Любовь вокруг

Всё начинается с пряного, сладко-перечного запаха, такого нежного, что Юта поначалу не обращает на него внимания. Запах этот, напоминающий что-то из детства, не то чтобы преследует его, но иногда Юта вдруг чувствует его, на улице, в супермаркете или посреди ночи в собственной постели – и не может найти источник, и это со временем начинает беспокоить. Он обнюхивает свою одежду, перестаёт пользоваться духами, в запахе которых есть пряные ноты, потом проходится по всей квартире, заглядывая в ящики с бельём, но нигде нет ничего, что пахло бы так сладко и так знакомо. Впрочем, это происходит в начале осени, и Юта убеждает себя, что так пахнет какой-то из увядающих цветов. Каждый день на занятиях Юта видит Сычена. Сычен с ним мил, отстранённо-приветлив, как и со всеми, он терпеливо сносит все дружеские тычки, объятия и прочие проявления привязанности, хотя Юта не понимает, на кой чёрт. Сам бы он себя давно послал, наплевав на дружбу и хорошие манеры. Сычен же продолжает улыбаться и иногда даже позволяет обнимать себя дольше двух секунд. Утром, когда выпадает первый снег, Юта просыпается от ощущения не то щекотки, не то першения где-то между грудью и горлом. Он пьёт горячий чай, думая (убеждая себя), что простудился. Идёт на занятия, где снова видит Сычена (ощущение щекотки мигрирует куда-то под сердце, и там Юта узнаёт его – разумеется, именно это он чувствует, когда Сычен рядом). Его преследует одна мысль: под снегом не растут цветы. Непонятный запах горечью оседает у него на языке. К ночи щекотка перерастает в ощущение кома в груди. Юта долго ворочается в постели, ищет положение, в котором ему стало бы легче, и постоянно вздыхает. Ему мешает запах, и мешает так сильно, что Юта открывает окно, но это не помогает. Объяснения, которые приходят ему в голову, исключительно прозаичные: может быть, этот запах остаётся после какого-нибудь моющего средства, или приходит от соседей, или где-то под мебелью валяется протёкший пузырёк старых духов, оставшийся ещё от прошлых жильцов, а плохо ему так потому, что у него аллергия. Он думает, что завтра непременно нужно найти источник запаха, перевернуть тут всё вверх дном, если понадобится. Он засыпает за пару часов до рассвета, и ему снятся маленькие, пахнущие сладко и пряно, цветы, ало горящие в высокой тёмно-зелёной траве. Лесные гвоздики, – вспоминает он, – они росли у дороги рядом с домом его родителей, когда он был ребёнком. В то утро он впервые просыпается от кашля. Ещё рано, час до звонка будильника, и собственная спальня кажется чужой и неуютной. Босиком Юта бредёт по тёмной, выстуженной квартире в ванную. Сквозняк холодит ноги, но – и это странно – в зимнем воздухе запах гвоздик ощущается даже острее, чем когда Юта засыпал. Опершись о раковину, Юта смотрит на своё помятое, с мешками под глазами лицо. Усмехается, думая, что даже с похмелья обычно выглядит презентабельнее. В больном, саднящем горле он чувствует что-то постороннее. Открыв рот, он пытается понять, что там, и замечает что-то тёмно-красное на мягком нёбе. Поначалу ему кажется, что это какая-то болячка, и он передёргивает плечами от омерзения, но потом щупает это место языком – и чувствует, как к нему что-то прилипает. Проведя по языку тыльной стороной ладони, он видит тёмно-красную плёночку. С минуту разглядывает её в недоумении, расправляет кончиком пальца – это что-то треугольное, с неровным широким краем и бледно-розовой полосой у узкого края, и только тогда Юта узнаёт: это лепесток. В его голове всё наконец-то складывается. Осев на пол, он смеётся: над собой, над тем, как долго он не понимал, что происходит, пока смех не переходит в кашель, и Юта выкашливает несколько свежих лепестков цвета венозной крови. В тот день, когда Сычен привычно кладёт руку ему на плечо, Юта нервным движением сбрасывает её. – Не трогай меня. Опешив, Сычен отходит на шаг, вопросительно смотрит на Юту. – Я… кажется, я простыл. Не хочу тебя заразить, – говорит Юта и идёт прочь, спиной чувствуя взгляд друга. Весь день Юта то и дело встречается с встревоженными глазами Сычена. Это бесит. Ему кажется, что Сычен умудряется быть везде, как этот запах гвоздик, как мысли о нём, давно уже заполонившие его голову. С последних двух пар Юта уходит. Дома он читает сообщение от Сычена: «Ты как? Нужно что-нибудь?» «Ненавижу тебя. Лучше бы тебя не было», – думает Юта и чуть не плачет, представив, что мог бы никогда не встретить Сычена. Ночью, впервые выкашливая в унитаз слипшиеся лепестки и иногда целые бутоны, Юта вдруг вспоминает мальчика, с которым дружил в школе – и который заболел из-за него. Юта помнит, как этот мальчик стал его сторониться и в то же время как будто постоянно хотел его внимания, а Юта искренне ничего не подозревал – ему и в голову такое не могло прийти, пока однажды этот мальчик не пришёл к нему домой. Они говорили о школе и смотрели какой-то сериал про пришельцев, а потом мальчик закашлялся и убежал в туалет, где кашлял так долго и надрывно, что Юта пошёл его проверить – и увидел белые лепестки. Там был не только белый, на самом деле. Цветы, которыми заболел его друг, это были розы, и когда среди лепестков попадались бутоны с крошечными шипами, они царапали горло. Юта запомнил вид крови на белоснежных лепестках и испуганные, умоляющие глаза друга. – Только не говори родителям, пожалуйста, я больше ничего у тебя не попрошу, – прошептал парнишка, продолжая кашлять и давиться цветами. Он не хотел, чтобы ему сделали операцию. Хотел продолжать любить Юту, даже если бы это его погубило, а Юта смотрел на него с беспомощной, разрывающей сердце жалостью (он совершенно точно не хочет, чтобы Сычен испытывал что-то подобное к нему самому). Он хотел защитить этого мальчика, помочь ему – он ведь всегда стремился защищать тех, кто был слабее него, – но ничего сделать не мог. Когда приступ прекратился, они долго сидели на диване, делая вид, что всё ещё смотрят телевизор. Мальчик сказал, что ему не так больно, когда Юта рядом. В какой-то момент, видя, что его друг засыпает, Юта положил себе на коленки подушку, и мальчик удобно устроился на ней. Наверное, он был счастлив. Юта гладил его по голове, пока он не заснул, а потом осторожно вылез из-под него и позвонил его родителям. После того вечера Юта больше никогда его не видел. Мальчик перестал ходить в школу, потом перевёлся в другую. Наверное, он сделал операцию. Или, может быть, ему помогло понимание, что в тот вечер Юта предал его, и он выздоровел сам – Юта слышал, что в совсем юном возрасте такое возможно. Им обоим было по тринадцать. В перерыве между приступами Юта впервые думает о том, как поступил с этим мальчиком. Все эти годы он верил, что повёл себя по-взрослому и сделал всё правильно, но теперь он невольно представляет себя на его месте. Что, если бы сейчас его насильно отвели на операцию, если бы его заставили разлюбить Сычена? От этой мысли он снова заходится кашлем, таким сильным, что под конец его начинает рвать всё теми же лепестками вперемешку с желудочным соком. «Пожалуйста, пусть это прекратится», – шепчет он, глядя на плавающие в унитазе красные лепестки. Потом он закрывает глаза, и ему видится лицо Сычена, его улыбка и тёплые глаза, и от этого становится почти хорошо. Дни и ночи сливаются в сплошную мутную полосу. Его преследует запах гвоздик, который почему-то не замечает никто кроме него – и, кажется, Сычена, который пару раз как будто принюхивался, но Юта не уверен, что ему это не показалось. Из-за этого запаха он не может толком есть – у еды теперь сладко-перечный привкус чёртовых цветов. Дни выцветают до блёклости прошлогодних снов, и единственное реальное, что в них остаётся, – это присутствие Сычена. Сычен, кажется, всегда рядом – и всегда недосягаем; он движется параллельным курсом, словно звезда, проходит по жизни Юты, как призрак, ускользая, не зная, что чувствует Юта (и, Юта надеется, не узнает никогда), каким-то образом действительно облегчая его страдания на короткое время и усугубляя их в долгосрочной перспективе. На смену дням приходят бесконечные бессонные ночи, наполненные страхом удушья – и любовью, которая оказывается такой мучительно огромной, такой неуправляемой, что Юта не в состоянии даже придать ей вид фантазий. Он лежит на кровати в темноте своей комнаты, или сидит на полу ванной, привалившись спиной к холодной стене, и мечтает о Сычене, но не может сказать, чего именно он бы хотел. Он не думает о сексе с ним, или о прогулках за руку, или том, чтобы прожить вместе всю жизнь; он просто хочет, чтобы Сычен тоже любил его – хочет так сильно, что это не даёт ему дышать. Наутро, если ему удаётся заснуть, он просыпается с неизменными лепестками, прилипшими к губам, валяющимися на подушке или на кафеле, запутавшимися в волосах. Он идёт на кухню и готовит себе горячий крепкий кофе (единственная «еда», способная перебить запах гвоздик) – и всё повторяется снова. – Поймал! – смеётся Сычен, повиснув на спине Юты, пока они оба не падают в свеженаметённый сугроб. Юта поворачивается в его объятиях, чтобы посмотреть в его свежее, разрумянившееся лицо. Сычен улыбается – не как обычно, дежурной улыбкой, а искренне, во все зубы, – и это так здорово, что становится больно в груди и Юта боится, что сейчас снова начнёт кашлять лепестками. Закрыв глаза, он прижимается лицом к его шарфу, тыкается носом в горячую кожу там, где шарф сполз, и вдыхает здоровый, чистый аромат его тела – от него пахнет холодной водой, зеленью и мёдом, и это так не похоже на удушающий запах гвоздик, что Юту охватывает отвращение к своей болезни. Отстранившись, он приподнимается на руках, чтобы посмотреть, не заметил ли Сычен, что с ним что-то не так, но Сычен продолжает улыбаться и только в его взгляде проглядывает что-то странное, не вполне понятное Юте. Но он не успевает задуматься, что это: Сычен закидывает снег ему за воротник, и Юта смеётся, бестолково пытаясь вытряхнуть его, а потом бросает целую пригоршню Сычену в лицо. Между ними завязывается шуточная, детская драка, из которой Сычен выходит победителем: прижав Юту к земле, он с полминуты вглядывается ему в лицо (Юта вдруг представляет, что они могли бы точно так же лежать в кровати Сычена, на пахнущих чистотой простынях, и, может быть, это было бы счастье), потом запускает ледяные пальцы ему под воротник и быстро вскакивает, не дожидаясь мести. Юта с трудом дышит, отмечая, как тяжело далась ему эта возня. Ему больно в груди, и он даже не может сказать, дело ли в цветах или в том, как ему хочется схватить Сычена и не отпускать. В конце концов, Сычен протягивает ему руку, помогая подняться. Они идут плечом к плечу, заговорщицки улыбаясь и тайком поглядывая друг на друга. В последнее время Сычен как будто более ласков с Ютой: теперь он подходит сам и, кажется, совсем не против, чтобы Юта обнимал его. Юта понимает, что это изменившееся поведение – просто попытка развеселить его, но он благодарен Сычену. Его тихое, благотворное присутствие облегчает его состояние, и, пока он рядом, Юта почти может забыть о том, что болен. Может быть, если бы они не разлучались, если бы, например, жили в одной комнате – пусть даже Сычен продолжал не любить Юту, – болезнь отступила бы. – Ты в порядке? – спрашивает Сычен, когда они уже подходят к университету, и Юта понимает, что он давно хотел задать этот вопрос. – В последнее время ты как будто сам не свой. – Да, вполне, – Юта заставляет себя рассмеяться, но собственный смех, хриплый и тихий, кажется ему чужим. – Я немножко болею, – говорит он. – Аллергия или что-то вроде того. Врачи пока сами точно не знают. – Вот как. – Не волнуйся, вряд ли это смертельно, – усмехается Юта. – Только мешает жить. Конечно, Сычен не мог не заметить, что он не здоров. За последние пару месяцев он потерял несколько килограммов, и его голос изменился от постоянного кашля. Каждый день он приходит с синяками под глазами и опухшими губами, измотанный и невыспавшийся. Болезнь непривлекательна. Это кажется Юте своего рода иронией – в здоровом состоянии у него было бы куда больше шансов добиться симпатии Сычена. Может быть, он придумал бы, как его соблазнить, заполучить себе, но сейчас, когда он чувствует себя таким больным и уязвимым – что он может сделать? Вскоре после Рождества, которое проходит как в тумане, Юта собирается к врачу, сам не вполне зная, чего ждёт от этого визита. Ночью до этого, сидя на холодном полу ванной в окружении похожих на брызги крови лепестков, он гуглил шрамы от операций и, сняв футболку, представлял их на себе. Ему казалось очень правильным, что любовь, от которой избавились таким варварским способом, должна была оставить шрам во всю грудь. – Почему вы не пришли раньше? – спрашивает серьёзный доктор, глядя в его карту, и Юта сразу понимает, что сейчас услышит – и зачем пришёл сюда. – Всё очень плохо? – Юта слабо усмехается и вдруг, с неожиданной для себя страстью, говорит то, что давно у него на уме: – Их уже так много, что от меня почти ничего не осталось, да? – Ну, я бы не стал это так формулировать, – испуганно говорит врач, но потом, с тихим вздохом, добавляет: – Откровенно говоря… всё действительно плохо. На данном этапе я бы не рекомендовал операцию. Юта чувствует, как его губы кривятся в ухмылке. – Я так и думал, – говорит он, хотя, на самом деле, он вообще ни о чём не думал всё это время. Врач смотрит на него, потом снова в карту. – Всё же не считайте, что ваш случай безнадёжен, – говорит он, пытаясь звучать внушительно. – В таких вещах всё завязано на психологии. Я знал случай гораздо тяжелее вашего. Один мужчина – можете в такое поверить? – был безнадёжно влюблён в собственную жену. По крайней мере, ему так казалось. Он был уверен, что она с ним только из жалости, хотя они были вместе уже три года и она родила от него ребёнка. И все эти три года он медленно умирал. Операция была не вариант, сами понимаете. В итоге он попал в реанимацию, и счёт шёл на часы, но он выздоровел, когда увидел, как жена дежурит у его койки и плачет над ним. Только тогда он почувствовал её любовь. Всё это психология, не более. Знаете, я могу дать вам контакты психолога, который буквально творит чудеса в подобных случаях. Вам ведь нужно, чтобы болезнь лишь немного отступила – и тогда мы сможем записать вас на операцию. Порывшись в ящике, врач протягивает Юте визитку, и тот, поблагодарив, берёт её, хотя знает, что никогда не позвонит по этому телефону. Ему кажется безмерно пошлым обращаться к специалисту, который «творит чудеса». – Я могу выписать вам лекарства для облегчения симптомов, – говорит врач. – Таблетки от кашля, успокоительные и, если нужно, противорвотные. – Не люблю таблетки. Если они меня не вылечат, то какой смысл их пить? – говорит Юта и легкомысленно улыбается. Он действительно чувствует лёгкость на душе. Впервые за долгое время он больше не видит причин беспокоиться о чём бы то ни было. Несмотря ни на что, Юта пытается поддерживать видимость нормальной жизни. Он заставляет себя не забрасывать учёбу, хотя какой теперь в ней смысл? Раз в два дня он, как и раньше, выходит на пробежку, которая всё больше становится похожа на прогулку неспешным шагом и всё равно то и дело заканчивается надрывным кашлем. В его квартире, где и прежде не было идеального порядка, теперь царит полный бардак. Запинаясь о валяющийся повсюду хлам, стряхивая прямо на пол высохшие лепестки с пропахшей гвоздиками постели, Юта думает, что есть некоторые вещи, которые непременно нужно сделать до того, как ему станет совсем плохо. Навести порядок, например, или поговорить с Сыченом. Юта понятия не имеет, что должен сказать, но что-то же нужно: Сычен ведь узнает, что с ним случилось, и наверняка догадается, кого Юта любил, он же не тупой. И будет потом винить себя, а Юта совершенно не представляет, как объяснить ему, что никакой его вины тут нет, и потому всё оттягивает разговор. По ночам его теперь преследуют мысли о смерти. Он надеется, что умрёт не в больнице – больницы он ненавидит. Он думает о том, что станет с его телом. Сначала ему кажется, что его следовало бы кремировать – сжечь вместе с чёртовыми цветами, чтобы не осталось и следа. Но чем хуже ему становится, тем меньше ему нравится эта мысль. Он вспоминает: когда-то в детстве он видел могилу, заросшую розовыми тюльпанами. Весенние цветы качались под солнцем, как воплощение жизни посреди напоминаний о смерти. Это было так красиво и так странно, словно какое-то заколдованное место, и лишь потом он узнал, что там похоронен человек, умерший от «цветочной болезни». Такое иногда случалось – цветы пробивались сквозь толщу земли к солнцу и продолжали жить после смерти того, кто взрастил их в своей груди. Так бывало не всегда, но Юта знал, что цветы, истерзавшие его тело, смогут вырасти, даже если он не доживёт до весны; они непременно переживут зиму, чтобы расцвести. Закрыв глаза, он представляет поляну умопомрачительно пахнущих цветов, и думает, что, хотя сам он умрёт, его чувство к Сычену – чувство, ставшее важнее него самого, – в них останется. Странным образом, просыпаясь утром, разбитый и измученный, Юта чувствует себя счастливее, чем когда-либо прежде. Он думает о Сычене, о том, как они снова встретятся, и страх, пережитый ночью, кажется сном. Сычен за него беспокоится. Юта ловит его встревоженный взгляд, чувствует что-то незнакомое в том, как крепко Сычен держит его за руку, словно боится отпустить. Юта хотел бы рассказать ему всё, про свою любовь и бессонные ночи, про цветы и про невозможное чувство, которое охватывает его, когда Сычен рядом. Если бы только он мог принять это так же, как научился принимать Юта – без сожалений, без надежды что-то исправить, без чувства вины. Но он знает, что так не будет. И потому – изо всех сил делает вид, что всё в порядке, любуется лицом Сычена, его движениями, его улыбкой, – и иногда украдкой сплёвывает в белый снег лепестки, где они замерзают каплями крови. В какой-то момент Юта настолько привыкает к запаху гвоздик, что почти уже его не чувствует, и тогда, неожиданно для него, проступают запахи чужих цветов – он то и дело замечает их, на улице, в транспорте, даже в своём универе. Розы, нарциссы, ландыши, ещё какие-то цветы, названия которых он не знает, сладкие, горьковатые, травянистые ароматы, которые чувствует только он. Некоторые больные в ответ чувствуют его запах, и тогда он вдруг ловит на себе чужой взгляд, сострадательный или любопытный; другие же не замечают ничего и никого, погружённые в страдание своей любви. Юту поражает это открытие. Вынужденный скрывать свою любовь от Сычена и от всех остальных, он чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо; теперь же он понимает, что никогда не был одинок. Другие безнадёжно влюблённые – Юта ощущает с ними тайное родство, словно все они – часть некоего духовного сообщества, о котором знают лишь те, кто сам прошёл через это. Он останавливается посреди улицы, задыхаясь от восторга или от начинающегося приступа – когда болезнь сама является продолжением чувства, отделить физическое от не-физического становится проблематично. Запрокинув голову, он смотрит на полную январскую луну, белую и холодную, и понимает, что мир вокруг полон любовью – он чувствует её в прикосновении ветра и в лицах проходящих мимо людей, в перемигивающихся золотых огоньках на витринах магазина и в тихой музыке. Всё, что касается его сердца в этот момент, делает это с любовью, и он удивляется, как мог не замечать этого раньше. Юта улыбается. Ему хочется позвонить Сычену и сказать что-нибудь, неважно что, – любые слова будут его способом поделиться этой огромной любовью, но он никак не может найти телефон. У него начинает кружиться голова, и в следующее мгновение его скручивает такой мучительный приступ кашля, что он едва не теряет сознание – и впервые выкашливает кровь вместе с лепестками. Когда его отпускает настолько, что он может разогнуться, он, пошатываясь, идёт домой. На языке остаётся солёный медный вкус. Головокружение не проходит и на следующий день, но Юта всё равно идёт на занятия, чтобы встретить Сычена. Сычен смотрит на него встревоженным взглядом и настолько очевидно переживает, что Юте вдруг хочется уйти. Жалость ему отвратительна, тем более по отношению к нему самому, тем более от Сычена. Но именно в этот момент он обращает внимание, что Сычен и сам выглядит неважно. Его лицо приобрело какой-то серовато-бледный оттенок, и губы покрыты сухими бордовыми корочками (точь-в-точь цвета проклятых лепестков). – Ты в порядке? – спрашивает Юта. – Я? А ты? Ты же на ногах не стоишь, – говорит Сычен, и его голос, обычно дружелюбно-прохладный, взрывается множеством эмоций: страх, непонимание, желание помочь и – что-то ещё, что Юта опознать не в силах. – Что с тобой? – уже гораздо тише спрашивает он. – Я хочу тебе помочь, но я не знаю как. – Я в порядке, – через силу улыбается Юта, но как можно провести этим человека, который сам всю жизнь привык улыбаться, несмотря ни на что? Сычен качает головой, поджимает губы. – Ты прав, – говорит Юта. – Я болен. Он не уточняет, что с ним, и Сычен не спрашивает. – Я, наверное, пойду домой. С трудом удерживаясь в вертикальном положении, Юта собирается, закидывает сумку на плечо. – Я провожу тебя, – тихо говорит Сычен. Спорить с ним бессмысленно, да и не хочется, и Юта просто говорит: – Спасибо. Идёт снег, и в холодном, сыром воздухе Юта особенно остро ощущает цветочный запах, от которого нет спасения. Дома, деревья и другие люди – всё меркнет в белой пелене, и, наверное, чтобы не потеряться, Сычен держит Юту за руку. Это простое дружеское прикосновение смягчает боль в груди и заставляет на время забыть о том, что они не вместе. Юта почти счастлив. Ощущение кома под рёбрами немного мешает дышать, и время от времени ему кажется, что цветы вот-вот проломят рёбра и вырвутся наружу, и тогда он неосознанно прижимает к груди руку, словно это могло бы удержать их, но в остальном ему хорошо. Лучше, чем когда-либо за долгое время, хотя он знает, что после расставания ему станет хуже. Он даже не уверен, что на этот раз сможет вынести приступ, и на всякий случай запоминает лицо Сычена, чтобы думать о нём, пока будет ловить ртом воздух. – Что такое? – спрашивает Сычен, его красивые, правильные черты омрачаются беспокойством. – Ничего. Просто ты такой красивый, – говорит Юта, не успев подумать, и, должно быть, от осознания, что он сказал что-то недопустимое, с ним случается приступ. Алые лепестки, такие невозможно яркие в белизне зимнего дня, летят ему на руки, на снег, на ботинки Сычена. Отчаянно силясь вдохнуть, Юта захлёбывается в этих лепестках, и его рвёт цветами и выпитым с утра кофе, прямо Сычену под ноги. Это так ужасно, что какое-то мгновение ему даже не верится, что всё это и вправду происходит. Подняв глаза, он встречается взглядом с Сыченом – его глаза широко раскрыты, а рот плотно сжат, и всё лицо выражает смесь удивления и ужаса. Может быть, ему вообще кажется, что это кровь, – думает Юта. Ещё он думает, что теперь-то уж непременно должен объясниться, но по-прежнему не представляет, как это сделать. – Всё нормально, – вконец охрипшим голосом говорит он худшее, что можно сказать в такой ситуации. – Ты тут вообще ни при чём. Сычен ничего не отвечает, он так и стоит, застыв, как статуя, и только когда Юта отходит на несколько шагов, протягивает к нему руку, словно слепой, но Юта уже бросается прочь, сквозь снегопад он бежит домой, не обращая внимания на горящие лёгкие и тошнотворную слабость во всём теле. Только каким-то чудом ему удаётся добраться благополучно. Бросив на пол в коридоре сумку с курткой, он едва успевает добежать до унитаза, прежде чем его снова выворачивает лепестками. Их уже так много, что они не тонут, когда он нажимает на кнопку слива. Юта чувствует, как несколько лепестков забиваются ему в нос, и видит тонкую струйку крови, тянущуюся изо рта вместе со слюной. Он думает, впервые так ясно, что сейчас, наверное, всё-таки умрёт, так и не успев ничего сказать Сычену. В коридоре, в кармане куртки, непрерывно звонит телефон. Юта плачет, представляя, как Сычен набирает его номер раз за разом, где-то посреди холодной чистоты этого дня, такой недоступный, что они могли бы находиться в разных мирах. Потом телефон замолкает – наверное, Сычену надоедает это бессмысленное занятие. Как ни странно, приступ заканчивается тоже, и Юта, на подгибающихся ногах, подходит к раковине, где долго смотрит на своё красное опухшее лицо с запавшими глазами и воспалёнными губами. Он, впрочем, всё ещё жив, так что вряд ли имеет право жаловаться. Умывшись холодной водой, Юта долго полощет рот и высмаркивает лепестки, потом, пошатываясь, бредёт в коридор. Опустившись на пол, он прислоняется спиной ко входной двери и достаёт из кармана куртки телефон. Двенадцать пропущенных и два сообщения: «Пожалуйста, возьми трубку, я должен с тобой поговорить!» и «Ты как? Юта, пожалуйста, позвони мне». Юта вздрагивает, когда в его руках телефон снова начинает звонить. Пару секунд он пялится на имя Сычена, высветившееся на экране, потом сбрасывает вызов. – Юта? – слышит он далёкий, приглушённый голос невесть откуда. – Юта, ты меня слышишь? Первое – и единственное разумное – объяснение, которое ему приходит в голову: от недостатка кислорода у него начались галлюцинации. Второе, менее разумное: он всё-таки умер, и после смерти ему придётся объяснить всё Сычену. Юта стонет от бредовости происходящего, когда раздаётся стук в дверь за его спиной. Открыв, он видит Сычена, тоже сидящего на полу. – Слава богу, ты открыл, – говорит Сычен и неожиданно обнимает его. – Я так испугался… Юта обнимает его в ответ – не может не обнять – и вдыхает чистый, свеже-сладкий запах его кожи, запах, от которого проходит даже спазм в груди. Ему вдруг становится смешно, когда он представляет себе ситуацию со стороны. – Я думал, у меня глюки, – смеётся Юта, прижимая его к себе. – Когда услышал твой голос из ниоткуда – реально из ниоткуда – решил, что у меня просто съехала крыша – или что я умер. Он смеётся так заразительно, хотя и говорит совсем невесёлые вещи, что Сычен начинает смеяться вместе с ним. Юта затаскивает его в коридор и закрывает дверь. Сычен всё так же прижимается к нему, даже не делая попыток отстраниться. Он весь такой мягкий и уютный, что Юта понимает, что сам ни за что не выпустит его из объятий, хотя когда Сычен прислоняется к его груди, снова становится больно. – Прости меня, – заметив это, шепчет Сычен и чуть отодвигается, чтобы не давить ему на грудь. – Прости, пожалуйста. Юта улыбается, глядя на него. Во рту он нащупывает приливший к щеке лепесток, покрытый слизью и уже измочаленный, и неосознанно гоняет его языком туда-сюда по нёбу. – Всё хорошо. Тебе не в чем себя винить, – говорит он. Но Сычен вдруг освобождается из его рук и смотрит в лицо с каким-то непередаваемым, искажённым выражением, от которого у Юты мурашки бегут по коже. – Но я виноват! Я так страшно перед тобой виноват!.. – В чём ты можешь быть виноват? – спрашивает Юта так мягко, будто разговаривает с маленьким ребёнком. Прижав руку к лицу, Сычен качает головой, потом, чуть отвернувшись, приоткрывает рот и, к изумлению Юты, засунув туда два пальца, достаёт белоснежный, покрытый слизью лепесток. Юта теряет дар речи. Лепесток большой, вытянутой формы и такой белый, что, кажется, светится в сумраке коридора. Сычен держит его кончиками пальцев, едва не плача, и смотрит на Юту. – Белый? – как-то отстранённо удивляется Юта. – Белый сияет ярче всех, – тихо говорит Сычен и, скомкав, бросает лепесток на пол. И тогда Юте вспоминается тот другой мальчик, выкашливающий такие же белые лепестки роз, и он пугается. – Что это за цветы? – встревоженно спрашивает он. – У них нет шипов? Они не причиняют тебе боли? – Нет, ни капельки, – улыбается Сычен. – Я думаю, это водяные лилии. Я чувствую их водянисто-сладкий запах. Так они пахли, когда в детстве я ходил купаться на реку. – И давно это? – Уже несколько лет. Три года и два месяца. «И ты до сих пор жив?» – думает Юта. Словно прочитав его мысли, Сычен тихо объясняет: – Сначала было тяжело. И страшно. Особенно по ночам, когда случались приступы. – Дрожащими, холодными пальцами Сычен сжимает его ладонь, и Юте представляется, как Сычен проходил через то же, что и он, как плакал от неразделённой любви (плакал ли?) и боялся задохнуться. Не глядя в глаза, Сычен продолжает: – А потом я как-то научился справляться с этим. Я научился любить тебя понемногу. Делить свою любовь так, чтобы я мог её вынести. У меня не было выбора, в любом случае. – Почему? – Я ни за что не пошёл бы на операцию. Это было бы страшнее всего – перестать любить тебя, ты ведь понимаешь? Поэтому – или так, или… – Сычен пожимает плечами. От этих слов у Юты что-то сжимается в груди. Он думает, что Сычен гораздо лучше него. Каким-то образом ему удалось достойно перенести то, что почти убило Юту всего за несколько месяцев, и, вероятно, это показывало, из какого материала были слеплены их души. – Ты понимаешь меня? – настойчиво спрашивает Сычен, наконец, посмотрев ему в глаза. – Ты ведь тоже не сделал операцию. Юта качает головой. – У меня всё было не так. Я затянул с походом к врачу. Когда я пришёл, мне сказали, что операцию уже не сделать. Хотя, когда я думал об этом потом… много раз я спрашивал себя, почему не пришёл раньше, и всегда приходил к выводу, что именно этого я и ждал. Момента, когда будет слишком поздно. Ну и – вот результат. – Юта разводит руками. – Но это не было осознанным решением. Просто безответственность. Какое-то время они молчат. Сычен кусает губы – они такие же опухшие, покрытые болезненными корочками, как и у Юты. – А твои цветы? – спрашивает Сычен. – Это гвоздики? Юта кивает, проглатывая надоевший лепесток. – Я чувствовал твой запах, но думал, что это какие-то духи. Пряные и сладкие. Этот запах мне так нравился, что хотелось поймать тебя и дышать только им. – Правда? Я ненавидел его. Сычен кивает. – Я тоже ненавижу запах кувшинок. Опустив взгляд, он смаргивает слёзы и говорит так тихо, что Юта едва его слышит: – Теперь ты понимаешь? Понимаешь, как сильно я виноват? Если бы я сказал тебе… ничего этого не было бы. Может быть, ты бы вообще не полюбил меня. Юта кладёт руку ему на щеку, стирает катящуюся из уголка глаза слезу. Он смотрит на Сычена с любовью, и впервые ему не приходится бояться, что Сычен поймёт его чувства. – Мне хуже, – говорит Сычен, накрыв его руку своей. – С тех пор как стало хуже тебе. Я люблю тебя сильнее, когда боюсь за тебя, и цветы на это реагируют. Юта… если ты умрёшь, я умру тоже. Он бросает на Юту короткий, отчаянный взгляд, но в его глазах Юта читает отражение своей же безмятежности, которую видел в зеркале много раз за эти месяцы, когда думал, что рано или поздно, если ничего не поможет, смерть освободит его от невыносимой любви. – Но ведь теперь, когда ты знаешь, что я люблю тебя, этого не будет, правда? Ты не умрёшь? Зарывшись рукой ему в волосы, Юта, не удержавшись, целует его в уголок глаза, чувствуя, как мокрые ресницы щекочут его губы. – Я не знаю, – честно говорит Юта. – Я боюсь, что болезнь зашла слишком далеко. Боюсь, что мне просто не хватит сил поправиться. – Но ведь это несправедливо! Горячие крупные слёзы падают на щёки Сычена, и он прижимается к плечу Юты, весь сотрясаясь от рыданий. Обняв, Юта начинает баюкать его в объятиях. Сычен кажется ему самым дорогим, что он когда-либо держал в руках. – Останься со мной. Я так хочу быть с тобой, – шепчет Сычен. Его слёз так много, что они пропитывают и кофту Юты, и футболку под ней. Юта прижимается щекой к его затылку, невольно улыбаясь. – Не оплакивай меня заранее, – говорит он, гладя Сычена по волосам. – Я постараюсь. Я очень постараюсь. Болезнь должна постепенно отступить, думает он. Нужно просто продержаться до этого момента. Стараясь дышать осторожно, Юта находит позу, в которой ком в груди ощущается не так сильно. Он говорит себе, что он крепкий. Где-то в его измученном теле ещё должно остаться достаточно сил, чтобы он поправился. Если от него зависит жизнь Сычена, другого выхода нет.