Тихая ночь

- Ты устал, но не сдаëшься, Обси... Я так тобой горжусь. Ночь - время суток совершенно особое. Еë зенит - чернильная пустота бесконечного неба, или россыпь из звëзд-бриллиантов на голубоватой синеве, которые, кажется, сияют ярче солнца. Ночью сердца раскрываются, а глаза блестят. В это время суток люди - да и не только они - готовы приоткрыть свою душу так, как никогда в любое другое время. Солнце не будет жечь старые раны, не покроет бугристыми ожогами лишнего внимания нежные места израненной души. Ночью как-то... Спокойней. Когда большинство людей отправляется спать, и никто не помешает тихонько забуриться в своë самокопание в полном одиночестве. Или не совсем одиночестве. - Ты... Охх, Диамкей, спасибо.. Ты тоже держишься молодцом. Они сидят на самом краю огромной ямы, недавно вырытой Диамкеем, как очередной вход на его огроменную базу. Где-то внизу плескался "ëжик", в "трубе" гулял ветер, своими порывами периодически подхватывающий полы пальто вампира и набедренную повязку имперца, а вокруг стояла тишина. Но тишина необычная, живая: не глухая, которая объявляется ближе к четырëм часам утра. Тогда замирает вся-вся жизнь. Засыпает, или просто застывает в немом восторге перед величеством мирового бытия - кто знает. У всех по разному, как каждому хочется или позволяет его организм. А сейчас тишь была совершенно точно живой. Где-то трещали механизмы в глубине базы Нео, вокруг порхали ночные мотыльки, сверчки копошились и напевали свою трель в траве, а два существа на краю Диамкеевской дырени тихо и мерно дышали, привалившись друг к другу. - Ага. Ты столько пережил. Я в твои годы, наверное, уже бы свихнулся... Ах, ну да, точно, как же я мог забыть! С вампирских уст слетает усмешка. Веки, скрывающие за собой лишь чëрные отныне глаза, ненадолго прикрываются, а голова будто сама собой качается. Давно не бьющееся сердце словно бы покалывает от сожаления из-за собственных ошибок, а сам Диамкей, меж тем, горько усмехается. Он тут же замолкает, когда тяжëлая рука - тяжëлая, тëплая, живая - приобнимает его сзади, а голова Обсидиана ложится ему на плечо. ... Диамкей не хочет думать, насколько эта поза была неудобной из-за их разницы в росте. Сам виноват. - Эхх. Да я тоже, знаешь ли, не сахар... Конченный я. На всю голову. Просто сумасшедший, и вовсе не какая-то приправа из сахарного тростника. Они тихо смеются, и Обсидиан - словно невзначай, совершенно случайно и не намеренно - чувствует, как сердце сжимается и тихо трескается от нежности, скользящей в чужих жестах. От того, как Диамкей под ним пытается подстроиться, чтобы его голове было поудобней лежать. От его серебристого, совсем как ровно уложенные в тугую косу волосы, смеха, который ощущается в воздухе как перезвон стеклянных колокольчиков. От его прохладной ладони, которая пытается обхватить Обсидиана сзади, обнимая в ответ. - А я бы не сказал. Я думаю, Обси, ты та ещë сладость, хехе. Вампира ж не обманешь, я твою кровь уже пробовал. И по вкусу ты - определëнно и совершенно точно сладкая булочка. Обсидиан смущëнно хихикает, закрывая свои глаза, и тут же раскрывает их обратно, чтобы не переставать смотреть на окружающий мир. А он ведь по настоящему прекрасен. Душу щемит от эмоций, и он чувствует, что эмоциональный он такой здесь совсем не один. В чужом, хриповатом и неровном дыхании сквозит восторг и нежность, которые оплели сердце самого Обсидиана стальными лентами. Они давят, но так по особенному, что становится хорошо абсолютно иначе. Это никак не объяснить, никак не показать и не обозначить. Это всë равно что пытаться выразить любовь, не пользуясь ни одним из адекватных, всеми протоптанных способов. Всë равно всë скатится или в какую-то жуть, или в сюр, от которого то ли глаза зажмурить хочется, чтобы этот позор не лицезреть, то ли на пол сесть, чтобы от смеха не свалиться. Вот и Диамкей с Таймом, вторя ошибкам большинства, решили, что все эти ваши слова-время-подарки-внимание-что-то-там не достойны их использования, и они сами в силах найти что-то, с помощью чего можно будет выразить свои чувства. Озвучить - не вариант, потому что не выйдет сложить в простецкое "я тебя люблю" весь тот смысл, который в это заложен. Просто не получится, потому что вся магия, вся нежность и восторг, которые впихнут в эту короткую и ëмкую фразу, просто-напросто исчезнут. Растворятся в воздухе, напуганные людской нерешительностью, неуклюжестью и речевым человеческим аппаратом. И поэтому они решают сблизиться немного иначе. Так, как сам Обси раньше не позволял. Не решаясь, боясь, страшась и вздрагивая каждый раз, когда приходилось даже слегка приподнимать его маску. Поцелуй. Но, чëрт побери, вы забыли кто перед вами? Разумеется у них ничего нормально не выйдет! Вы пришли совершенно не в то место, если ожидали нормальной розовосопливой романтики, к которой прилепили нехилый такой шматок телячьих нежностей. Нет-нет, эти два конченных обалдуя, даже в самый кроткий и восхитительный миг, на который только способны их неоднократно потасканные тела, будут шутить, подкалывать и стебаться. Лишь бы не открываться полностью. Не вскрывать до конца замок на своей душе, обветрив и в любом случае ранив и без того разукрашенное сотнями шрамов сердце. В общем... Одновременно поворачиваться лицом к лицу, с учëтом чертовски маленького расстояния между ними, было просто ужасной идеей. Уже позже, перестав держаться за свои носы, Диамкей и Обсидиан замерли. Не хотелось двигаться, не хотелось нарушать наконец замершую вокруг тишину лишним шуршанием ткани. Но придëтся. Диамкей подцепляет когтем краешек балаклавы. - Можно я?.. Он не завершает фразу, видя в чужом поблекшем глазу сомнение. Обси не смотрит на него, он вообще, кажется, вот-вот отвернëтся. Ему страшно. - Я не буду смотреть, Обси. Я тебе обещаю, если ты не готов. Ему смотрят в глаза. Прямо в душу, словно проверяя: врëт, не врëт? Знает ведь, что Диамкей может быть тем ещë мудаком. Уйти, захлопнув дверь так, что та на ветру зашатается. Сказануть таким образом, словно нож под ребро сунули, и теперь вкручивают, с силой вжимая. Сделать то, что делать ни в коем случае нельзя, и всë равно выйти сушайшим из воды, пока все остальные в ней барахтаются, намокая только сильней. Но всë это он слышал от других. Всегда от других. Может, ему Диамкей действительно не соврëт? Может, не изменит своему обычному поведению, не сбросит маску романтичного и обходительного шутника? Вампир не запомнил черт его лица. Он запомнил только чуть прохладный, покалывающий ночной воздух вокруг, который сменился на тепло чужого дыхания совсем рядом. Он не запомнил прямой, с лëгкой горбинкой нос; густые, чëрные, слегка нахмуренные брови; впалые бледные щëки; сотни шрамов, опоясывающие подбородок и челюсть, проходящие уродливыми полосами по носу и на виске. Он запомнил только мягкость чужих губ. Треснувших в нескольких местах. Слегка сладких - по крайней мере для него - от текущей недавно крови. Изгрызенных, и тоже покрытых мелкими шрамами и даже небольшим рубцом. Диамкей не нарушил своего обещания, данного в тихом ночном воздухе, и скреплëнного в их сердцах. Он не нарушит его, пока сам Обсидиан не сломает этот запрет, стянув с себя прелюдно маску, и явив на свет всë своë уродство, которое на деле будет лишь искусством. Красотой жизни, пройденного пути, каждый шаг на котором будет отображаться в каждой практически белой полоске на его и без того бледной коже. А пока - Диамкей готов ждать и закрывать глаза. Лишь бы не вспугнуть, не перепугать и оттолкнуть от себя, напугав, как дикого зверя, что только-только начал привыкать к людям. Потому что он любит. И чувствует точно такую же любовь в ответ. Надо только подождать. И он раскроется в своëм совершенстве. А пока - он тихо и не совсем молча любит. А его любят в ответ. Не прекрасно ли?