И ветви, украденные от другого древнего древа, прижились.
Фазы луны пролетали одна за одной. Трава стояла высоко, натянулась, как вставшие дыбом волосы на коже холодной земли. Уже две недели лил дождь. На постоялом дворе всегда был полумрак, и его хозяйка передвигалась как неживая, смотрела сквозь всех постояльцев и только молча показывала правой рукой, поджимая мозолистые неровные пальцы. Жест означал «Оплата вперёд». Общее путешествие на время замерло, наступило временное затишье, пока за окном каждый день гремела гроза. Каждое утро встречалось вопросом «Она никогда не закончится, а?» Может, это и к лучшему. Рука Куникудзуши давала о себе знать, трещина шла всё дальше от малейшего удара, поэтому Дайн предпочёл забинтовать её туго, чтоб рука не отвалилась попросту раньше времени. — Не болит? — Когда растёт трещина? Не-а. Ф-ф, аккуратнее затягивай, болван! — сорвался он на крик, выпуская из здоровой руки искры тока. — Прости. К сумеркам дождь стих. Там, где виднелась линия горизонта, алым глазом открылось пятно, оставленное светом солнцем, погружавшимся в сон. Куникудзуши же, наоборот, встал только недавно. На постоялом дворе было тепло, хоть и сыро. Воздух всё время был влажным, но уже было привычно дышать почти что паром, водой. Дайн сидел на татами и что-то разглядывал на бумаге. Перед ним был столик, на столике был чай. — И откуда у тебя мора, чтоб это позволить? — Ни откуда, помог хозяйке отнести несколько мешков с едой в кладовую, она поблагодарила таким образом. И тебя с добрым утром. Куникудзуши, фыркнув, поднялся с кровати, подошёл к столику и присел на старенькую истончившуюся подушечку, которая стала уже почти как тряпка, будто её использовали уже лет пятьдесят. Единственным источником освещения был небольшой андон, бумага в нём уже изрядно прикоптилась и света пропускала мало. Окна были чуть чище, чем в заброшенном домике, обжитым ими несколько лунных фаз назад. Но свет всё равно почти не проходил, потемнело как моментально, стоило Куникудзуши открыть глаза. В последнее время ему запоминались только эпизоды, прожитые в темноте ночи. Дайн на секунду отвлёкся от листа бумаги и налил себе и Куникудзуши по пиале чая. — Пожалуйста. — Ещё приглашать меня будешь? — Куникудзуши спросил это без прежней агрессии и, как это называл Дайн, спеси. Скорее даже так, с лёгким заигрыванием, желая узнать ответ, реакцию, получить пару слов на свою «колкость». Но Дайн только посмотрел на него вопросительно — без строгости и свойственной ему наглости и надменности, просто вопросительно — и отпил немного чая. Куникудзуши сделал то же самое. Ужасно. Руки б поотрывать тому, кто это заваривал. Очень терпко, горько, любой человек, особенно человек высокопоставленный, разодетый в пурпур, сказал бы, что это невозможно пить. Но Куникудзуши не человек. Да и пурпурного уже давно не носит. Поэтому эта вязкость и горечь вкуса пришлась даже по душе. У Куникудзуши проскочила мысль, что во всём Тейвате нет больше людей и божеств, которые смогли бы пить эту Горечь, чернеющую в пиалах. Только он, Куникудзуши, и Дайн, его спутник. В окне всплыла луна. Она разогнала тучи, впервые за все эти дни. Гроза не продлилась вечность, луна опустилась низко к земле, озарив мягким светом тёмный мир за окном. Впервые за долгое время показала всё лицо, напудренное, как у гейши, круглое, как пустое блюдо. Всегда ли оно было пустым или опустошилось со временем… И куда Куникудзуши ведут его мысли? Луна столкнулась с Куникудзуши взглядом. Он не понял ничего, она поняла всё. В ней больше не было ни ехидства, ни кокетства, которое было раньше, было лишь мертвенное спокойствие, в котором ей подчинялось всё, на что она опускала безжизненный взор, взмахнув белыми, припорошенными снегом, ресницами. Дайн добавил чая в пиалы и отставил чайник. Но его рука замерла. Куникудзуши держал его за пальцы и смотрел в глаза. В глазах Дайна были звёзды далёкого мира, далёкого, но досягаемого мира, где рождаются заново погибшие некогда божества. Пальцы Куникудзуши погладили костлявую руку. Шероховато. Дайн смотрел так же вопросительно. Куникудзуши привстал и переклонился через весь стол. Заглянул глубоко Дайну в глаза. — Ты же точно мне поможешь? — Не сомневайся, — Дайн начал говорить ещё до того, как Куникудзуши закончил, нахал. Но сказал уверенно, будто точно знал, что спросят. — Дай мне новую жизнь, — Куникудзуши сам не понимал, что несёт. Его язык просто говорил и говорил слова. Так у него всегда срывались оскорбления и уколы, без обдумывания, без какого-либо промедления на мысли. Так сейчас, но не было ни злобы, ни желания напасть или защититься. Был приказ…? — Я пообещал. Я обещания держу. Куникудзуши кивнул. Но не отдалился. Он прикрыл веки и подался вперёд. — Ты сейчас опрокинешь чай или упадёшь, — Дайн взял его за плечи, отстранил назад, но сам вытянулся навстречу, не отпуская Куникудзуши, — Что ты хочешь? — Ты знаешь, — прошептал он, опять не сознавая, что вырывается из пустой груди. Дайн был холодным, как покойник, Куникудзуши тоже был холодным, но как фарфор. Блеск голубых глаз, скользнувших по естественно блестящей коже, прорезал темноту лучше луны и андона. Холодные губы прикладывались, как к чаше, но, не напиваясь до конца, оказывались невыносимо далеки. Куникудзуши не видел ничего, видел только голубые глаза и звёзды, преклоняющие перед ним колени. И он, как луна, как свежее божество над всем тем, что копошится в земле. Дайн как-то оказался ближе, в одну секунду будто, шероховатость его кожи приятно чуть царапала, приводя в чувства, но в то же время вызывая томление и тяжесть во всём теле. А у Куникудзуши лёгкая ткань халата на плечах поползла вниз, обнажая ключицы и грудь. Во рту всё ещё стояла Горечь, что Дайн разлил по пиалам. Но теперь, покрываемый поцелуями, Куникудзуши чувствовал, что обдаётся этой вязкой горечью и снаружи, становясь ею. Вот он какой, Куникудзуши. Разрушительный, горький, близкий к земле, близкий к людям, увязший в чём-то не том. Так жалко, так обидно, так грустно, так смешно. Так смешон он, Куникудзуши. Дайнслейф оставил след меж ключиц, горящий красным, тянущий, Куникудзуши захотелось прикрыть глаза и откинуть голову. Повреждённая рука в бинте, отдавая пульсирующей болью в затылок, гладила плечо, проводя по дорогам, по которым тёк фрагмент всей жизни всей земли. Внутри Куникудзуши расходилась гроза, гроза, что, казалось ему, уходила лишь ненадолго, чтоб вернуться с новым ударом, с новой болью, чтоб снова облить его, втоптать в грязь, заставить поджать хвост и закричать. Так жалко, так жалко, так жалко. Так смешно, так смешно, так смешно. Гремел гронь, сокращалось чужое сердце, ссохшееся до размеров чёрной, пульсирующей точки, узла из артерий и вен с наростами вместо желудочков и предсердий, сокращались иссушённые мышцы на чужих бёдрах, но было смешно, и Куникудзуши словно глядел на свою грозу, находясь где-то сверху. И так восхитительно легко. Чёрное сухое полусердце будто бы забилось в груди Куникудзуши! Показалось, когда Дайн прижал его к себе и Куникудзуши увидел потолок, а справа — окно, а в окне — луну, а в луне — себя. Себя с другим лицом, с другим телом, в другой одежде, в других обстоятельствах, с другими мыслями. Холод чужого тела бил по нему проливным дождём, а Горечь, ставшая общей, была печатью на телах, соединяющихся в омерзительном людском деянии, вызванном секундным порывом, но это было так смешно, бесконечно уморительно, до слёз забавно. Куникудзуши закрыл глаза и наощупь добрался до чужих губ. Во рту у Дайна — сгустившаяся кровь, гниль, запах смерти, которая всё никак не утащит тяжёлую проклятую ношу. и сок этих земель, та энергия, что течёт внутри. Мерзость, доводящая до восторженного окаменения, безмолвия, в котором мешались счастье и покой. Гроза отмывала Куникудзуши от старой грязи. Он снова взглянул на луну, оторвав взгляд от чужой чёрной липкой кожи. И вновь увидел другого, но со своим лицом. Он так захотел быть им, ему хотелось кричать от желания быть им. Гроза стихала. Ни одна молния не сорвалась с неба, не вбила Куникудзуши лицом в грязь, лишь сжала в тисках, обдала холодом и дала ощущение, что сердце грозы — его сердце, но это лишь приятный секундный обман, шутка, ха-ха. — Дайн, — Куникудзуши, смотря в удивительно неколкие льдистые глаза. «Дайн» отозвался удивлённым взглядом и хмыканьем. — Придумай мне новое имя. Придумай имя божеству, которым я стану.На чужих ветвях древнего древа прижились украденные ветви. В них молния бить более не могла. Мёрзлая земля дала чуть больше, чем давала всегда. И вся удача, весь свет этого мира, свалился в одночасье на одинокое древо. И листья стали раскрываться из тугих толстых почек на ветвях. Быть может бывшее бесплодным дерево принесёт немного урожая на этой холодной, печальной земле?