видит в разы больше остальных людей. Это и зацепило, буквально поразило в самую душу того, кто слишком долго метался в лабиринтах своего разума, потерявши свет. И маленький светлячок в лице Коли стал его надеждой и проводником в тёмных и мрачных дебрях мыслей.***
Достоевский никогда так хорошо не спал. Одна из главных причин — самая настоящая печка под боком — Коля, к которому он прижался во сне, явно чувствуя тепло. А тот и не против — только ближе подвинулся, причмокивая губами, словно пытаясь что-то сказать во сне. В прочем, он и так наговорился за всю ночь, изредка кидая какие-то обрывки фраз, ворочаясь, но, в конце концов, принимая всё то же положение, что и прежде, потому что что-то необъяснимое давило на плечо, не давая разгуляться в полной мере. И кто ж знал, что последней услышанной фразой во сне, на фоне какой-то противной мелодии, будет голос Фёдора? — Выруби его. — бубнит Достоевский, явно не договаривая до конца, словно он в последний момент проглотил колкое «к чёртовой матери» или что похуже. Тем не менее, Гоголь открывает глаза, пару раз моргая, явно не сразу возвращаясь в реальность, явно недовольный болью в глазах, и тянется куда-то назад, нащупывая чужой телефон и выключая будильник. Он так и не осознал, что Фёдор так и лежит на его плече, прижавшись к нему всем телом, потому что согревает Коля получше пухового одеяла и кофты. И осознание пока не спешит порадовать Гоголя, потому что, зевнув, Коля осматривает комнату, окно и только после переводит взгляд на тёмную макушку под своим носом. Привыкающие к темноте глаза всё ещё режет от недостатка сна, но он точно может различить упавшие на чужое лицо, взлохмаченные волосы на затылке, а ключицы точно начинают гореть от чужого дыхание. Коля зевает, утыкается в макушку носом, вдыхая слабый запах табака, сырости и пыли. Подождите… — А?! — Коля как ошпаренный подлетает на кровати и тут же падает с неё с грохотом, ударяясь лопатками о старый паркет. — Твою мать, Гоголь! — а названный Гоголь и опомниться не успевает, как в него летит его подушка, попадая чётко по лицу. Из-за такого фееричного подъёма Достоевский чуть инфаркт не схватил, сваливаясь с чужого плеча лицом прямо на матрас. Приятного в таком подъёме мало и Коля сам это понимает, тут же поднимаясь, потирая ушибленное место на спине, виновато рассматривая сонного Фёдора, что теперь выглядит ещё более взлохмоченным, чем прежде. — Пиздец… — Я этого… — всю сонливость как рукой сняло, голова только работать от этого лучше не стала. — Кошмар мне приснился! — Мгм… — Достоевский поднимается с кровати, даже не желая ничего слушать и попросту плетётся в сторону ванной, оставляя Гоголя в компании темноты и развороченной кровати, подушка и одеяло с которой уже как минуту валялись на полу. Неловко получилось и это признаёт сам Коля, едва ли находясь в силах вздохнуть. Давненько он так резко и с таким размахом не поднимался. Молодец, Колянчик, могёшь. Однако с Фёдором и правда не очень хорошо получилось — вину заглаживать стоит. И ничего лучшего не приходит в голову Гоголя, чем приготовить завтрак и лишить Федьку лишних забот. «Федьку…» — Гоголь усмехается самому себе, отправляясь на кухню, параллельно включая там свет. Больно уж не идёт Достоевскому эта форма имени, но звучит она так забавно, что не называть так его хотя бы в своих мыслях, Коля просто не может не позволить себе. — Хы, Федька. — Коля смеётся себе тихо под нос, доставая из чужого холодильника пару яиц, которые, к слову, были последними, моет их и оставляет на тумбочке рядом с плитой. В том же холодильнике он находит сосиску, которую тоже решает пустить в ход: снимает плёнку, разрезает её и бросает на сковороду, зажигая плиту. Достоевский, придя на кухню, не проронил ни слова, лишь прошёл к окну, открыл форточку и закурил, лениво осматривая двор. Он совсем не против того, что Гоголь хозяйничает на его кухне — вчерашних бесед ему хватило, чтобы успеть понять кто его гость такой.Хруст
— Блять! — Достоевский оборачивается, успевая увидеть, как Коля пытался поймать яйцо, стекающее по тумбочке. — Убирать сам будешь. — а может и против. В любом случае, их завтрак стал ровно наполовину меньше. — А где взять тряпку? — и Коленька сама невинность, что словно первый раз в жизни яйца при готовке бьёт, неловко хлопая глазками и смотря на тощую фигуру у окна. — Вот тут бумажные полотенца есть. — Фёдор даже не оборачивается, машет рукой с сигаретой в нужном направлении и Гоголь его понимает, перешагивает растекающуюся катастрофу и открывает скрипучую дверцу, доставая оттуда салфетки, чтобы убрать сие недоразумение. Уже через пятнадцать минут Гоголь приглашает Фёдора к столу, ставя тарелки с торжественным: — Кушать подано, Фёдор Михайлович, извольте жрать. — и сам с хохотом садится за стол, принимаясь за трапезу, видя слабую улыбку напротив. Отлично, можно считать, что извинения приняты, хотя сама ситуация оставляет ещё много вопросов. — М, Федь, ты ж у нас этот, инженер? — Программист. — Я почти так и сказал. — Коля отправляет в рот очередную вилку, параллельно с этим формируя мысль. — А у вас там есть какие-то приметы? — Достоевский выгибает одну бровь, явно не совсем понимая, о чём говорит Коля. — Какие приметы? — Ну, вот у нас в театральном, к примеру, когда падают листы с ролью, на них надо обязательно сесть, прежде чем поднять, а то слова на сцене забудешь. — Гоголь довольный, а Фёдор просто пытается себе это представить, как несчастные театралы, уронившие листы, ползают по полу, собирая свою драгоценность задницами. — Нет, такого у нас нет. — Врёшь. — Ладно, раскусил. Перед тем, как начать писать код, мы опускаемся на колени перед блоком, целуем его над кнопкой включения и произносим присягу винде. — как ни в чём не бывало подыгрывает Достоевский, а Гоголь от удивления не то рот порвёт, так широко его открыв, не то готовый заржать. — Ты серьёзно? — и с таким восторгом в глазах Коля смотрит на собеседника, что Фёдору на мгновение становится неловко от своего вранья. — Нет, конечно, Коль. — и он смеётся, отбрасывая вилку, вызывая слабую улыбку напротив. — Я ведь почти поверил! — и снова смех, заполняющий всю кухню. Давненько не было такого приятного утра у этих двоих. Пусть Фёдор и не шибко разговорчивый с утра, да и предпочитает, чтобы его не трогали и не дёргали, пока он до конца не проснётся, а сейчас просто хочется посидеть ещё немного, пока не пришлось уходить. Ночные беседы засели в голове и это невероятное чувство всеобъемлющего доверия поглощает целиком и полностью, наполняет жизнью и заставляет трепетать глядя на того, кто зародил это в нём. «Это» что-то невероятное, тёплое, волнующее и Фёдор соврёт, что ему это не нравится. Он уверен, что Коля чувствует то же самое, иначе не смотри он так и не красней. Достоевский заметил это с самого начала и если при знакомстве это отталкивало, то сейчас скорее умиляет. Плохой из Гоголя актёр. — Давай собираться. — Так точно! И пока Гоголь во всю хлопочет на кухне, прибираясь, Достоевский приводит себя в порядок в комнате, параллельно убираясь там: собирает диван, складывает подушки и одеяло, переодевается, расчёсываясь и Гоголь, заглядывая в комнату, видит уже практически готового к выходу Достоевского, пока сам он лохматый и даже не переодевшийся. Колю это вообще не смущает, он переодевается прямо в присутствии Фёдора, что стоит за его спиной и причёсывается, распутывая маленькие узелки. — Фёдор Михайлович, уступите мне сие прекрасное творение? — намекая на расчёску, уточняет Гоголь, на что получает слабую улыбку. — Уступим, уступим. Поворачивайся. — покрутив пальцем в воздухе, показывает Фёдор. — Ого! Так сразу? — и не смотря на удивление, Коля поворачивается, оглядываясь через плечо на своего новоиспечённого друга, что делает шаг навстречу, берясь расплетать немного спутавшиеся в косе волосы. — Неужели Вы против, Николай Васильевич? — подхватывает эту негласную «игру» Фёдор, со всей осторожностью и аккуратностью распутывая длинные пряди. Никогда ему не доводилось держать в руках что-то ценнее этого белого золота. Нужно потратить немало сил, чтобы отрастить эту длину, нужно потратить много сил на уход за ними и Фёдор голову на отсечение даёт, что Коля за ними ухаживает — больно они мягкие, нежные и шелковистые, буквально струятся меж пальцев. Невероятно. — Нисколько, мой дорогой друг! — восклицает Николай, поднимая палец вверх, вызывая тихий смешок сзади. Утро действительно кажется незабываемым. — Я рад. — и Достоевский действительно рад всему происходящему и такому подарку судьбы в лице Коли. И если ради него придётся перенести все эти страдания вновь — он готов на это, ведь нет ничего на этом свете дороже, чем родственной души. — Я тоже безумно рад! — волосы расчёсываются и пряди переплетаются вновь, как переплетаются их судьбы, крепко скрепляясь. Раз и навсегда, до самого конца. — Спасибо. — Не за что. Пошли, мы уже опаздываем. — коса опускается и Коля с каким-то диким интересом и трепетом берётся за волосы, оглаживает по всей длине, прижимая её к груди. Сколько счастья способны принести человеку простые касания того, к кому этот самый человек не равнодушен. На сборы времени долго не уходит: обуться, накинуть на шеи шарфы, а на плечи куртки, да выйти из пропитавшейся уютом квартирки на утренний и зимний мороз. Снежинки медленно и редко опускаются на головы, щекочут носы и оседают на ресницах, скоротечно тая. Достоевский вновь закуривает, неспешно шагая вперёд, удаляясь от своего дома, Гоголь на удивление молчит, глядя под ноги. Спокойно на улице, пока ещё тихо. И такой интимной кажется эта атмосфера, что грудь точно будоражит, выкручивая внутренности. И дома с бездонными глазами тому свидетели. — Федь. — М? — Достоевский немного тормозит, оглядываясь на Колю, что шёл немного позади, явно погружённый в свои мысли, как и его спутник. — Мы ведь ещё встретимся? — глаза выдают всю подноготную — волнение, страх потери, тревогу и Фёдор был бы последним извергом, если бы не избавил Гоголя от этих терзаний. — Конечно, мой дорогой друг. — мягкое касание сухих тонких губ горит на без того горячей румяной щеке. Николай верит его словам, верит его глазам, верит в их будущее, в котором они, быть может ещё увидятся, быть может прогуляются или посидят на старой маленькой кухоньке, быть может съедутся, а может поцелуются, произнося друг другу слова любви.И всё возможно, только без «быть» и «может».