***
хитоши не уверен, зачем и почему хочет стать героем. почему поступил в юуэй, почему его так тянет на геройский факультет, к героям в дурацких костюмах, почему он собственными клыками — собачьими, острыми — хочет перегрызть глотки тем, кто встаёт на пути. упрямство — думает хитоши. и садится за свою парту. а за окном скребется утро; солнце мерно, лениво ползёт вверх по небосклону будто нехотя, и хитоши бы, наверное, домой, вглубь тёмной квартиры, на мягкую кровать. в одиночество и тишину, чтобы упиваться собственной никчёмностью, травиться сигаретами и душить в себе брошенного, потерянного ребёнка. но сейчас у него по расписанию уроки, а после — индивидуальные занятия с айзавой-сенсеем, и при одной лишь мысли об этом — об их тренировках — пальцы приятно покалывает, совсем на кончиках, а в груди, где-то за рёберными дугами, разливается чудное ранее тепло, подобно спирту, и кожа на щеках предательски краснеет. хитоши предпочитает это игнорировать. падает головой на свои сложенные руки, зарываясь лицом в рукава школьного пиджака, и пытается проспать все сегодняшние занятия. получается, конечно, паршиво.***
айзава-сенсей говорит плохо, говорит давай заново, снова, ещё раз, а хитоши тяжело дышит, валится обессилено на пол в тренировочном полигоне и пытается сфокусировать взгляд на трещинах перед глазами. ладони щекочет шершавая поверхность асфальтного покрытия, царапает нежную юношескую кожу, а наждаком мысли в голове полирует резкий оглушающий звон, и хитоши так беспечно выдыхает: — блять. ему казалось, что вышло тихо. а на шее завязываются удавкой преподавательские ленты. хитоши вскидывает голову, пытаясь взглянуть айзаве-сенсею в глаза, но тот лишь хмурится недовольно, уставши, и немного погодя ослабляет хватку. и взгляд чужой кажется ему абсолютно нечитаемым, прячущим за смолью чёрных зрачков слишком много. и таким — особенно таким, как хитоши шинсо — не подобает этого знать. и хитоши, к собственному стыду, подступающему к горлу хриплым вздохом, хотел бы, чтобы чужие ленты обвили его шею лишь сильнее. — следи за словами, шинсо. продолжим завтра. хитоши хочется, чтобы их тренировки теперь оканчивались исключительно так.***
хитоши безучастно наблюдает за ползущими по стенам домов тенями, гонимыми светом фар проезжающих мимо машин. он медленно затягивается; ударяясь мысом кроссовок о землю, подаётся вперёд, и где-то над головой звонко скрипят металлические кольца. качели покачиваются размеренно, иногда содрогаясь от чужих резких движений, и хитоши запрокидывает голову, пытаясь что-то там на небе разглядеть. чистое, тёмно-синее, оно прячет в своей глубине яркие звёзды. и, наверняка, ещё что-нибудь — тайное, известное одному лишь небосводу. хитоши раз за разом прокручивает в голове последнюю тренировку, сжимая руку на звеньях цепи, и костяшки его рук белеют. идиот нагло врывается в мысли хитоши. какой же ты, блять, идиот. он затягивается вновь, и в горле застревает нервный смешок. в тех же мыслях, в которых эхом всё ещё раздаётся это колкое идиот, отчетливо засело то самое ощущение чужих лент на своей шее; приятное, неправильное тепло внизу живота; подрагивание собственных пальцев от неизвестного ранее чувства. и хитоши жмурится, опуская голову, что спутавшиеся пряди спадают на лицо. бред. разумеется, это всё — бред. хитоши знает про субординацию; знает про то, как должны выглядеть отношения между учеником и преподавателем. и знает, что никаких отношений между ними быть не должно. конечно, он это знает. а потому раз за разом затягивается душными мальборо, дерущими горло, и вскакивает с качель.***
в следующую их тренировку хитоши держится удивительно хорошо, и у него практически получаются движения этими дурацкими лентами. айзава-сенсей одобрительно кивает, иногда говорит, что выходит неплохо. но большую часть времени, конечно, что плохо. что — ещё раз, шинсо, давай с начала. и хитоши, наверное, недостаточно к себе в этом плане строг. естественно, он же не герой в дурацком костюме, куда уж ему. и за всей этой круговертью мыслей хитоши совсем не замечает, как чужая тяжелая рука оказывается в его спутавшихся локонах. и как айзава-сенсей успел вообще сдвинуться со своего облюбованного места. а рука тем временем ползёт вдоль прядей, отделяя их друг от друга. худые, мозолистые пальцы добираются до лба, который облепили мелкие нити волос, взмокшие от пота. хитоши замирает, не смея пошевелиться. будто боится спугнуть, утерять это мгновение. и в какой-то момент совсем забывает дышать. — тебе бы собрать волосы. мешаются же, - айзава-сенсей отстраняется, и ленты его змеями стекают по широким плечам куда-то вниз, вдоль костюма, по его швам и к полу тренировочного полигона, — дыши, шинсо. я не кусаюсь. сзади слышится чужой низкий смешок, — практически у уха, опаляя его горячим дыханием — мурашками бегущий по затылку, и айзава-сенсей шустро возвращается туда, где стоял мгновением назад. а хитоши кажется, что он забыл, как делать вдохи. выдохи. как моргать, шевелиться, как думать. в голове его — стерильная чистота; вакуум, не пропускающий шумов. космос, в котором разом взорвались все существующие звёзды. айзава-сенсей сломал хитоши шинсо одним своим действием — непринужденным, ничего под собой не подразумевающим — и где-то в мозгу у хитоши закоротило; обрезались провода, и информация не желает больше обрабатываться должным образом. айзава-сенсей предлагает устроить перерыв. уж лучше бы он кусался — оформляется у хитоши в голове единственная мысль.***
хитоши чувствует себя в эту секунду, в это мгновение настолько мерзко, противно и хорошо, что хочется задохнуться. он сжимает в пальцах белые ленты; вгрызается в них, будто псина в глотку плешивой кошке, своими клыками; пачкает слюной. мычит в тишину комнаты, резко втягивает носом воздух, но его мало, он заканчивается, а после опаляет лёгкие огнём; давит углекислым газом, что голова кружится. открыть бы окно, да нет сил, нет желания, нет мыслей об этом в голове — одна пустота и. чужие пальцы, худые, почти что паучьи, цепкие — те, что зарывались в его, хитоши, волосы, приглаживали к голове, убирали взмокшие пряди со лба. чужие ленты, упругие и тягучие, обхватывающие его тонкую шею и медленно сжимающие. именно что ме-е-едленно, неторопливо, чтобы после за мгновение выбить весь воздух из лёгких до кругов перед глазами. чужие глаза — тёмные, прячущие в себе все тайны мира и даже больше. может, они прятали желание, жадность, мечту обладать. но хитоши не обманывается этим, не верит себе и своей озабоченности. он скулит, и рука двигается только быстрее, и оргазм лавиной накрывает его, выбрасывает на минуты из реального мира куда-то на земную орбиту. хитоши жмурится, тяжело дышит, еле ловя губами воздух — всё такой же жаркий, горячий, обжигающий кожу. хитоши смаргивает усталость — такую приятную и мягкую. она вжимает его в простыни, плавит, заставляет растечься по кровати. но нужно это всё убрать, а после — убрать себя из этого дома. проветриться, привести в порядок мысли. потому что дрочить вот так уже какой вечер, представляя в мыслях не красотку момо яойрозу из «а» класса, например, или юи кодай, которая была в его команде на совместной тренировке; с её красным латексом и холодным взглядом. и даже не, блять, на крайний случай этого надоедливого мидорию, что считает своим долгом переживать за всех разом, а на своего преподавателя. учителя. айзаву-сенсея — не нормально. но так чертовски хорошо. и в голове образы всплывают быстро, четко; рисуются шустро линии рук, широких плеч, длинных, текучих вниз волос. хитоши умудрился запомнить айзаву-сенсея всего, целиком, жадно отмечая каждую его деталь. и в голове своей, в персональном порно, обращается к нему никак иначе, как сенсей, и звучит это так пошло, грязно, что рука движется вновь по члену, размазывает смазку, собственную сперму, испачкавшую живот и — о, блять — ленты. эти длинные, подобно змеям ленты, белые и одновременно с этим — грязные от постоянных тренировок. хитоши выдыхает медленно, а после также вдыхает, потому что кислорода больше нет, есть только цэ о два и водяные пары. и айзава-сенсей, смотрящий на него хитро, с легкой ухмылкой на тонких губах. в мыслях, разумеется же — в жизни айзава-сенсей не улыбается. и не смотрит на хитоши шинсо так.***
противная слякоть поздней зимы мерно сменяется зеленоглазой весной; она пачкает улицы первыми бутонами цветов и побегами деревьев. и даже внутри хитоши будто расцветает что-то такое — горькое и острое. оно, подобно бледной, жёлтой облепихе, жалит изнутри, раздирает лёгкие и желудок. он хмыкает, присаживаясь где-то за академией на корточки, и чиркает зажигалкой. огонь её забавно рисует тени на собственном лице и греет покрасневшие пальцы. хитоши прогуливает математику, раскуривая на пару с ранней весной мальборо, и мысленно готовится к очередной тренировке с айзавой-сенсеем. но получается откровенно говоря хуево, даже не плохо или хотя-бы паршиво. именно что хуево во всем обширном понимании этого слова, и хитоши цокает языком, а после сжимается всем нутром своим, когда в голове проносятся эти воспоминания. эти пальцы, эти ленты, эти глаза. этот айзава-сенсей в принципе — целиком и полностью этот, и хитоши не знает, какой смысл в «это» вкладывает; не знает, что имеет в виду, и даже не думает в том направлении. потому что страшно. и потому что потом будет хуево, как бывает после этих самых тренировок и бессонных ночей. как бывает после встреч с семьей или условной момо яойрозу в коридорах академии. ибо перед ней стыдно — за попытки представлять её, или всю ту же юи кодай, а не айзаву-сенсея. и получается хуево. но хитоши не верит себе и своей озабоченности. не доверяет. вбивает гвоздями в череп про субординацию, уважение, дистанцию. вбивает что-то про нормальность, про любовь к девчонкам своего возраста, про короткие юбки и пышную грудь. и не забывает про красный латекс юи кодай, её тёмное каре и серьёзный взгляд. но выходит вообще никак, даже не плохо. и хитоши интересно, как бы айзава-сенсей назвал это. но подпускать его к собственной ебанутости, витающей в воздухе, страшно. хитоши натурально боится, его трясёт, и он сжимает форменные брюки ладонью; больно так, отрезвляюще. хитоши бы хотел, наверное, чтобы айзава-сенсей хорошенько приложил его головой об асфальт за такие мысли. и чтобы кровь носом, и чтобы айзава-сенсей слизал её после своим языком — шершавым, горячим — и… блять. у хитоши в груди тина; она топит в себе сигаретный дым и остатки кислорода. тянет на дно лучи солнечного света и проблески мыслей. хитоши натурально так, окончательно, сошёл с ума, повернулся на одном человеке, и не знает больше, как из этого болота выплыть. сбежать. в лёгких вода — грязная, мутная — и он захлёбывается собственной ничтожностью, о которой удавалось забыть, пока в голове рисовались красочные образы и рука делала уверенные движения. после, на обеде, хитоши подсаживается к ребятам из «б» класса, улыбается смущенно и просит у юи кодай номер телефона. она улыбается ему в ответ, и в глазах её, синих-синих, отражаются лампы под потолком и весь этот блядский мир. хитоши жаль, очень-очень, но он не может, он тонет, и надеется, что она своей причудой сможет сделать его персональное болото меньше.***
хитоши шинсо упрям; он дерётся за свою мечту стать героем, за желание поступить в юуэй, за отсутсвие нормальной причуды. за слабых хитоши дерётся тоже, ломает обидчикам носы и рёбра. принципиально не использует свою способность — бьет ещё маленькими кулачками, ногами, коленом в живот. хитоши кусает руки, детскую нежную кожу, и рычит, подобно уличной собаке. он герой, кто бы что не говорил про его причуду и внешний вид. хитоши смотрит во все глаза на спасителей в этих их дурацких костюмах, и душит после эмоции уже в себе дымом. он ребёнок. с мечтой и целью, с обломанными крыльями и тиной в лёгких. с ладонями, стёртыми в кровь и тусклым огнём в глазах. хитоши не заводит друзей, не общается с одноклассниками, держит дистанцию, но за слабых всё ещё ломает носы и рёбра, потому что кто он — будущий герой или одно название. хитоши ломает носы и рёбра за свою детскую мечту, чтобы не предавать этого самого ребёнка внутри себя. айзава-сенсей кивает, но больше ничего не говорит, не даёт оценку. следит внимательно, из-под пышных ресниц, и изредка поправляет. а хитоши честно пытается концентрироваться на тренировке; на траве, что сменила асфальтированное покрытие тренировочного полигона; на постиранных трижды лентах, вьющихся змеями вокруг шеи. на чём угодно, включая яркое небо и белёсые облака. но мысли уверенно сворачивают на выученную дорожку, протоптанную вдоль и поперёк, и не желают после возвращаться обратно. внутри у хитоши всё клокочет будто в предчувствии, хотя ожидать, по сути, и нечего. очередных синяков только если да ссадин на локтях и коленках. ещё внутри у хитоши бьется обглоданная собственной озабоченностью птица; шаркает крыльями костлявыми по стенкам желудка — совесть. стыд. он жмурится до танцующих в бледно-рыжей мгле кругов, ехидных таких и самодовольных. потому что никакая юи кодай, её смех и холод голубых глаз, никакая порно-актриса с тощими икрами и лживыми стонами, никакие мальборо и никакое самовнушение его не спасли от этого болота похоти и ненависти. к себе, к белёсым водопадам учительских лент, к зыбучему песку в желудке. к тине, что оседает на коже и где-то в легких. — мне срочно нужен перерыв, айзава-сенсей. извините, - он сбегает со двора академии, где по-весеннему яркие кедры язвительно над ним насмехаются, в свое излюбленное место. нервно достаёт из кармана полупустую пачку мальборо и отчаянно топит это мерзкое чувство дымом. хитоши очень стыдно, очень хуево, очень страшно. он не может контролировать это, как бы не использовал собственную причуду или хотя бы руку. — хочешь фокус, шинсо? - говорит, почти что шепчет на ухо знакомый голос, и цепкие, худые пальцы айзавы-сенсея выхватывают у хитоши сигарету. касаются своим теплом обветренных губ. он затягивается, а после выдыхает сизый дым колечками. одни из них красиво вырисовываются в воздухе, отлетают от губ ровной очередью, другие кривыми линиями распадаются тут же и стекают к земле. красиво — думает хитоши сперва, и только потом — блять. громко так, почти оглушающе достигает его собственный вскрик в черепной коробке, но мысли больше не оформляются в голове. только пугающая тишина, помехами застилающая всё перед глазами. а айзава-сенсей стоит, снова затягиваясь, и колечки дыма растворяются в весеннем воздухе, — что с тобой происходит в последнее время? ох, если бы он сам знал. айзава-сенсей присаживается рядом на корточки, и рука его будничным движением зарывается в фиолетовые всполохи чужих волос так, будто делает это каждый день. и он смотрит хитоши в глаза почти что с нежностью, с беспокойством, и потом — блять — улыбается. будто обнадеживающе, так, словно говорит «ты можешь мне рассказать» или «я помогу тебе с этим дерьмом», но хитоши не может сказать ни слова, он даже вдохнуть этот дурацкий весенний воздух не может. он моргает озадаченно, и его собственная рука сжимает чужой костюм, эту чёрную извечную кофту, и складки её подозрительно трещат под несильной хваткой. хитоши держится за неё, за простецкую чёрную кофту, как за спасательный круг, чтобы хоть как-то удержаться на плаву расходящейся по швам реальности, и не собирается отпускать. хитоши тонет — в своем персональном болоте. в глазах перед собой, на удивление ясных, по-непривычному светлых; в тепле чужих прикосновений, таящих на собственной коже; в колечках дыма, растворяющихся недалеко от него. хитоши бегает нервно взглядом по лицу айзавы-сенсея — по его сухим губам, острому носу, синякам под глазами. и кассета с персональным порно застревает в видеомагнитофоне. проигрывает одну и ту же картину — и хитоши ведёт. — я не знаю, айзава-сенсей. — врешь, - словно отрезает. щурит вмиг потемневшие глаза, хмурит линии бровей. будто знает даже больше, чем сам хитоши, но ждёт чужого признания, готовится будто вынести приговор — давит взглядом, прибивает тяжестью своей широкой ладони на мальчишечьем затылке к асфальту. а у хитоши в воспаленном мозгу одно единственное желание оформляется, распаляет, и непонятно откуда взявшаяся дерзость толкает его в обрыв. и хитоши не смеет больше этому желанию противиться — прыгает в темень персональной бездны с разбегу. мажет губами своими по полоске шрама под глазом айзавы-сенсея — шершавой и слегка выпуклой. хочет провести по коже языком, ощутить больше, почувствовать ярче, но его оттягивают от себя, схватив за корни волос. хитоши жмурится и шипит от резкой боли, но штаны спортивного костюма неприятно давят в паху, и спустя пару секунд, как только его отпускают — ахает. но глаза открыть не решается. неизвестно откуда пришедшая смелость теряется в сочном весеннем воздухе, улетучивается вместе с дымом тлеющей на плавящемся асфальте сигареты. хитоши потряхивает от переполняющих эмоций, он валится задницей на этот самый асфальт и готовится получить по лицу. заслуженно — думает хитоши. и машинально сжимается всем своим естеством. но его не бьют. ни через секунду, ни через десять, и мальчишка позволяет себе приоткрыть один глаз: айзава-сенсей смотрит на него с удивительным спокойствием сытого удава. и хитоши будто пугается ещё сильнее. — простите, сенсей, я… - начинает было хитоши, пытаясь совладать со своими трясущимися руками, сжимая ими острые колени сквозь спортивки. перепрыгивает с крыши одного тренировочного полигона на другую взглядом; ищет что-то нервно за спиной айзавы-сенсея, у себя под кроссовками, теряется в сплетениях ветвей деревьев и их пёстрых листьев, — не знаю, что на меня нашло, правда, извините пожалуйста… — заткнись, шинсо, - шипит вдруг айзава-сенсей; упирается коленями в землю, непременно пачкая ткань брюк, и тянет хитоши за футболку к себе. впивается своими губами в его, кусает, грубо проникает внутрь языком, собственнически всё изучает — и хитоши готов поклясться: рычит. злобно, властно; пробирается сквозь паутину волос свободной ладонью, вновь оттягивает за фиолетовые пряди — но нежнее, приятнее. и мальчишку ведёт окончательно. твёрдость асфальта будто уплывает от него потоком бурной реки, утягивает за собой остатки осознания происходящего, мысли и его гнилые желания — рвёт материю реальности. хитоши теряется в пространстве, окружающие их деревья сливаются в одно зеленое пятно, пачкают акварелью небо, землю, стены полигона для тренировок и здание академии. хитоши испаряется в своих ощущениях. пытается удержаться в этом мире и сжимает в руке нащупанный рядом камень, мычит в поцелуй от резкой боли, а после — хнычет. от удовольствия. от нереальности происходящего — кажется, что открой он закрытые от неожиданности веки и всё вмиг исчезнет. подобно очередному сну, после которого хитоши пропадает в душе на добрых полчаса и не смотрит айзаве-сенсею в глаза целый день. стыд перекрывает кислород, заполняет лёгкие привычной тиной, что вязко тянется вверх, забивает собой глотку, и хитоши задыхается. — действенный способ, - выдыхает мальчишка резко остатки воздуха в лёгких, когда они наконец отстраняются друг от друга. хитоши опускает голову; слегка влажные волосы спадают на лицо, прячут раскрасневшиеся щёки, и айзава-сенсей только сейчас отпускает его измученную футболку, немного отодвигаясь. и отчего-то грустно усмехается. хитоши не находит в себе сил взглянуть после этого мужчине в глаза. отчего-то ему страшно. кажется, будто это очередная игра собственного мозга, иллюзия, привидевшаяся на горячем солнце. хитоши резко вскидывает голову, намереваясь что-то сказать, опровергнуть эту мысль, но его останавливают. сжимают вставший член сквозь нижнее бельё и спортивные штаны. и хитоши стонет — протяжно, хрипло, затыкает рот своей ладонью и поднимает сирень глаз на айзаву-сенсея, на его тонкую улыбку, прищур тёмных-тёмных глаз, и даже солнце не может осветлить эту сладостную пелену своим сиянием. и хитоши бесповоротно тонет, вязнет в этом марганце чужого взгляда. — на сегодня занятие окончено, шинсо. мужчина бодро вскакивает на ноги, отряхивает брюки от пыли и теряется в тенях ровно высаженных деревьев где-то за поворотом. хитоши же воет в пустоту и валится спиной на горячий асфальт, вытягивая с хрустом ноги. песок волнами проезжается по языку, сыпется сухим водопадом в желудок и окончательно заполняет собой вязкость персонального болота в лёгких, будто сэкитэй. а кипарисы в своей излюбленной манере склоняются к хитоши своими пестрыми кронами, довольно потешаясь. знал же — нельзя открывать глаза.***
пока будущие про-герои сновали перед хитоши в своих дурацких костюмах от тренировочного полигона и обратно в академию, он старательно утыкался в учебники носом. занятия с айзавой-сенсеем закончились так же неожиданно, как и начались, и хитоши думается, что это к лучшему. мальчишка не бегает больше курить за академию в компанию к его ненавистным кедрам, не ходит тренироваться в полигон, чтобы снова и снова вязнуть в лентах и твёрдости асфальта. не проскальзывает сиреневой тучей мимо кабинета 1-а, чтобы позлить дурацкого бакуго и невзначай попасться айзаве-сенсею на глаза. не спускается обедать в столовую, не подсаживается нагло к ребятам из «б» класса, не здоровается с юи кодай и даже не вспоминает её красный искрящийся латекс перед сном. хитоши только усаживается на ступеньки у одного из выходов академии, ловит лицом теплые лучи утреннего солнца и снова открывает учебник. корешок хрустит — мальчишка пробегается глазами по строкам, но совсем не пытается уловить смысла. не выходит. хитоши вновь убегает мыслями на свою любимую тропинку, каждый поворот, спуск и подъем которой уже знает наизусть; закрой глаза — и перескажет дорогу. но никто, кроме него одного, по ней не ходит. и, наверное, никогда не пойдет. не будет лезть в чащу густого изумрудного леса, пробираясь сквозь высокую траву и колючие, неприветливые кустарники облепихи. но хитоши не считает себя единственным. он считает себя идиотом. и ему уже не страшно, не стыдно, не плохо. хуёво — может быть, но хитоши так и не понял. позабытые уже кипарисы пытаются дотянуться ветками до окон общеобразовательного класса, достучатся до него, напомнить о себе — но хитоши безбожно спит, спрятавшись за спинами одноклассников и учебником истории искусств. полночь стучит своими длиннющими ногтями по его парте, фырчит где-то над ухом, но быстро сдаётся. и кипарисы тоже. наверное, это было ошибкой. конечно. хитоши припоминает что-то про субординацию, разумность, короткие юбки одноклассниц и красивые изгибы их тел. но про перестиранные с сотню раз ленты хитоши вспоминает тоже. и про раскуренную одну на двоих сигарету, и про чужие сухие губы на собственных, и про пальцы, что грубо оттягивали, а потом — притягивали его за волосы. ширинка предательски давит, и хитоши до боли в висках жмурится, выдыхает сквозь зубы воздух и отпрашивается в уборную. дрочить в задрипанной кабинке школьного туалета — это, конечно, сильно. даже для хитоши и игр его гниющего мозга. но ему хватает минут пяти под проигрывание одной сломанной кассеты — любимой. кадры меняются медленно, заставляя вспомнить всё, прожить и почувствовать заново, и в голове всплывает один-единственный момент, который выбивает из мальчишки тихий стон и остатки всякой разумности. воздух в мелкой кабинке куда-то исчезает, улетучивается. дышать снова нечем, и он теряется меж этих белых стен. вместе с холодной водой в слив утекает собственная гордость. — блять, - выдаёт хитоши, когда вылетает из уборной и натыкается на айзаву-сенсея. и первый раз после дрочки на него же может смотреть в иссиня-чёрные глаза. где-то в их темноте скрывается истина, но хитоши никогда до неё не добраться, не пролезть сквозь кусты облепихи. рано или поздно тропинка выведет его к тупику, к обрыву, где внизу разливается бурная, темнеющая река. и он совсем не тот, кто сможет выстроить через неё мост. хитоши, наверное, сможет его только сжечь. — почему занятие прогуливаешь, шинсо? курил опять, чтоли? - игнорирует его фразу айзава-сенсей и улыбается, как улыбался тогда у тренировочного полигона в тени окружающих их деревьев. улыбается так, будто ничего и не было; будто не он целовал собственного студента и не он сжимал его стояк через спортивные штаны. словно этой ошибки не было — удалённый файл, другая концовка. тебе бы тоже стоило перепройти этот уровень, шинсо. но хитоши хочет только одну определенную концовку. и если раньше он был готов начинать снова и снова, то сейчас хитоши лишь выключает компьютер, потеряв последнее сохранение. кассета выпадает из видеомагнитофона. и он позорно убегает обратно в класс. гейм овер. полночь цокает на студента, недовольно закатывая свои красивые глаза, но продолжает непринужденно рассказывать про цветущий сливовый сад в камейдо и другие знаменитые гравюры стиля укиё-э. но хитоши совсем её не слушает. в преподавательских волосах, небрежно перекинутых через одно плечо, прячутся чернильные пятна и бледные звёзды-блики. наверное, полночь отлично бы смотрелась на портретах именитых художников периода эдо — каких-нибудь тёбунсая эйси, ватанабэ кадзана и иже с ними. но до конца занятия остается несколько долгих-долгих минут, и хитоши перестает фантазировать, стыдливо сбегая в очередной раз в курилку. но теперь компанию ему составляют лишь бойлерная в самом углу академической территории да каменная кладка под подошвой кроссовок. он выдыхает будто липкий дым — тот оседает противной желтизной на пальцах и тяжело падает оземь, будто ветер не может украсть его с собой, забрать куда-нибудь далеко отсюда. хитоши сплёвывает вязкую слюну и неторопливо шагает обратно, пропустив добрую половину математики.***
хитоши искренне не может сосчитать, сколько раз тот день всплывал у него во снах, и ему нисколько не стыдно — это вошло в привычку. плохую такую привычку, наравне с курением и систематическим прогуливанием занятий. хуёвый такой герой из него выходит — даже дурацкого костюма до сих пор нет. и если раньше хитоши наравне с прогулами вершил глупое правосудие вне стен академии и ломал носы за слабых, то сейчас он лишь беспонтово нарывается на задир из обыкновенных школ. и никому из них не обязательно знать, что от героя у хитоши одно лишь название, и что вместо факультета геройского он просиживает штаны на стуле общеобразовательного класса. форма юуэй говорит всё за него. хитоши мажет кулаком какому-то старшекласснику по лицу, хорошо так ощущает отдачу в ноющих костяшках и шипит, когда ему прилетает в живот. и в скулу. и, чего уж умалчивать, в нос. до крови на белой рубашке и лацканах форменного пиджака. блять. хочется импульсивно подчинить их разумы себе, заставить ломать друг другу кости, чтобы до хруста и болезненных всхлипов. хочется, конечно, но остатки гордости не позволяют — и приходится справляться самостоятельно. хитоши лает что-то про слабаков и идиотов, за что справедливо опять получает по лицу. и улыбается — глупо так, по-идиотски. собственная кровь пачкает зубы и подбородок, губа саднит; хочется выть дворовой собакой, что прищемила хвост. но хитоши только скалится, бьет коленкой в живот одному из ребят; тому, что повыше и покрупнее, остальные же примерно одной с ним комплекции. и в голове уже дребезжит; воет сквозняк. после очередного удара слышится звон в ушах и мальчишка еле стоит на ногах — сгибается, всматриваясь в пятна крови на сером асфальте и собственную снующую туда-сюда тень. подбирающееся сзади лето плавит сознание, превращает землю под ногами в позабытое, но родное уже болото, и хитоши вязнет в нём своими кроссовками, не находя сил выбраться. где-то вдалеке слышится знакомый голос, но мальчишка не может сфокусироваться. кажется, будто его размеренно утягивает под землю; ещё немного — и закатают в асфальт. задиры разбегаются кто куда, не оглядываясь, и хитоши прикрывает глаза. поздняя весна укрывает его в теньке проводов, что обвивают собственную тень удавкой. но на себе чувствуется лишь знакомая ткань эластичных лент, что выдёргивают его из персонального болота. — интересная тренировка у тебя, шинсо, - слышится где-то у уха, опаляя, наверное, горячим дыханием кожу — но в майской жаре совсем не получается разобрать. по телу пробегаются мурашки, прячась под рукавами мятой рубашки. хитоши запрокидывает голову — кровь всё никак не останавливается, пачкая ладони и утекая под манжеты. и мальчишка жмурится по привычке — вредной такой. она, кажется, даже хуже курения и его постоянных прогулов. и дрочки на своего преподавателя, — пойдем, горе-герой. айзава-сенсей аккуратно тянет его за собой, держась за рукав пиджака, и заводит куда-то в тень мелких домов и комбини, чьи яркие вывески противно пляшут перед глазами. мужчина стягивает с хитоши пиджак, сажает его на хлипенькую скамейку под бледным клёном и сам присаживается перед ним на корточки. вытаскивает из кармана платок и не спеша оттирает кровь с юношеского лица. а хитоши даже дышать перестает, так, через раз вдыхает воздух — боится, что спугнёт; выйдет опять на хуёвую концовку. и в мальчишечьей голове тысяча вопросов: почему айзава-сенсей не в юуэй? как он его нашел? почему нянчится с ним? и зачем? но озвучивать каждый из них страшно — будто любой из вариантов хитоши не устроит, обидит, разозлит. кажется, что задай он какой угодно и айзава-сенсей тут же поднимется и уйдёт. как в тот день. и хитоши отчего-то смущается; хочет уже отвернуться, спрятать лицо за истесанными об асфальт ладонями, но айзава-сенсей держит его длинными пальцами за подбородок и не позволяет двигаться. и пальцы эти холодные; хочется почувствовать их везде и нигде одновременно — остудить пыл, остановить бешено бьющееся сердце, сбавить адреналин в крови. и пока хитоши мнется, не решаясь спросить уже хоть что-то, айзава не сдерживается. закончив, сразу преступает к своему монологу: — эктоплазм сказал, что ты снова прогуливаешь занятия. вашего классного руководителя не было, поэтому я сам решил поискать, где тебя носит, - бубнит мужчина, поднимаясь. майское солнце нагло забирается в его растрепанные волосы, прячется в прядях, изредка выглядывая. и хитоши самому хочется запустить в них пятерню, узнать, какие они на ощупь. мягкие? жёсткие? — даже спрашивать не хочу, какого чёрта ты полез к ученикам другой школы и чего этим добивался. тебе остаётся только радоваться, что никто вас не видел. особенно тебя. айзава-сенсей ещё раз оглядывает мальчишку сверху вниз: испачканная в крови и грязи рубашка, красные костяшки пальцев, облепленное синяками и подтёками лицо. опущенная голова. он отчитывает его, будто щенка, что погрыз дорогущий диван — и ругаться больше не хочется. хотя раньше других студентов за подобные выходки он бы отчислил тут же. но на то они и — другие студенты. айзава лишь присаживается рядом и опускает широкую ладонь на чужое бедро, нежно поглаживая. — я надеюсь, что на это у тебя хотя бы была причина. если подобное больше не повторится, то я не донесу директору незу. хорошо? - айзава-сенсей пытается заглянуть хитоши в глаза, но тот стыдливо отворачивается, вглядываясь в перекрёсток на конце улицы и пёстрые вывески комбини. сжимает кулаки и шикает от ноющей боли — и сам хочет завыть. но пытается держаться. — почему вы поцеловали меня тогда? - единственное, что всплывает в мыслях, проносится в черепной коробке, будто перистые облака, и даже не задерживается там. звучит хитоши совсем жалко и обиженно; хочется обернуться, взглянуть айзаве-сенсею в смоль его глаз, в прячущуюся за ней истину, но будто мальчишку снова подпустят ближе. для сенсея это всё непременно было ошибкой, секундным помутнением — и он наверняка пытался вырулить всю эту ситуацию; старательно делал вид, что того дня и вовсе не существовало, и это один хитоши сейчас топит их обоих своей юношеской озабоченностью. если приручаешь — так не бросай после. и айзава-сенсей действительно хочет сказать, что то было ошибкой. так и есть, и оба это понимают. но всё равно разворачивает чужое лицо к себе, двигается ближе, и застывшая рука на мальчишечьем бедре поднимается выше, опаляет жаром сквозь форменные брюки. и в первый раз хитоши видит что-то конкретное во взгляде айзавы-сенсея. и сомнение, и желание, и нежность. и сейчас хитоши не чувствует страха, он в принципе ничего кроме ноющей боли по всему телу и жары не чувствует — подаётся вперед, запускает испачканную ладонь в копну чужих волос. жёсткие всё-таки. и целует. клюёт своими губами чужие, хмурится от боли, и ощущает шершавый язык где-то в уголке губ; как тот слизывает остатки крови, а потом нагло забирается внутрь. опять всё там исследует. приевшееся за всё это время железо на уже своём языке чувствуется иначе. и хитоши давится кровью и неожиданно холодным воздухом, отстраняется, весь красный, и тяжело дышит — смотрит на айзаву-сенсея ошалело, весь распалённый собственной смелостью. а мужчина улыбается, и такую его улыбку мальчишка не узнаёт. почти ухмылка, довольная и сытая. но хочется ещё. безумно сильно, что кончики пальцев покалывает — хитоши мстительно тянет айзаву-сенсея к себе за волосы, и чужие ленты вмиг обвивают его кисти рук. тощие и бледные. а лучше бы, конечно, шею, чтобы раскалённого воздуха больше не было. но это даже для хитоши, наверное, слишком. слишком много за один раз. — не наглей, шинсо, - низко-низко шепчет айзава-сенсей ему на ухо, будто кто-то на пустой улице может их услышать. бархат чужого голоса быстро и горячо добирается до члена, и проблема в виде стояка снова упирается хитоши в ширинку брюк. блять. и айзава тут же это замечает, но решать проблему, появившуюся из-за него же, не торопится — выжидает будто. а хитоши и правда готов взвыть — ему больно и хорошо. ахуенно так хорошо: широкая ладонь гладит бедро в опасной близости от ширинки, то ныряя к острой коленке, то на внутреннюю сторону, не давая мальчишке свести ноги, а руки ноют от трущихся об кожу эластичных лент. и хочется записать это на любимую кассету, чтобы проматывать каждый день перед сном. — ну пожалуйста, айзава-сенсей. пожалуйстапожалуйстапожалуйста, — сиплый голос хитоши сливается в один неразборчивый скулёж, но на айзаву это не произвело абсолютно никакого эффекта. — начни вести себя нормально для начала, а там посмотрим, шинсо. хитоши готов заплакать.***
айзава будто берёт его на слабо, словно ребёнка какого, и хитоши глупо ведётся. почти не прогуливает занятия, исправно тренируется в использовании своих лент, не доёбывается до учеников юуэй и других школ. даже если очень хочется. старательно сдаёт долги по математике и вчитывается в строки учебников по истории искусств. но надолго его не хватает — хитоши проваливается сквозь матрас своей кровати, упирается взглядом в виды за заляпанным окном. герои в дурацких костюмах цивилизованно ловят преступников, не ломая им носы и рёбра. сажают уверенно в полицейские тачки и довольно машут ладонью в след. глупости. хитоши знает, что его причуда помогла бы ловить злодеев быстро и оперативно. помогла бы гниющему токио вырваться из цепких лап лиги, шие хассаикаи и прочего сброда. а ещё он знает, что мог бы подчинить себе айзаву-сенсея — без всех этих дурацких игр. но это всё в теории, а на практике хитоши был бы тут же схвачен за руку. но ему не терпится, хочется большего. и неизвестно, сколько ещё играть роль прилежного ученика, послушного щенка. но он всё так же курит за школой, стыдливо сбегая от кипарисов, что тенями мчат за ним, чертят на асфальте тёмные шрамы — лишь бы достать. и хитоши всё так же бесповоротно тонет, захлёбывается в персональном болоте своей извращенности. теперь у него на кассете есть больше записей. больше времени и меньше встреч с айзавой-сенсеем — то лагерь с его «а» классом, то экзамен на лицензию про-героя. хитоши бы тоже начать стараться — не для галочки. не для айзавы или геройского факультета. для себя. для собственной мечты утереть нос воображаемым обидчикам. и героям в дурацких костюмах. чтобы доказать уже, наконец, что и хитоши шинсо чего-то да стоит в этом мире лицемерных спасителей; почти что богов. на него сыпется этот рубленный конфетти счастья и радости, когда он проматывает раз за разом записи с одним за всех, со старателем или хоуксом. да с кем угодно, в принципе. люди уже совсем не надеятся на себя, не пытаются что-то сделать или изменить — всё ждут, когда их вытянут из горящего дома или спасут от очередного злодея. хитоши вот уже ничего не ждёт. ну почти. только выяснилось, что собственное болото не высушить уже, не достать; оно всё топит его и топит, тянет на дно, что — чувствуется под ступнями вялый песок, водоросли, тина. и ни причуда юи кодай, ни собственная, ни чья либо ещё — не спасут хитоши. мосты горят, реки прячут в себе русалок с медными хвостами, кедры царапают ветками по стеклу, а тени пляшут в огнях закатного солнца. большая волна в канагаве накрывает хитоши с головой, утягивает с собой в море противных дум и мыслей. ветер, прокравшийся через открытое окно, шелестит страницами учебника, играется с конспектами на столе. ныряет в растрепанную сирень волос, во всполохи его спутанных прядей. хитоши откидывается на жесткие подушки и мычит замученно в пустоту квартиры. скоро должны вернуться родители — и снова всё по новой.***
хитоши неплохо справляется на очередных командных тренировках; опять попадает в один состав с юи кодай, и ему хочется взвыть от стыда. её костюм классно облегает каждый изгиб, подчёркивает все достоинства юного тела, но хитоши даже не пытается задержать на ней свой взгляд дольше пары секунд. больше не обманывается. не врёт теперь хотя бы себе. поэтому хитоши то и дело стреляет глазами в сторону преподавателей, всё пытается выцепить темный образ айзавы-сенсея, да никак не может. сэн — или как этого мальчишку из «б» — окрикивает его, и приходится двигаться дальше по полигону. впереди шустро сменяют друг друга стальные трубы, фальшивые дома; всё сливается в одно серое пятно, на котором не получается сфокусировать взгляд. до хитоши словно сквозь толщу воды доносятся голоса остальных из команды; где-то вдалеке уже раздаются взрывы, грохот обломков зданий. в ясное июньское небо поднимается столб пыли, и тут они с (вроде бы) сэном разделяются. хитоши скрывается в хитросплетениях фальшивых теплотрасс и бетонных стен, крутит-вертит свои искусственные голосовые связки, отправляя одного ученика «а» класса за другим в клетку. и, вроде как, их команда даже ведёт — его ушей достигают счастливые возгласы других учеников; хитоши видит легкую улыбку юи кодай, которую у неё не получается скрыть, но мысли хитоши заняты совершенно не этим. он сжимает ладонями ленты на своих плечах, пытаясь вернуться обратно — на тренировочный полигон, на свою позицию, откуда открывается хороший обзор на поле. но получается откровенно говоря плохо. хитоши окунается в дебри своих фантазий, тернии этого изумрудного леса, куда запретил себе ходить весь этот бесконечно долгий месяц. хитоши вновь вышагивает по одной-единственной здесь тропинке — где-то в её конце прячется обрыв, у которого он всё время останавливается. моста нет. и хитоши шинсо без угрызений совести сдирает кожу рук об ветви облепихи; упрямо идет всё дальше и дальше — не слышит больше ни криков, ни взрывов. от него ускользает улыбка юи кодай, напряженный взгляд сэна, цветной блик в виде остальных студентов и преподавателей. воздух вокруг будто облепила пыль, что не получается отогнать — ветер не пролетает здесь боле, мчится дугой, огибая тренировочный полигон. но в мыслях хитоши ветер есть. и тень от ярких-ярких крон деревьев. в мыслях хитоши много чего, по правде, есть — и, в первую очередь, там есть айзава-сенсей. серьезный и сосредоточенный; с хмурыми линиями бровей и строгим взглядом тёмных глаз, который смотрит исключительно на хитоши. следит за его движениями; оценивает технику, пользу от их совместных тренировок. ещё в мыслях хитоши есть та самая кассета персонального порно. кассета, где айзава-сенсей обвивает его шею лентами, несильно сдавливая; выбивая воздух из легких вместе с тихим всхлипом. кассета, где айзава-сенсей горячо и страстно его целует, безжалостно оттягивая волосы пальцами. и кассета, где айзава-сенсей гладит его бедро, обжигая теплом ладони и долго-долго смотря в глаза, пока собственные руки связаны вездесущими лентами. отмирает хитоши лишь тогда, когда слышит гудок, оповещающий о конце боя. кто-то из учителей говорит, что «б-класс и хитоши шинсо» выиграли. они выиграли. хитоши шинсо выиграл. и только когда он возвращается к остальным, то замечает изорванный рукав своей спортивной кофты. замечает разодранную кожу руки, где виднеются красные подтеки крови. но боли хитоши не чувствует — ни жжения, ни щипания ранок. не чувствует он и стекающих кровавых капель. красивые глаза юи кодай очаровательно прикрываются, жмурятся на солнце, когда она дарит хитоши улыбку — сдержанно поздравляет его с победой, говорит что-то ещё про хороший бой, но он совсем её не слышит. всё ищет глазами айзаву-сенсея, да никак не может найти. сегодня его здесь нет. и хитоши улыбается юи в ответ. как может улыбается, зачесывая здоровой рукой волосы назад. а после отправляется в академию переодеваться.***
коридоры и лестничные пролёты юуэй вдруг стали такими длинными, почти что бесконечными — хитоши целую вечность вышагивает вдоль стен, ловя лицом заползающие сквозь окна лучи солнца. у него измазанная собственной кровью ладонь и ватные от бесконечного движения по полигону ноги. у хитоши влажные волосы, сползшие на лоб сиреневой паутиной и блестящая от пота длинная шея. хочется поскорее сменить одежду, отмыться и уйти домой. а ещё хочется курить. — поздравляю с победой, шинсо, - вдруг достигает его знакомый, родной бархат чужого голоса, и хитоши вскидывает голову, жадно смотря перед собой. айзава-сенсей улыбается очередной своей новой улыбкой, уперевшись спиной в стену у двери в мужскую раздевалку. и айзава-сенсей внезапно выглядит так по-другому, незнакомо, что хитоши даже немного пугается. останавливается в паре метров от него, совсем не зная, что сделать и что сказать. но айзава-сенсей мужчина умный, смышленый, умудренный опытом, а потому делает всё сам: хватает хитоши за рваную кофту и заталкивает в раздевалку. — почему вас не было на тренировке? - шепчет мальчишка на выдохе, ошарашенный таким напором. я вас ждал остается несказанным, проглоченным вместе со следующим вдохом, которые сейчас даются отчего-то тяжело. будто на его грудную клетку давят бетонные плиты, пришпиливая к земле где-то в закромах тренировочной площадки. будто он всё ещё на совместных учениях, а не стоит сейчас посреди мужской раздевалки. — боже, шинсо. помолчи хоть немного, - хитоши ловит улыбку на тонких губах айзавы-сенсея; видит мелкие трещинки и блеск от слюны, потому что он — о, блять — вдруг нетерпеливо облизывает губы языком. видит чужой взгляд, тягучий и тёмный, направленный прямо на него. и только на него. видит нить шрама под глазом, розоватую и слегка выпуклую. хитоши видит айзаву-сенсея. всего-всего и так невозможно близко. и так долго — впервые за столько их неоднозначных встреч. и впервые за целый месяц, что вел себя «нормально». целый месяц нескончаемых тренировок, домашних заданий и долгих бессонных ночей. а потому шепчет в самые губы: — заставьте меня. и айзаве-сенсею не нужно повторять дважды. он вжимает хитоши в шкафчики, так и не разжав руку на кофте; целует напористо, почти что грубо. проникает языком в чужой рот, проводит им по ровному ряду зубов, кусает за нижнюю губу, слегка тянет её на себя. и хитоши задыхается, глотает собственные стоны, что раздирают лёгкие. мальчишка запускает руку в волосы айзавы-сенсея, путается в растрёпанных прядях, слегка тянет назад; приникает к чужой крепкой шее, прикусывая кожу у кадыка, и до хитоши доносится чужой хриплых вздох. внизу живота тянется горячий узел, оттягивает возбуждением спортивные штаны в паху. хитоши впитывает в себя чужое тепло, касания, вслушивается с жадностью хищника в прерывистое дыхание над зардевшимся ухом. и натурально сходит с ума. окончательно и бесповоротно. и хитоши так много хочет сейчас сделать, что не знает, с чего начать. он словно дорвался, наконец, до запретного плода; до самой смелой из всех своих фантазий. и, разумеется, реальность оказалась намного приятнее любой из его влажных мечт. айзава пробирается ладонями под кофту и футболку; слегка царапает кожу впалого живота короткими ногтями, оглаживает бока, ведёт вдоль выступающих рёбер. вновь целует, заставляя хитоши задрать голову. ловит губами чужие стоны, но не просит быть тише. совместная тренировка сегодня долгая, поэтому их вряд ли кто-то услышит. хитоши скулит, когда широкая ладонь опускает ему на пах — он сгорает от нетерпения; возбуждение больно врезается в преграду в виде нижнего белья и спортивных штанов, и айзава-сенсей абсолютно не торопится выполнять собственное обещание. мальчишка толкается ему навстречу бёдрами, не найдя в себе сил сказать хоть слова. ну же! и айзава усмехается ему так искренне, на что в ответ хитоши лишь стонет хрипло, протяжно, когда ладонь давит чуть сильнее. попался. повёлся на обманчивость этой чарующей улыбки. в раздевалке будто кончился весь кислород. сгорел. хитоши с трудом вдыхает через рот, сквозь приоткрытые губы; откидывает голову и ударяется о шкафчик позади себя. но ему так оглушающе хорошо, что он совсем не чувствует боли. до хитоши не доносится скрежет, почти что писк в собственной голове; не достают снующие весь этот месяц туда-сюда мысли, не могут докричаться. айзава-сенсей зачесывает пальцами свободной руки ему волосы назад, отлепляя непослушные пряди ото лба. тоже — тянет у корней. и, наконец, проводит ладонью по сиреневой поросли волос вниз, давит на живот совсем у кромки спортивок и после по-хозяйски залезает в штаны. хитоши теряет связь с реальностью, когда мозолистые пальцы начинают медленно двигаться вдоль давно вставшего члена. грубая кожа проходится по каждой вене, оглаживает головку, размазывая по стволу предэякулят. и хитоши теряется в своих ощущениях, погрязнув окончательно в гуще давно позабытого леса. рука айзавы-сенсея плотно обхватывает член кольцом и резко ускоряется, выбивая из мальчишки остатки здравого смысла вместе с рваными стонами. хитоши скулит от контраста грубых пальцев на мягкой коже; от по-настоящему ясных глаз, смотрящих на него в ответ — таких глубоких, почти что пьяных. в глубине этого чёрного моря хитоши видит истину. то сокровенное и тайное, что ещё совсем недавно было ему недоступно. видит собственное отражение — кривое, искаженное, подобно ряби на кристально чистой воде. но волны этого моря неспокойные, буйные; разбивающиеся черной пеной о бледные скалы. и хитоши опускает свою испачканную кровью ладонь на чужую щеку; очерчивает пальцами нос, полоску шрама, ведёт линию до шеи, к волосам — сжимает их непривычно сильно, даже больно — до шипения, слетевшего с губ напротив. сжимает её, эту непослушную копну, пытаясь совладать с собственными трясущимися руками; накатившим с новой силой возбуждением. предоргазменная волна топит его в тёмном-тёмном море, заставляя захлёбываться солёной водой. тугая ткань лент уже привычно стискивает запястья хитоши; держит на плаву, не позволяя опуститься на песчаное, зыбучее дно. — пожалуйста, - молит он. сипит будто простуженным голосом; жмурится, что в темени век пляшут искры. почти что горят целые костры, и, хитоши готов отдать руку на отсечение и поклясться любому из возможных богов, он сожжет столько мостов, городов и целых государств, сколько потребуется, лишь бы ещё раз это испытать. даже если чуть-чуть. только чтобы почувствовать вновь чужую умелую руку на собственном члене; тонкие губы, влажные от слюны, на своих собственных; только чтобы снова запустить ладонь в тёмные вихры, притянуть к себе. утонуть в их обманчивой жесткости. лишь бы на мгновение избавиться от этой болотной горечи на своём языке. и айзава-сенсей внемлет его просьбе, потому что теперь не может иначе. двигает рукой ещё быстрее; проводит шершавым языком у скулы, спускается к шее, кажущейся слегка солёной от пота. и смотрит в глаза. бесконечно долго, что хитоши теряется в этой ясной темноте. и больше не сопротивляется — летит в обрыв. ведь ему впервые так хорошо, что становится дурно. никакое порно и никакие движения собственной руки не могут тягаться в охуенности с айзавой-сенсеем. живым, реальным, стоящим в паре сантиметров от него самого — не из снов и влажных фантазий, преследующих хитоши ветвями деревьев, росчерками теней, колючками облепихи. самым настоящим айзавой-сенсеем. улыбающимся ему — хитоши шинсо! — так. и смотрящим на него пронзительно своими яркими глазами, от чего ноги совсем перестают держать. не могут тягаться с айзавой-сенсеем, который тихо, еле слышно в этом ансамбле хриплых вдохов шепчет ему хитоши. ещё никогда, ни от кого мальчишка не слышал такого звучания своего имени. такого правильного. нужного. нежного. и ни одна из проявлений персонального болота не затягивала хитоши в себя настолько сильно, как это делал сам айзава-сенсей. он больше не повод, не причина — самый настоящий результат. и хитоши кончает с протяжным стоном в чужую руку, прижавшись лбом к плечу напротив. у него дрожат пальцы, шелестит неровное дыхание, скользящее по коже айзавы-сенсея. у хитоши такая пустота в лёгких, что хочется прокашляться, пролезть туда самым сильным вдохом, чтобы убедиться — вязкой тины больше нет. есть только приятная нега, ползущая мурашками по коже. есть только красные следы от лент, кольцами облепившие запястья. только теплая ладонь, поглаживающая макушку и улыбка, растекающаяся на тонких губах айзавы-сенсея. и хитоши приподнимает голову, чтобы украдкой на неё взглянуть. и он не может не улыбнуться тоже. на дне своего каньона, персональной бездны на привязи — смывающая с собой всю грязь река. она утягивает в неизведанные пучины леса липкость болота; размякший песок и подводные камни. и хитоши ещё долго не может привыкнуть к этому ощущению легкости. не может поверить в отсутствие зудящей, острой боли, сдавливающей лёгкие; прокалывающей бронхи иглами облепиховых кустов. — теперь всё будет в порядке, - откуда-то сверху говорит айзава-сенсей. и слова его мерно опускаются дымом к полу, как тогда, в окружении кипарисов и их темных отблесков. и хитоши, наверное, может теперь забыть все старые воспоминания на своих потрепанных от постоянного использования кассетах. чтобы, наконец, записать другие. те, где айзава-сенсей улыбается ему самой солнечной улыбкой из всех — новой, ещё неизученной. те, где с невиданной легкостью, щемящей нежностью его гладят по голове, приглаживают влажные от пота пряди к макушке, убирая их с лица. где его обнимают, обволакивая неизвестным теплом чужого тела. и где его называют по имени. не по «кличке». те, где хитоши шинсо лишается своего персонального болота, не используя причуду и собственную руку. и еще много-много воспоминаний, которые пока ещё не запомнились. ведь теперь — всё будет в порядке.