нелепость

      Казалось, что он проехал через всю страну, просто чтобы пожаловаться и попробовать весьма посредственный, но зато домашний кофе. Никто не знал наверяка, но после окончания школы они, судя по всему, выбирали место, в которое отправятся дальше, просто ткнув пальцем в случайное место на карте.       И сейчас Фрэнк нежно улыбается, пока Джерард на кухне безмятежно гремит какой-то посудой, а сам вспоминает те последние спокойные и взбалмошные деньки.                     В общем-то Джерард и сейчас выглядел почти так же, как и тогда... но пока что тот, старый Джерард всё же казался каким-то более настоящим.       В воспоминаниях Уэй по своему обыкновению сидел на кровати, сложив ноги по-турецки и укнувшись ладонью в подбородок. Его взгляд был спокойным, а может быть даже задумчивым, потому что со временем эти детали стирались из памяти Фрэнка. Точно запомнилось только то, как в те дни они, не сговариваясь, продолжали делать вид, что всё так же, как и обычно, хотя где-то глубоко внутри плескалось отчаяние, а вместе с ним непонятная тоска.       Фрэнк улыбался, крутился на стуле, пока не начинало тошнить, а потом останавливался в последние секунды, будто боясь, что всё это странное беспричинное отчаяние выплеснется наружу. А потом он точно так же раскручивал глобус и нёс какую-то нелепицу про Австралию, Алжир, Швейцарию, про города на юге Италии и французкие провинции. А Джерард сидел и просто молча слушал, улыбаясь как-то странно по-доброму и заранее немного одиноко. Они откровенно бездельничали, решив, что лучше всего просто и бессмысленно лежать на кровати, на полу, столах и на всех других поверхностях, которые они найдут в пределах комнаты.       И, казалось, что такое было почти что впервые.       Фрэнк никуда не рвался и это было удивительно для него самого. Он лишь переносил странные и неопознанные кучи вещей из одного угла комнаты в другой и притворялся, что не помнит, где лежат все чемоданы и рюкзаки. Изнутри грызло ощущение, что придумывать что-то новое уже поздно, а вспоминать что-то из того, что они делали раньше, ещё рано.       Джерард же молчал и поначалу казался каким-то слишком безразличным. Айеро вспоминал всё это в каких-то мельчайших, выдуманных им же деталях и почему-то от этой неуместной ностальгии было противно.       Казалось бы, вот он, проехал через страну и теперь сидит на кухне и смотрит на почти такого же забавного и настолько же замечательного Джерарда и всё то же, и ничего не поменялось, но... от ощущения нелепой нереальности всего этого сразу вспоминались те странные последние дни, которые были так не похожи на всё то, чем они жили до этого и совсем отличались от того, как они жили сейчас.       Это был самый конец старшей школы, и они ни в чём себе не отказывали. Сбегали из дома по ночам, забирались в мрачные заброшенные здания, а больше просто дурачились, прогуливая последние в их жизни школьные занятия и оставляя вместо них сигаретный пепел. А потом старались бесшумно вернуться домой, поднимаясь по назло скрипящим ступеням.       Но потом всё закончилось, и Фрэнк, такой смешной и нелепый, каким он и остался сейчас, в тех воспоминаниях лежал на полу, усыпанном какими-то бумажками, фантиками, одеждой, упаковками от чипсов. Вокруг него — осколки от разбитой несколько месяцев назад вазы и клочки от ковра, которого никогда не было ни в этой комнате, ни в этом доме. И Фрэнк болтал, всё болтал без умолку и непонятно о чём, пытаясь хоть как-то заполнить то время, что так стремительно заканчивалось и больше уже не могло быть потрачено на бессмысленные прогулки по безлюдным улицам города. Он говорил о рок-группах, о нелепых футболках с щенками, почему-то ещё и о северном полюсе, а потом и о рок-группах, которые дают концерты в футболках с нелепыми щенками даже на северном полюсе, и которых, конечно же, не существовало.       А потом Фрэнк молчал.       И тогда начал говорить Джерард.       Джерард из воспоминаний говорил тихо, иногда даже настолько тихо, что это совсем переставало походить на него. В его голосе слышался шелест свежей травы и скрип только-только выпавшего снега. Он говорил тихо и неожиданно много о том, о чём раньше говорил лишь изредка. В его словах оживали его же герои, придуманные им накануне или даже намного раньше, но о которых он решился рассказать лишь сейчас. Джерард лежал на столе, свесив ноги, а вокруг него валялись перечёркнутые тетрадные листы и погрызанные карандаши и ручки.       И он рассказывал, а Фрэнк молчал и смотрел, как он машет руками воздухе, и они оба видели всё почти наяву.       И всё это было почти беззаботно и радостно, так обычно и обыденно, что всё остальное просто забывалось. А потом вдруг совершенно неожиданно оказалось, что больше они не увидятся.       В одно мгновение (а может быть это было через несколько дней) Джерард просто соскочил со стола, радостный и какой-то невероятно грустный. Он сказал как-то по-глупому:       — Зимой?       Фрэнк растерялся. Он смотрел на Джерарда снизу вверх и почти ничего не понимал и не помнил.       — Что зимой? — ему не понравилось то выражение, что мелькнуло на лице Джерарда в тот момент и может быть сейчас он бы предал этому больше значения, но тогда... тогда всё просто смешивалось, превращалось в грязь и казалось каким-то нереальным. И глупой казалось мысль, что совсем скоро они разъедутся и окажутся совсем-совсем далеко друг от друга.       — Нам нужно будет сделать пару снежных ангелов.       Джерард опустился рядом с Фрэнком на колени и вымученно улыбнулся. Под ним зашуршали фантики, что-то то ли хрустнуло, то ли треснуло.       — А снег выпадет?       — Не знаю.       Вообще, это был не первый их поцелуй. Все они были бесспорно странными и никогда после не обсуждались, но они были и вспоминать их что тогда, что сейчас было тепло и приятно. Но именно этот Фрэнк запомнил почему-то последним и каким-то от этого слишком дурацким. Джерард наклонился к нему, может быть просто чтобы напоследок заглянуть в глаза, может потому что он что-то и знал. Но Айеро уже не мог остановиться, да и слишком уж надоело ему это чувство беспомощности, которое поселились на месте прежней беззаботности, и не отпускало. И все эти столкновения лбами, носами были такими неловкими, но тогда настолько же неважными. Тогда было важно что-то другое, но это важное слишком быстро оборвалось и осталось лишь тихим звоном в ушах.       Однако Фрэнк потом думал о всём этом и думал почему-то много. Может быть, оттого что всё это казалось ему каким-то нелепым знаком того, что в тот момент они уже почему-то и вдруг друг другу перестали подходить.       И Фрэнк не помнил, как Джерард в тот день ушёл, потому что его уход показался ему незаметным и стремительным. Хотя, по правде говоря, после всего они просидели на полу в каком-то липком молчании ещё несколько часов.       — Ты правда завтра уезжаешь?       — Прости.                     А потом Фрэнк решил написать. Прошло слишком много времени, и прошло оно незаметно, и может быть также незаметно могла стереться та грань, которая тогда беспричинно появилась между ними. И он написал. Не дежурно и не безразлично. Закончилась зима и во всю разыгрывалась весна, и эти одинаковые во многом дни с пустыми сообщениями, бессмысленными звонками и яркими, безумными снами, осточертели ему.       И он написал.       А потом купил карту, и слава богу, что не во всю стену, и расчертил на ней ярко-красным карандашом прямую линию между Айдахо и Джорджией.       А потом он приехал.       И вот он здесь, сидит на кухне, и улыбается по-прежнему глупо, и почти так же глупо улыбается Джерард, зачем-то бессмысленно протирая бокалы.       И Фрэнк рассказывает о своей надоевшей, но любимой работе, о начальнике, который, в сущности, ничего не сделал, но не пожаловаться на него было просто нельзя.       И они пьют кофе, который был не намного лучше, если не хуже кофе из кофейных автоматов. Но они оба рады и Фрэнк думает, что слишком себя накрутил всеми этими воспоминаниями и вторыми смыслами.       Он думает, что, наверное, ему стоит это всё забыть, потому что вот они оба здесь и никто никуда и не от кого не бежит, но почему-то всё равно цепляется, как будто дальше ничего не будет.       И Джерард, улавливая его неясную тревогу, наконец закрывает шкаф с только что вымытой посудой и поворачивается с нему, опираясь спиной на столешницу.       — Ты задумался о чём-то плохом? — он спрашивает так, как будто утверждает, и Фрэнк всё-таки понимает, что да, быть может, всё то, о чём он думал всё это время, для настоящего момента может быть и плохо. Он впервые по-настоящему смотрит на Джерарда и удивляется, что прошёл всего год. И Айеро определённо ещё не привык к этому новому образу, к этому новому цвету волос его... если подумать, то самого близкого человека.       Но всё ещё впереди, у них ещё очень много времени на то, чтобы он привык ко всему этому.       — Жалко, что сейчас не зима, — это совсем не похоже на ответ, но это кажется вполне себе удовлетворительным.       — Тут всё равно не бывает снега, — и Джерард улыбается, как будто всё понимает и без слов, но при этом почему-то в этом всём нет какой-то насмешки. На мгновение Фрэнку становится почти обидно, потому что вдруг слова, за которые он так по-глупому цеплялся, неожиданно не имели никакого смысла для того, кто их же и сказал. Но потом это наваждение проходит.       И Фрэнку наконец становится легче.       И может быть впервые за всё это время его отпускает, и эти спутанные, скомкованные мысли в его голове, нет, не распутываются, но просто исчезают, как что-то, что распутывать и разрешать не имело смысла.       Он тоже улыбается, и даже не замечает этого сразу, но даже когда и замечает, то не чувствует в этой улыбке чего-то глупого. В конце концов, ему кажется, что он просто потерялся, и вот нашёлся только сейчас, в маленькой квартирке наедине с Джерардом, таким волшебным и невероятным, что теперь все эти глупые воспоминания, хорошие, но пережёванные его мозгом тысячи раз в отвратительную кашу, становятся несущественными.       И всё было и есть так, как и должно быть, и в этом нет ничего неправильного.       А потом они целуются. И под веками у Фрэнка расплываются звёзды, потому что в этом глупом мире, как оказалось, нет совершенно ничего глупого и нелепого.