Директор

      Когда Дмитрий Сергеевич отправлял Михаэля на “тумбочку,” он ожидал всего, в первую очередь того, что эту самую “тумбочку” Штокхаузен не сдаст. Природу связей Михаэля, Сеченов, конечно, понимал, тем более что знакомые намекали на хоть и не кровное, но родство с неким крупным европейским политиком. Однако, имя Герхарда Шрёдера по идее должно было открыть путь только на федеральный уровень. Муниципальное управление – совсем другая история. В каждой избушке, как известно, свои погремушки.       Дмитрий Сергеевич и сам прорывался сюда, используя всё своё обаяние, интеллект и осторожность. А ещё ему повезло быть достаточно смазливым и при этом благоразумным, чтобы Любовь Петровна Кезина взяла его под своё крыло без серьезных для него последствий и с ворохом сочувствующих. Сеченов, на самом деле, был очень благодарен угасающим бабушкиным знакомствам, приведшим его однажды на порог московской школы один в один как почти двадцать лет назад за парту.              – Люсь, почему к нам? – спросила Любовь Петровна, изучив диплом недавнего выпускника “первого меда.” – Чего не к своим?       – Куда к своим? Чтобы он в поликлиниках сгнил, слушая, как у бабок в левом бедре что-то хрустит?       – Я не знаю, как там это у вас. Три года посидит и дальше? Нет?       – Не посидит. Ординатура нужна. У него руки хирурга. Что Серёжку дёрнуло сцепиться с Лёшкой Нечаевым, я не знаю, но он всё нам перекрыл. Мне Валерка, зам его, так и сказал. Мол, если у него, – бабушка погладила Сеченова по плечу, – врач – призвание, проживёт терапевтом. А хирургов в стране полно.       – Ба… – подал голос молодой Дмитрий Сергеевич в воспоминаниях. – Ну, можно же в армию... Сначала буду фельдшером, а потом… Если повезёт…       – В армию? Нет.       Кезина, отложив диплом, цыкнула зубом, поправила очки и повернулась к директору школы, в чьём кабинете происходил диалог:       – Сергей Георгиевич, возьмёте мальчика?       – Кем, Любовь Петровна?       – Химиком, биологом. Сами выберите. Бумажку о переподготовке мы ему выпишем.       – Я сам могу выучиться, – обиженно заявил юный Дмитрий Сергеевич.       – Сам-сам, – покровительственно кивнул директор. – А бумажечка лишней не будет, пока учишься. Мало ли проверка какая прокурорская по поводу спортивного зала, которого нет, например.       – Опять верёвки вьёте? – Любовь Петровна смерила Сергея Георгиевича взглядом. – Не будет проверок, обещаю.       – А лучше бы зал был. Дам ему двенадцать часов химии и шесть – биологии.       – Почему биологии так мало?       – Куда я вам биолога дену? Она у меня возглавляет профсоюз. Но Татьяна Вадимовна – человек опытный. Она на него посмотрит и скажет, выйдет педагог, или забирать придётся наверх.       – Услышала, – согласилась Кезина. – Три года передержите, пожалуйста. Потом к себе заберу. Раньше не могу.              Дмитрий Сергеевич осел в этой школе больше, чем на три года. Все девяностые просидел, и даже нулевые, хотя Любовь Петровна звала к себе в департамент. Напоследок, перед уходом с почётной должности, Кезина оставила ему наказ пересидеть Собянинские кадровые чистки учителем, и после расформирования всех окружных управлений образованием встать в резерв директоров.              – Дим, в свою школу не назначат. Нельзя это сейчас, но ты пока просто в резерв встань. Дадут школу – ты сам себе педсостав пересоберёшь и постоишь там, что хочешь.              Дмитрий Сергеевич очень хотел… Другую жизнь. Жизнь, в которой он бы был нейрохирургом, учёным, изобретателем. Впрочем, изобретать ему никто не мешал, и тетради были исписаны размашистым почерком, описывающим нейрополимеры, зародившиеся когда-то давно в ещё пока полном надежд на светлое будущее разуме.       Это всё в прошлом. Сейчас у Дмитрия Сергеевича в управлении прекрасная школа. Не первая, конечно, в Москве, но и не последняя. Так, в ТОП-50. Это даже не школа, а комплекс на шесть школьных зданий и десять садов, носящий гордое название ГБОУ Школа 1233 имени В.Н.Челомея. Более четырех тысяч детей, порядка пяти сотен сотрудников – мечта карьериста. Главной бедой всей своей работы Дмитрий Сергеевич видел этих самых карьеристов в сфере образования. Те боролись в основном с учителями. Последние, в свою очередь, главную проблему видели в родителях, без продыху жалующихся в департамент то на одного, то на другого их коллегу.       Так Дмитрий Сергеевич и пришёл в своих мыслях к тому, с чего начал, к Михаэлю Генриховичу Штокхаузену. Последние несколько лет их школу сотрясала мама Гриши Солдатова, недовольная то учителем математики, то учителем русского, то учителем биологии, то одноклассниками сына. Каждое своё недовольство она сопровождала жалобами в Департамент, от которых школа в принципе отписывались и всякий раз предлагала беспокойной матушке поменять класс или образовательное учреждение. Женщина от подобных предложений отказалась и требовала "просто поменять" учителя, кабинет, парту, одноклассника. В предпоследний раз, Дмитрий Сергеевич хорошо запомнил, почтенная мать Григория заявила, что её сына лишают конституционного права обучаться на родном французском языке. Тогда департамент вместе с директором Сеченовым смогли объяснить, что французский язык не является национальным языком Российской Федерации и конституцией не оберегается, а вот следующей нападки Дмитрий Сергеевич уже не отбил. Под обстрел попал Михаэль.       Со Штокхаузеном справиться было в принципе сложно. Он с немецкой педантичностью относился ко всем бумажкам и каждое своё действие подбивал приказом, служебной запиской или пунктом в рабочей программе, но нашла коса на камень. Почтенная госпожа Солдатова услышала в речи своего сына неверное произношение одного немецкого слова, коим называют сантехнические компоненты, и преисполнились праведной цели – изъять сына от недобросовестного учителя немецкого, точнее наоборот. Тот факт, что Михаэль Генрихович был носителем языка, имел учёную степень во Франкфуртском университете, да ещё и получил почетную грамоту от министерства образования и науки, её никак не останавливал. Противостояние длилось порядка четырёх месяцев. Михаэль не собирался писать отказ от часов, Гриша продолжал ходить на уроки, мадам Солдатова недовольно открывала раз в две недели с ноги директорскую дверь.       Наконец, противостояние закончилось утверждением Михаэля на должности заместителя директора по учебной работе, после чего его часы благополучно распределили среди учителей английского языка, и Штокхаузен засел за учебные планы новых ФГОСов на следующий учебный год.       Так вот. Когда Дмитрий Сергеевич отправлял Михаэля Штокзаузена на "тумбочку," он совершенно не ожидал, что получит долгожданные несколько минут воздуха каждый день. Обозначенный заместитель директора как раз представил новые учебные планы и меланхолично заметил:       – В авгхусте опять всё поменяется, предлагхаю колебаться с линией партии незначительной амплитудой.       – Неужели это сочувствие к коллегам? Опять Лариса на вас влияет, Михаэль?       – Юлия Юрьевна вцепилась в гхлотку, – поморщился Штокхаузен. – Требует уточнить часы информатики в профильных классах.       – В чём здесь такая проблема?       – В Викторе и МЦКО. В этом здании под требования департамента попадает только Юя.       – Юя?       – Дети её так зовут. Прицепилось. У Виктора есть МЦКО на эксперта, но нет педагхогхического. У Яны Юрьевны есть диплом, но нет МЦКО. У Юи есть и то, и другое.       – Девочки бунтуют?       – Яна спрашивает, как ей руководить классом, в котором она не ведёт, Юля бунтует и отказывается тянуть профильный класс в одну лямку.       – Почему в одну? А Петров? Мы же даём ему часть часов.       – А Виктор сказал, что будет работать только с мотивированными детьми.       Директор Сеченов представил уравнение в голове и откинулся на спинку кресла.       Девочки информатики у Дмитрия Сергеевича были прекрасные, работящие и обе с более чем десятилетним опытом. Каждая, правда, со своей чудинкой. Они долго между собой выясняли отношения непонятно по какому поводу, пока не договорились до того, что одна хочет быть начальником, а другая не хочет, на чем успокоились и вошли в симбиоз. Единственное, что им мешало выдавать требуемые для школы показатели – непомерная нагрузка. Часов у каждой было на две ставки, что и так снижало качество подготовки к урокам, а ещё на каждой висел дополнительный функционал. Разгрузить их было совершенно невозможно, так как информатиков, математиков и физиков в стране и так днём с огнём не сыщешь. Наконец, опять-таки по связям, Сеченова попросили взять на работу очень талантливого программиста, закончившего ВШЭ, знавшего три языка программирования, прошедшего практику аж в Лаборатории Касперского. Много слов и ни одного про педагогику.       Дмитрий Сергеевич уже брал молодых гениальных специалистов. В основном те были красивыми, амбициозными, умными и не способными/не желающими учить.              – Они должны уже ко мне приходить со знанием программирования, – заявил перед первым сентября в этом почти закончившемся учебном году куратору здания Петров.       – Да-да, Виктор Васильевич, – сразу же вспылила Юлия Юрьевна. – Питон и плюсы на уровне объектно-ориентированного программирования по информатике на высокие баллы. Как, спрашивается, мы должны их в девятом классе при одном часе в неделю этому обучить и ещё к ОГЭ подготовить?!       – Это ваша задача, а не моя проблема. Я смогу готовить стобалльников только при этом условии.       – Витя! Я готовлю восемьдесят-девяносто баллов без этого условия!       – Дети должны понимать, куда они идут в десятый класс и сами готовиться.       – Всем, кому они должны, они простили. Ууууу. Это невозможно.              В идеале, Петрова надо было отправить на курсы переподготовки и нагрузить седьмыми-восьмыми классами. Но если переобучаться на учителя Виктор согласился, то вот "унижать" себя подобного рода нагрузкой отказался. Опять девочкам вывозить. А Юля уже на взводе от седьмого “Д”.       Виктора Васильевича Петрова в прошлом году привели так же, как когда-то Дмитрия Сергеевича – по протекции. Александр Борисович очень просил Сеченова подержать мальчика хотя бы три года, пока не заберёт его куда-то наверх, а может даже и в ДИТ. Туда, конечно, было бы безобидно, но что делать без информатика, Дмитрий Сергеевич не знал. Да и Петров, если бы не его эго, был не безнадёжен.       – Лара, он конченный! – взвыла где-то под окном в подтверждении его мыслями Юлия Юрьевна.       – Вы его просто не понимаете, – томно ответила Лариса Алексеевна. – Он умный и такой чувствительный. Очень тонкая натура…       Лариса Филатова работала у Сеченова в подчинении биологом. Кстати, очень хорошим. В школу её привела гемофобия, а так, возможно, и врач вышел бы толковый. У Ларисы Алексеевны была одна проблема – душа её искала любви, а голова имела склонность к романтизации всяких сволочей. Впрочем, сам Петров вполне искренне считал себя самым несчастным и непонятым человеком в этом мире.       – Что там у него тонкое, я не знаю, но догадываюсь. 1С разработка его потолок! – дополнила свою речь Юлия Юрьевна.       – Ты не права, Витя… Ой, смотри…       – Здравствуйте, Харитон Радеонович! – после секундной заминки дружным дуэтом воскликнули сплетницы.       – Девушки, – ответил знакомый Дмитрию Сергеевичу голос.       – Харитон Радеонович, – робко начала Лариса, – вы смотрели проект Иванова?       – Посмотрел. Чушь несусветная.       – Это же писал ребенок…       – В десятом классе я уже мог каждую кость и мышцу в теле человека назвать, и не путать глаз с задом.       – Ну, ладно вам. Он всего лишь буквы перепутал… У мальчика дисграфия…       – Дисграфия – это нарушение работы отделов мозга. В медицину с ним идти не надо. Юлия Юрьевна, разве можно брать в инженеры человека, который путает цифры.       – Петрова же взяли в программисты!       – Тоже верно. Лара, всех бездарей берут в программисты. Направь юное дарование туда.       Молодой Сеченов не сразу осознал, что у его медицинской карьеры будущего не будет. В университете даже на стыке эпох молодой Дмитрий сиял как сверхновая. Преподаватели были от него в восторге, студсовет рассыпался благодарностями, деканы наперебой зазывали к себе на кафедры. В калейдоскопе лиц было одно, которое на Сеченова смотрело с холодным презрением.              – А. Этот. Харитон Захаров, – поморщился староста второй группы первого курса, когда четверокурсник Дмитрий пытался выяснить, кто там так неровно к нему дышит. – Вроде не дурак. Первую сессию закрыл.       – На что?       – Хрен его знает, придурка этого. Он свою зачётку не показывал. С нами не бухает. Мы все ниже его достоинства.       Захаров был студентом прилежным. Учился только на отлично, посещал не только основные пары, но и факультативы, но студентов по большей части действительно презирал. Причем Сеченов, казалось, представлял собой квинтэссенцию всего, что Харитон ненавидел.       Незадолго до выпуска, молодой Дмитрий сцепился с Захаровым на университетской конференции. У них состоялась жаркая и достаточно продолжительная дискуссия, закончившаяся, впрочем, чуть ли не дракой в коридоре. Харитон обвинил Сеченова в жульничестве на экзаменах и в связях с преподавательским корпусом, потворствующим его пустому бахвальству. Довело, правда, до рукоприкладства Дмитрия даже не это, а холодная уверенность в том, что "он и подобные ему тупые детки известных врачей занимают место действительно способных студентов."       Поумерив пыл, Сеченов пришёл к обидчику за реваншем и практически пять часов не отходил никуда от Харитона пересказывая "Нервные болезни" Гусева в перемежку со своими комментариями и описаниями предполагаемого счастливого будущего. Уходил Дмитрий, обещая слегка обескураженному Захарову, что ещё вернётся. Впрочем, следующий их разговор состоялся спустя почти год.       Харитон потом рассказывал, что искал встречи для того, чтобы извиниться, но вышло у него как обычно плохо. Общаться с людьми он не умел.       – Сеченов! Ты в какую ординатуру поступать будешь? – они пересеклись на автобусной остановке недалеко от университета.       Дмитрий Сергеевич из-за разборок отца с министром здравоохранения уже месяц пытался найти себе хоть какое-то место в ординатуре, но постоянно получал отказ.       – Тебе зачем? Позлорадствовать?       – Хочу знать, где моей ноги не будет.       – Очень смешно, – мрачно отмахнулся Сеченов.       – Не понял.       – Поступай, куда хочешь, меня не берут.       – Куда не берут? – Харитон непонимающе помотал головой.       – Никуда не берут.       – Так не может быть! Ты же лучший в выпуске…       Процедив:       – Хирургов и нейрохирургов в стране полно. Для меня места нет, – Дмитрий замахнулся, чтобы ударить видавшую лучшие времена стенку остановки, но вовремя осёк себя, с удивлением посмотрел на собственный кулак и, стряхнув напряжение с рук, вымученно улыбнулся, – политика. На тебя не распространяется.              На Харитона действительно не распространилось, как и на подросшее новое поколение Сеченовых. Захаров благополучно работал уже несколько лет в хирургии тридцать первой больницы и даже сносно отозвался о племяннице Дмитрия Сергеевича Дарье.       – Дмитрий Сергхеевич, все хорошо? – Михаэль удивлённо вскинул брови.       Осознав, что достаточно долго смотрит в одну точку, Сеченов привычно растянул губы в улыбке:       – Да. Просто задумался о превратностях судьбы.       – Что сказать Харитону Радеоновичу?       – У меня селектор. Он в курсе. Вряд ли он ко мне.              Молодой и обиженный Дмитрий порвал связи со всем медицинским миром, вот только Захаров почему-то с этим решением не согласился. Харитон тенью раз в неделю появлялся в Хамовниках, где Сеченов жил. Вылавливал молодого Дмитрия из не самых благополучных мест и хмурым тяжёлым взглядом приводил в нормальное состояние. Сеченов предполагал в мотивах недавнего врага всякое: желание украсть научные разработки (которые он ему спокойно отдал), возможность насладиться отчаянием (чем он тоже делился).       – В людях плохое должен видеть я, – хмыкнул однажды Харитон.       – А я что должен?       – Не знаю, – Захаров пожал плечами. – Сиять. Искать в людях лучшее. Верить в светлое будущее. Должен же хоть кто-то искать среди всего этого г*вна хорошее.              Харитон был удивительным человеком, и таким остался. Дмитрий Сергеевич не знал, как бы сложилась его жизнь без Захарова. Точнее не так. Сеченов даже не хотел представлять жизнь без верного друга.       – Ну, Дим Сергеич, ну е…дрёные пироги, – пролетев всю канцелярию, в кабинет директора ворвался Сергей. – Ну почему опять я и Катя? Больше некому?       – Некому, сынок, некому.       – А классные? А вы?       – И я там буду, – успокаивающе проговорил директор, – и классные руководители, и Росгвардия, и полиция. Все будут защищать Парк Горького от выпускников. На Михаэля не смотри, он будет здесь дежурить на случай звонков из Департамента.       – А зачем Департамент может звонить?       – Проверять, есть ли кто в школе, – меланхолично ответил Штокхаузен.       – Серёж, мальчик мой, в чём такая проблема? Вы же с Екатериной часто всю ночь по Москве гуляете. А тут просто выпускной.       – То с Катей в косухе и с пивом. А это в костюме и с мелюзгой.       – Зачем в костюме? Я буду в джинсах, обещаю.       – ВЫ? – чуть ли не фальцетом от неожиданности воскликнул Михаэль.       – Представьте себе, Михаэль Генрихович, у меня есть джинсы, кроссовки, берцы, кожаная куртка. Эти предметы гардероба совершенно неуместны в школе.       – Катя уже гладит костюм, – схватившись за голову, обреченно упал на стул Сергей, игнорируя попытки Штокхаузена поменять тему разговора.       – Ну-ну, – сочувственно покачал головой Дмитрий Сергеевич.       – Он будет так чесаться…              Жизнь Дмитрия Сергеевича не раз приобретала причудливые формы. Отработав свои первые десять лет в школе тогда ещё учителем, он столкнулся с совершенно никому ненужным, но полным обид на учителей Серёжей Нечаевым. Мальчик в седьмом классе без стеснения ругался отборнейшим матом, дрался и отказывался постигать любую науку. Родители, конечно, во всём винили школу – не заинтересовала. Дмитрий Сергеевич не ожидал, что биология Серёже придётся по нраву, и вставать в очередь за “сердцем” мальчика не собирался. Достаточно коллег заглядывали в рот сыну какого-то федерального чиновника, чья семья резво оборвала медицинскую карьеру Сеченова.       К биологии в его школе относились по-всякому, но самого Дмитрия Сергеевича ученики обожали. Дело было не в дисциплине, вожжи которой на шестом году работы Сеченов научился вовремя приспускать или наоборот натягивать, не в кабинете, который совсем неожиданно пополнялся вроде бы несвойственными для уроков огоньками вокруг скелета Василия или плющевой мухи на макете мухоловки Зинаиды, не в уроках, которые изредка позволялось срывать, чтобы обсудить книгу, фильм или животрепещущее событие. Дмитрия Сергеевича просто любили.       – Дети говорят, у вас глаза добрые, даже когда ругаетесь, – рассказала по секрету “историчка” Ирина Михайловна. – Кричите, наказываете, но видно, что не всерьёз.       Серёжа взял на уроках биологии ту же манеру, что и везде. Он пререкался, разговаривал, подначивал, издевался. Дмитрий Сергеевич эти уроки пережидал кое-как и всегда с головной болью приходил в следующий девятый класс.       – Почему вы такой уставший, – упрямо спрашивала Катя Муравьёва.       Дмитрий Сергеевич отмахивался.       – Опять этот Нечаев? – поинтересовалась она как-то. – На него два урока назад Людмила Владимировна орала.       – Это ещё ладно, – встряла её подружка Софа. – Я вчера сама… Я!!! Вы представляете! Я на внутришкольном учёте. Я на него вчера директору пожаловалась. Надоел.       – Надо что-то делать, – кивнула Катя. – Я поговорю с Сашей.       – Девочки, – Дмитрий Сергеевич примирительно поднял руки, – только не надо крови и вмешательства выпускников. Взрослые сами разберутся.       – Вы не грустите. Нам не нравится, когда вы грустите.       Через пару недель после этого разговора, когда класс Нечаева писал проверочную работу по строению мозга лягушки, сам Серёжа изучал плюшевую шапку-курицу на голове учителя.       – Это зачем? – спросил Нечаев. Заинтересованные взгляды начали отрываться от листочков.       Дмитрий Сергеевич нажал на лапы курицы, и та взмахнула крыльями:       – Просто так. У Королёва отнял. Выпуститься – верну. Ну, или родителям отдам. Это его второе предупреждение. Третий раз веду к социальному педагогу.       – И что, родители приедут?       – Вряд ли.       – Я так и думал, – цокнул языком Серёжа.       – Из-за шапки не поедут, а вот из-за сигарет, которые в ней кто-то спрятал, могут.       По классу прошла волна шепотков, которую Дмитрий Сергеевич быстро пресёк:       – Я сказал, что ваша курильня в туалетах на третьем закончится. Надо будет, всех родителей перетягаю. За курение в общественных местах постановка на учёт. Я всё сказал. Никого покрывать не буду.       – А если родителям пох*р? – спросил юноша.       – Сергей!       – Х*р не матерное слово, – упрямо выпалил Серёжа и не дал никому опомниться следующим вопросом. – Как можно ещё вызвать родителей в школу? Что-то принести? За бухлом не поедут. Оружие?       – Сергей. Я думаю, что если вы принесёте оружие, то родителям придётся приезжать не в школу, а в милицию. А вас поставят на учёт.       В тот же день Дмитрий Сергеевич предупредил классного руководителя об опасном поведении ребёнка и выслушал долгую жалобу на бестолковых родителей.       – Это беда, Дим. Мамаша считает, что во всем виновата лично я. Каждую неделю на приём к директору записывается. Всё ей не так. Говорит, что это школа сделала ребёнка таким, и в детстве он был совсем другим. Постоянно угрожает связями отца.       – А кто там отец? – изобразил непонимание Дмитрий Сергеевич.       – Бывший министр здравоохранения.       – С каких пор Минздрав может школам как-то навредить? Мы вообще в подчинении у муниципалитета.       – Дура она. Ей школа нужна, чтобы нами тут управлять. А муж у неё, кто-то там в аппарате президента, до него вообще не достучаться.       – Мальчика как-то жалко… – задумался Дмитрий Сергеевич. – Им заниматься надо.       – Много я таких уже видела. Сядет или умрёт, главное, чтоб не пока в нашей школе.       Через неделю Серёжа пришел перед уроками в кабинет биологии. Пока мальчик искал что-то в сумке, Дмитрий Сергеевич напряжённо ожидал худшего и пытался вспомнить, как себя лучше повести, если…       Впрочем, “если” не случилось. Серёжа достал небольшую плюшевую пчелу:        – Вот. Делайте с ней, что хотите. Можете выбросить. И это. Я со следующей четверти к вам в класс перехожу.       – Пчелу в класс возьму. А тебя нет.       – Ну, это. Мама уже заявление написала.       – Серёж, зачем тебе это? Я же буду ругать, родителям телефон оборву.       – И ладно. Может у вас с моими родоками что-нибудь получится, – пробурчал Сергей и ушёл, чтобы на четыре года потом стать главным нервным потрясением в жизни Дмитрия Сергеевича.       Отработав классным руководителем восьмого, девятого, десятого и, наконец, одиннадцатого "А" от звонка до звонка, Сеченов решил, что пережил всё.       – Кто принёс травмат в школу?       – Нечаев.       – Кто разбил витрину магазина?       – Нечаев.       – Кто угнал машину родителей?       – Нечаев.       – Кто? Кто? Кто?       – Всегда Нечаев.       Благо, родители "отмазывали". Благо ли?       Накануне выпускного класса Серёжа попал в больницу – подрался на улице не то с гопниками, не то с пьяницами. Он никому не рассказывал. Сеченову повезло, что Харитон тогда был на дежурстве и, не взирая на отсутствие документов, согласился принять по скорой не выглядящего на свои годы подростка.       – Мамаша там и правда чокнутая, – предупредил Захаров, ведя Дмитрия Сергеевича к своему пациенту. – Пригрозила, что, если хоть один шов наложен неверно, она меня по судам затаскает.       – Ты, конечно, нашёлся, что ответить.       – Конечно. Я предложил снять все швы и отдать ей, пусть сама перекладывает.       Улыбнувшись, Дмитрий Сергеевич покачал головой и открыл дверь в одноместную палату.       – А, это вы, – вяло поприветствовал Серёжа.       – Ждёшь кого-то? – Сеченов взял из угла стул и сел на расстоянии вытянутой руки от подростка.       – Да эта ходит, зудит.       – Ты имеешь в виду маму? – догадался Сеченов. – Она переживает… Всю больницу на уши поставила, чтобы тебе было хорошо. Палата вот платная…       – Чтобы ей хорошо было. Она молодец. Мать-героиня.       – Сергей…       – Будете рассказывать, как всем не всё равно, – раздражённо выдохнул Нечаев. – Как вам не всё равно?       – Не буду. Бессмысленно. Это в фильмах дети вдруг осознают, как много для них делают взрослые, и бросаются со слезами им на шею. Я делаю свою работу. Твоя мама, Сергей…       – Она меня не любит. Она это всё делает, чтобы хвастаться. Они меня все не любят, не слышат.       – А тебе не кажется, Серёжа, что ты сам никого не любишь и не слышишь, – Дмитрий Сергеевич неожиданно для себя нашёл необычайно интересными собственные ногти. Смотреть в глаза детям, когда говоришь такое, ему не нравилось. Боялся не найти человека.       – Вините во всём меня. Всё равно я скоро, как там говорят, сяду или сдохну.       – Если это цель, Сергей, то ты её достигнешь. Твоей целеустремлённости можно позавидовать.       – Дмитрий Сергеевич, чего вы хотите?       Сеченов развёл руками:       – Не знаю, Серёж, пришёл убедиться, что мой ученик жив.       – Убедились? Теперь проваливайте.       – Сергей, что я тебе сделал? Откуда эта агрессия?       Нечаев промолчал.       – Послушай, Сергей…       – Не называйте меня так?       – Как?       – По имени. Когда меня кто-то зовёт по имени, значит опять будет читать располагающие к себе слезливые нотации.       – А как звать?       В палату тихо зашёл Харитон, всем своим видом показывая, что пора заканчивать.       – Как хотите, – отвернулся Нечаев. Хотите – Нечаевым, хотите – Плутонием. Хоть горшком.       – Се… Сынок, – Серёжа поморщился и от этого обращения, но промолчал. – Жизнь подростков очень сложна. Вы получили в использование очень сложный "велосипед", на котором только учитесь ездить. Всё, что ты испытываешь, испытывали мы все. Очень много сложных эмоций, чувств, энергии, мыслей. Ты чувствуешь их впервые, и тебе кажется, что никто до тебя этого не испытывал, но это не так. Все мы проходили через то же, что и ты. И все мы: и я, и мама твоя, и учителя, и даже инспектор по делам несовершеннолетних хотим, чтобы ты наконец научился крутить педали твоего сложного тела и перестал сам из-за себя страдать. И даже если сейчас тебе кажется, что тебя не любят, в будущем обязательно встретится тот человек, который достучится до твоей души.       – Всё сказали?       – Ты думаешь, за моими словами ничего нет?       – Скажите ещё, что вы в школе были таким же, как я.       – Не был, – согласился Дмитрий Сергеевич. – Я очень хорошо учился и шёл семимильными шагами к своей мечте. Меня все обожали и заглядывали в рот.       – Вот видите. А у меня даже мечты нет. Всё чего-то хотят, кем-то станут. Вы вон стали уже. Зачем я тут вообще нужен?       – Я, Серёжа, стал совсем не тем, кем хотел.       – Да? А кем хотели? Космонавтом? – последнее Нечаев выплюнул как оскорбление.       – Я хотел быть врачом. Говорили, что прирождённым.       – Почему не стали?       – В жизни случается разное. На моё вероятное будущее повлияла ссора двух взрослых людей. И всё. Мечты пошли прахом.       Харитон опять подал знак, призывающий уходить. Дмитрий Сергеевич кивнул и поднялся со стула:       – Ладно, С… сынок, мне пора. Не будем раздражать твою маму моим присутствием. Я слишком стар, чтобы снова из-за Нечаевых менять профессию.       – Это больно, когда мечты рушатся? – спросил отстранённо Серёжа.       – Очень, – Сеченов задумчиво подошёл к двери, возле которой стоял Харитон. – И я тоже считал, что меня никто не понимает. И виноваты были все вокруг. И путь саморазрушения казался самым удобным. Но всегда есть хотя бы один человек, который предлагает руку помощи. И если за неё ухватиться и не отпускать, он будет всегда рядом надёжной опорой.       – Звучит, как девчачья хрень.       – Полностью согласен, – добавил Захаров. – Дима, уходим.       – Хорошо-хорошо, – опомнился Дмитрий Сергеевич. – Сергей, я всё-таки надеюсь увидеть тебя первого сентября целым и здоровым, нам надо закончить школу, – бросил он напоследок и вышел вместе с Харитоном.       – Это звучало очень… сопливо. Я аж прослезился, – хмыкнул Захаров.       – Это называется, работа с подростками. Тут тебе не взрослый со сформировавшимися лобными долями, которого если засунуть под холодный душ и прочитать лекцию на два часа по влиянию наркотических средств на нервную систему, то тот осознает себя и все последствия. Тут надо нежно.       – Судя по твоей речи. Взрослый не то, что надо, осознал.       – Какие-то последствия взрослый осознал. Не придирайся. Надеюсь, и Сергей осознаёт. Я уже не знаю, что мне с ним делать…              Слава Богу, Серёжа осознал и даже вырос в целого Сергея Алексеевича Нечаева. Для этого ему понадобилось ещё потрепать тем злополучным летом нервы своему классному руководителю, отслужить после школы в армии, поступить в физкультурный и завоевать Екатерину Муравьеву.       Сергей продолжал молча страдать из-за грядущего выпускного, на котором ему предстояло стать сопровождающим, когда дверь в кабинет директора открылась и вошёл Харитон.       – Он ещё в сознании? – с привычным сарказмом поинтересовался у Штокхаузена Захаров, указав на директора.       – Да… Но Харитон Радеонович, у него ещё селектор.       – Не будет сегодня селектора. Бордюренфюррер вызвал всю верхушку Абвера на совещание. Кто-то где-то опять прое… кхм… В нашей богадельни уже на всякий случай подмылись и поехали.