Хронология одинокого человека

Поместье семейства Снеггов всегда стояло в стороне от главной дороги, щедро скрытое от чужих глаз зеленью и золотом клёнов. Найти дорогу к парадным дверям было трудно. Беспорядочный сад из цветов, вишневых деревьев и яблонь за неимением у данной семьи соседей раскинулся широко и далеко, и нужная тропинка петляла и терялась во всём этом разнообразии. Лишь появление автомобилей и велосипедов в городе заставило участок обзавестись оградой и убедило хозяек в том, что не стоит лишний раз рассаживать тюльпаны впритык к пыльной дороге. Так и стоял в отдалении ото всех остальных этот дом, больше похожий на готический храм, не привлекая к себе гостей. Отнюдь не он, а его жители составляли основной интерес других волшебников Бейквелла. Эдит Снегг была, пожалуй, одной из ключевых фигур. Терпимая к маггловской христианской религии, она из года в год жертвовала воскресной школе солидную в те времена сумму, помогала с организацией выступлений церковного хора. Она являла из себя пожилую медлительную женщину, предпочитающую длинные мантии обычной одежде, строгую и обыкновенно неразговорчивую. Сотканная из ломаных линий и острых углов, Эдит всем своим существом напоминала змею, этакую тощую гадюку, которая приближается незаметно и застаёт врасплох, чем наводила немало страху на детей в округе. Эдит чаще других обитателей дома выходила в люди, не считая своих внука и воспитанницу, конечно же, и к ней относились со всем возможным почтением и трепетом. Эта бледная, как труп, властная женщина в любом случае требовала от окружающих подобного отношения к своей персоне. Чистокровная магесса, обладательница каллиграфически нечитаемого априори почерка, одна из лучших выпускниц такой чародейской школы, как Хогвартс, а ныне одна из заместительниц директора, она возвела себя на самую вершину человеческого общества и провозгласила себя благодетельницей этого маленького хрупкого рая, называемом Бейквелл. Но так как, увы, весь город ей не принадлежал, то Эдит обустраивала всё по своему решению и вкусу лишь в границах участка. Именно ей принадлежали пышные кусты с сиренью, крошечная теплица с горячо любимой акацией и колкие кусты малины, чьи плоды никогда не отличались сладостью и яркостью. Под крышей родового поместья под маминым крылом нашла своё место и Эйлин, росшая с фамилией Принц, вышедшая замуж за человека с фамилией Снейп и взявшая на свою долю девичью фамилию матери Снегг, когда развелась с мужем и приехала домой в надежде найти душевный покой около могилы отца. Бесспорно, она могла подыскать себе нового мужа, как на этом настаивала старшая родственница, однако разум усадил её тело за учебники и домашние дела, в которые входило также воспитание сына. С недавнего времени она обрела статус студентки колледжа, и люди по обыкновению, видели её пару раз в день: тогда, когда она выходит из дому и заходит в образовательное учреждение, и когда она направляется обратно. Иногда Эйлин также посещала с матерью и ещё одной родственницей обеды или ужины, но стойко игнорировала любые церковные мероприятия, которые с завидной регулярностью посещало всё больше и больше жителей с каждым полугодием. Она была отчуждена от остальных студенток из-за возраста. У некоторых из них тем более были дети, но им было максимум около двух лет, а не как в случае Эйлин — одиннадцать, и ей почти не о чем было болтать со своими сверстницами. У них были мужья, иногда работа, послушные и не шибко дети-отличники и грёзы о счастливой старости. Словом, всё то, чего у Эйлин не имелось. Говорила она обычно мало, а если кому-то и получалось выцепить во всём море тем, на которые можно было только поговорить, интересную и достаточно заманчивую, то ему предстояло выслушать огромной длины монолог, аккуратно собранный из всех красивых и грамотных выражений, какие Эйлин подчерпнула в книгах и речах других людей, приправленный её собственным мнением. О прошлом своём она, правда, говорила совсем капельку. Казалось, когда некто из собеседников, пусть это и был самый что ни на есть обворожительный и ёмкий умный мужчина в радиусе пятидесяти километров, спрашивал у неё подобный базовый вопрос, то всё её красноречие тут же разлеталось, как это бывает с осколками случайно уроненной любимой вазы, и она замолкала, стеснялась и переходила в странное состояние нервоза, которое не могла успокоить до конца вечера. Однако все эти недоразумения социального характера вдоволь компенсировались её успехами в учёбе и воспитании. Стоит отдать должное, но сколько бы не ходило шепотков о том, что её сына взрастил жестокий и грубый человек, которого обычно именуют «отцом» в жизни любого ребёнка, и что эти же черты могла перенять сама Эйлин, то все они оборачивались неправдой. Её сын, пусть и худой, измождённый жизнью мальчик, почему-то казавшийся взрослее своего возраста, никогда битым не ходил. О матери отзывался со всей восторженностью, какая только могла отразиться на его лице и выразиться в интонации слов. И иногда, в солнечные дни их видели вместе в читальном зале библиотек или в тени пышных цветущих вишен, разговаривающих или погружённых в чтение. Те редкие гости, посещающие поместье Снеггов единожды и запоминающие тёплый приём на всю оставшуюся жизнь, утверждали, что Эйлин действительно хорошая мать и прелестная собеседница. Но чужие стены, стоило ей оказаться в гостях, или открытое небо, неожиданно такое высокое и свинцовое, стоило ей оказаться на улице, давили и мололи в крошки её красноречие. А с сыном она в обществе людей и без того появлялась крайне редко. Несмотря на то, что молодые люди, повзрослев, покидают «родительское гнездо», двое других жильцов, семейная пара Бейкеров, уже давным-давно перешагнувшая порог восемнадцатилетия, наоборот, вернулась в упомянутое поместье, стоило им обоим исполниться тридцать и обеднеть. Они не приходились Эдит Снегг кровными родственниками, но всё равно считались за почти что членов семьи. Сказывалась многолетняя дружба Эдит с их матерями. Агата Бейкер и её муж Бёрнс представляли из себя чистокровных волшебников, не имеющих детей и умения разговаривать друг с другом. Агата получила отличное образование в стенах Шармбатона и являла собой наичистейший образ леди в самом подобающем виде, какой только может быть. Аккуратная и изысканная, она привлекала внимание своей простотой и приветливостью, за которыми скрывались, увы, чувства, близкие к постоянному ощущению одиночества. Данная волшебница была заметнее остальных жильцов поместья, и сложно было представить, что её привыкшие к кропотливому труду руки не коснулись какой-то комнаты дома или забыли принять участие в церковном пикнике. Именно она, пусть и беспорядочно-хаотично, засадила почти весь участок всем, что было ей по душе. Особенными её любимчиками были тюльпаны и розы, кусты шиповника и тоненькие, высаженные в ряд яблони, с наступлением весны покрывавшиеся одними сплошными шапками из белоснежных цветов. Агата в последние времена всё чаще бывала дома. Ранее она надолго уезжала из-за работы в женском пансионе учительницей этикета и искусства. Однако эти безмятежные времена закончились, и теперь она ежедневно занимала место либо в кухне на первом этаже, либо в своей с супругом комнате на втором. Бывало, в её редкие посещения поместья она никак не могла перестать говорить о своих ученицах. Ох, как любила она эти скромные характеры ещё маленьких людей, которые под её предводительством и на её глазах должны были вырасти в серьёзных и успешных юных девушек! Увы, теперь она покинула своих воспитанниц, и желание иметь своего собственного ребёнка накрыло её с головой. Она не проводила и дня, чтобы не высказать Эйлин или Эдит мысли и мечты о том, какой будет её прелестная дочь. В разуме Агаты идея о дочери была единственно верной и правильной. Бёрнс в своей перспективе нарисовал совсем иную романтическую картину. Ему всё думалось, что иной идилии, кроме как если бы он упорно работал не покладая рук, а дома его ждали красавица-жена и умный сынишка, попросту не существует. Он всем своим внешним видом подле Агаты вызывал у многих недоумение. Последняя, несмотря на средний возраст и долгие мытарства-путешествия с одного конца страны на другой из-за работы, сохранила очарование юности и представляла собой женщину большеглазую, улыбчивую, такую, на какую смотреть было приятно. А Бёрнс же по неизвестным причинам являл собой почти полную её противоположность. То ли работа сгубила его, то ли иной нападок, но ближе к тридцати годам он выглядел на десяток лет старше. И устрашающе. Никаких физических уродств Бёрнс не имел, но его крупная величавая фигура и грубые черты лица внушали непонятные уважение и почитание, казалось, подразумевающиеся сами собой. Часто люди записывали его в бывшие моряки, но он, как оказывалось, тоже преподавал, и причём достаточно далеко от пансиона, являющегося местом работы Агаты. В то время как она учила маггловских девочек, Бёрнс занял место учителя старших курсов в Дурмстранге, откуда вышел выпускником. Устраиваясь на одну-единственную должность учителя Защиты От Тёмных Искусств, он не ожидал, что через пару лет работы будет замещать одного, второго и ещё какого-нибудь четвёртого преподавателя. Чародейская школа была снедаема суровым климатом, отчего частые болезни стали таким же заметным атрибутом этого учебного заведения, как и мантии кроваво-красного цвета в форме. Так Бёрнса в холоде грели мысли о будущем тёплом очаге и отдыхе за выслугу лет в компании красавицы-жены и сына-отличника. И, конечно, именно ребёнок являлся камнем преткновения между женой, жаждущей внимания и ласки к своей персоне, и таким мужем, как Бёрнс, чьи мысли в редкие выходные в поместье крутились только вокруг учёбы и нового учебного материала. Ребёнок в поместье определённо был. Но такой дитёнок, как Северус, не мог удовлетворить потребностей Агаты в ком-то заботиться. Для неё он был чужим ребёнком и тем более не девочкой. А для Северуса чужаками были почти все, кроме матери. Он представлял из себя ребёнка, слабо выражающего эмоции и поддающегося общему настрою. Шутки и сарказм были ему недоступны, непонятны, рот еле улыбался, а сонливость казалась чуть ли не вечным спутником. Со сверстниками Северус общения не водил. Иногда, бывало, понемногу разговаривал со взрослыми, но собеседника, с которым можно было бы поговорить на иные темы, не касающиеся школы, он всё-таки не находил. Компания матери была для него своеобразным исключением и утешением, но только в беседах о настоящем. О прошлом вспоминала она редко, будущее не хотела наперёд загадывать. и пока она жила в строго очерченных границах нынешнего дня, Северус упивался мечтаниями об одном, втором, третьем, и горячо любимая им литература лишь подпитывала излишнюю тягу к тому, чтобы вновь и вновь витать в облаках. Читать и мечтать было ему удобно и приятно, но оба этих занятия на корню губили всю его речь. Говорил Северус мало, а когда открывал рот, то удивлялся зачастую тому, как звучал его собственный голос. И когда закрывал рот, то всё ещё не мог понять, что же это такое произошло и что он наговорил. Его нелепые выражение лица и мимика в этом состоянии вызывали усмешку и тут же подавляли её. Каким бы ни был важным разговор, Северус по обыкновению через пару мгновений забывал то, что сказал. Поэтому большинство подобных его взаимодействий с другими людьми оседали в воспоминаниях пылью. Над ними господствовали хитрозакрученные книжные сюжеты, даты по истории и дней рождения всех обитателей поместья и крошечные детали окружающего мира, какие юный волшебник мог только выцепить, если вдруг оказывался вне своего дома-крепости. Бабушку он одновременно и боялся, и уважал. С некоторыми её изречениями, которые она, бывало, выдавала, сидя в массивном кресле зала с вязанием, Северус был не согласен, но и не мог отрицать: Эдит Снегг могла выдавать при нём хоть самые жестокие, самые грубые замечания об устройстве странного, запутанного мира, в котором они живут. И убедительность её голоса, строгость и всепоглощающая уверенность в том, что сказанное ни что иное, как истина, заставляли несогласного внука молчаливо кивать головой в знак поддержки. Его воспитанием она занималась кардинально мало. всё обещала, что будет контролировать его хоть как-нибудь только после поступления в Хогвартс. Агата же не установила с Северусом хоть похожих на тёплые отношений за несколько лет. Она всё ласково называла его бедняжкой, освобождала от любой работы по дому, всё отчего-то думала, что именно Дурмстранг пойдёт мальчику «на пользу» и открыто высказывала эти мысли. Бёрнс и Северус же контактировали мало. Если первый был дома, то виделись они от силы во время ужина, а потом каждый разбегался кто куда: Северус в комнату, наверх по лестнице, Бёрнс — в подвал в абсолютно противоположной части поместья. Там он, по своим же словам, основал себе кабинет в «тихом месте, где ему никто не будет мешать». Северус сомневался в том, что кто-то из жительниц дома захочет мешать уставшему трудоголику, не умеющему сказать «нет» и обосновавшемуся в затхлом сыром подвале. Мальчику иногда думалось, что Бёрнс и не уезжает никуда, а там же и остаётся в своём «кабинете». Это казалось забавным днём, но принимало немного пугающие очертания ночью. *** Если бы поместье было одним огромным организмом, то библиотека могла претендовать на место его сердца. Она представляла из себя почти исполинских размеров помещение, которое когда-то было тремя спаленками для гостей, а ныне оказалось заставлено уймой высоких книжных шкафов, заполненных литературой доверху. Единственным естественным источником света было внушительного размера окно, по обыкновению плотно закрытое тяжёлыми шторами. Около него и в разных частях библиотеки, где ещё находилось место для мебели, не занятое декоративными цветами, столиками или аккуратными стопками тех книг, которым не хватило места на полках, расположились кресла и маленькие диванчики, стасканные с разных концов и комнат поместья за ненадобностью, шаткие и облезлые. Слежка за относительным порядком обычно перекладывалась на самого частого посетителя или посетителей библиотеки. Последние пару лет это бремя нёс на своих плечах Северус, и не сказать, что ему это оказалось в тягость. Библиотека дома была для него своеобразной игровой. Времени в ней он проводил дольше, чем в своей собственной комнате. То низкое помещение, большую часть которого занимали кровать, комод с вещами и громоздкий рабочий стол, находилось как раз по соседству. Здесь же он занимался уроками, иногда даже ночевал, особенно если зачитывался до поздней ночи, каждые выходные протирал пыль, а раз в сезон устраивал ревизию. Новые книги покупались, прочитывались, запоминались, и за неимением иного места хранения оказывались в библиотеке, брошенные своими хозяевами как попало. Их необходимо было перебирать, иногда чинить и чистить, а затем подставлять на полки к другим произведениям. Раз в сезон все полки оказывались пустыми, а пол заставлялся стопками книжных томов. Северус год за годом пересортировывал их по-разному. В то лето, когда размеренная и повторяющаяся изо дня в день жизнь обитателей поместья только собиралась подвергнуться изменениям, Северус всё также занимался наведением порядка. Эдит, зашедшая проведать внука, возмутилась ужасной духоте и открыла окно, отчего теперь по полу стелился сквозняк. Тяжёлые шторы были раздвинуты, ведро с мутной водой и плавающей в ней тряпкой одиноко стояло у дверей. Книжные полки разных форм и высот блестели в лучах закатного солнца, свежевыкрашенные и чудесно-белые. Все декоративные и живые цветы за ненужностью наконец-то вынесли. Теперь последние были вынуждены коротать свой срок в мрачных гостиной и гостевых комнатах. Северус раскладывал книги по алфавиту, бормоча себе под нос и почти не поднимая головы. Руки у него дрожали, мысли то и дело сбивались в беспорядок, поэтому привычные действия занимали гораздо больше времени, чем обычно. Время приближалось к ужину. С кухни доносился шум готовки и стук тарелок. Встреча со старшей родственницей в лице Эдит Снегг неумолимо приближалась. Он всегда перебирал, убирал, задерживался, так как читал несколько строк и затем уходил от уборки в сюжет с головой. Учился, повторял, заучивал. Но никогда, никогда в этой жизни он не ломал бабушкин котёл. Это было ужасно. Ужасно и стыдно. Северус редко что портил по такой неосторожности. Очень сложно было называть его сломанным. Если быть честным, Северус даже спустя три дня после инцидента не мог забыть, как зелье в котле тогда забурлило, вспухло, а потом побелело так, что начало слепить глаза. А затем широкий серебряный сосуд затрещал, его наполнение зашипело, будто большая дикая кошка, приподнялось над краем ослепляющей твёрдой коркой, и — р-раз! Котёл раскололся натрое. Его содержимое всё ещё осталось там, на полу импровизированного кабинета для зельеварения, отведённого специально для Эдит Снегг, и представляло из себя твёрдую расплывшуюся лепёшку угольно-чёрного цвета и непонятного материала. Тогда Северус впервые услышал в свой адрес, какой же он «мерзкий и нерасторопный мальчишка» И с того же дня строгий взгляд бабушки настойчиво сверлил в нём дыру всякий раз, когда они пересекались за общими завтраками, обедами и ужинами. Проходить мимо её комнаты, её закрытого три дня кряду кабинета, гостиной или зала, зная, что она там и слышит его шаги, было невыносимо. Когда Эдит зашла и увидела весь произошедший ужас, Северус тут же попытался извиниться. Убирая осколки, он всё думал и выдумывал новые слова для нового извинения, грамотного и более спокойного. И вот прошло время, а новое извинение так и не прозвучало. Его слова забылись, а память заполнилась мыслями о том, как поставить книги: по алфавитному порядку или цвету обложек. А если и по алфавиту, то какие буквы выбирать: первые в названиях произведений или в именах авторов? Прошло три мучительных дня, а случившееся Северус всё ещё ощущал так, будто сверкающее зелье чуть не ослепило его единственный видящий глаз несколько часов назад. Руки перебирали книги, мысли соскакивали с нужных рельс и возвращались обратно, прокручиваясь то вокруг книг, то вокруг необходимости убрать ведро с водой. Изредка в них помехами проскакивали гневные интонации и злой взгляд родственницы. Слова, вдруг прервавшие тишину крошечной библиотечной суеты одного человека, неожиданно донеслись с кухни и явно не были похожи на сплетни или рядовые новости. Неразделимые слоги сложились в парочку слов, оказались сказаны голосом, близком к интонации Агаты, и Северус вскинул голову, разогнулся, прислушался. Какие-то похожие на речь звуки влетели в одно ухо, не переварились в мозгу, вылетели и затихли. Шум готовки, казалось, вовсе исчез. А затем заговорили снова. Северуса никогда не ругали за то, что он как-то подслушивал взрослые разговоры. Но, несмотря на это, он еле слышно вышел из библиотеки, чуть было не задев ведро, и на цыпочках прошёл вперёд. Узкая лестница, ведущая на нижний этаж, пряталась за углом и занимала место как раз рядом с кухней. Чувствуя, как холодеют руки, Северус вцепился ими в перила так, будто потерял опору в своих ногах, и спустился на несколько ступеней вниз. Они не скрипнули. Слышно теперь было получше, но всё равно пришлось повернуть голову. А ещё с верхних ступеней Северус оставался почти незаметным. Говорили о ребёнке. — А с возрастом вы определились? Вопрос мамы звучит как всегда спокойно и деловито. Она только-только пришла с занятий и не сменила одежду на домашнюю. Северус, если сядет на ступени и немного склонит голову, то вполне сможет разглядеть её затянутую в чёрное даже летом фигуру, снующую туда-сюда по кухне. Обычно она накрывает стол. — Одиннадцать, — щебечуще сообщает Агата. — Десять, — строго произносит Бёрнс. Обе их реплики звучат одновременно. Северус не видит их, но, судя по звуку, они сидят где-то около окна. Открывающийся из него вид на источник и редкий лес неподалёку выглядит, скорее всего, чудно в оранжевых лучах закатного солнца. — Но это точно будет мальчик, — тут же добавляет Бёрнс. Его слова подстёгиваются шелестом книжных страниц. Обычно он попросту листает их, если они не представляют из себя научно-популярные или околоучебные материалы. Просто пытается занять руки, привыкшие к проверке ученических записей и заполнению бумаг. — Мы уже передали нашей приятельнице все необходимые данные, чтобы она подобрала нам мальчика. Без разницы, десять или одиннадцать, ему будет всё равно придётся воспитывать. — Как же очевидно и невероятно, — вздыхает бабушка. Одного этого короткого предложения Северусу хватит, чтобы понять, что она явно не в духе. — Как всегда поражаешь логикой мысли, Бёрнс. Снова начинают лязгать вилки, тарелки, шелестеть полотенца и салфетки. Мама ходит тяжело и громко, и её шаги отчётливо слышны на лестнице. — Что-то, мама, вы не в духе, — как бы между прочим добавляет она, обращаясь к Эдит, и её аккуратный голос разрезает вдруг повисшую тишину. — Никогда не сталкивалась с приютскими детьми и теми, кто их берёт. До этой недели, видимо. Моя память полна диких историй о том, как сироты, получившие крышу над головой, лишь превращались в гадёнышей и тех еще отомщенцев, — звучало грубо, а в сочетании с голосом бабушки так вдвойне. — Но я, бесспорно, верю, что вы сможете воспитать хорошего ребёнка. Это будет ужасный стресс для нас всех. Я и представить всё это время не могла, что у меня у самой будет подобный ребёнок. Тяжёлый вздох и заботливый укор раздаётся в ответ со стороны мамы: «Мне кажется, эта мысль прозвучала довольно резко, мама». Всё-то маме кажется! Да и дальше Северус уже мало слушал. Приют. Ребёнок. Десять лет. Одиннадцать лет. Мальчик. Пять кусочков заведомо понятного пазла сложились воедино. Конечно, усыновить ребёнка было вполне понятным и максимально удобным решением в случае Агаты и Бёрнса, но вот о конкретно этом Северус подумает уже позже. Наверняка тогда, когда станет старше и будет варить зелья посолиднее, чем то, что осталось в бабушкином кабинете. Потому что сейчас ему нет дела до того, что будет в будущем и как раскладывать книги. Сердце его вдруг просыпается от своего обычно спокойного ритма и вдруг ощущается таким тяжёлым и таким волнительным. Мальчик! Сидя здесь, на лестнице, Северус не может хотя бы хлопнуть в ладоши или подпрыгнуть. Вместо этого он отнимает будто окаменевшие руки от перил и складывает их в замок. И кажется ему, что большое тяжёлое сердце переходит в руки и бьется где-то в них, а грудь опаляет жаром. Резко вспыхнувший восторг рассыпается и оставляет после себя лишь холодное склизкое волнение. Оно заполняет весь разум как едкий дым, и беспокойные мысли мгновенно остужают весь пыл. Картина об идеальном мальчике-сверстнике, который определённо будет дружить с Северусом, как только тот как следует обживётся в новом доме, написана яркими мягкими красками, состоит из правильных пропорций и гиперреалистичной действительности, которой может и не оказаться. Эта картина также безукоризненно чиста, как и другие ядовито-идеализированные Северусом полотна. Самое первое из них показывает его выдуманного нового отчима — высокого, статного и доброго человека в опрятном костюме, которого ещё не нарисовалось на горизонте реальной жизни. Но этот приятный и вежливый взрослый всё ещё существует и меняется из года в год, вбирая в себя все приятные черты, какие только Северус увидит в других и захочет, чтобы несуществующий отчим имел. Третья картина показывает тихое, спокойное родовое поместье, но оно нечёткое и слегка размытое, лишённое комнат и вещей Агаты и Бёрнса, было нарисовано в порыве гнева и расстройства. На четвёртом полотне сам Северус с нереалистичной и с виду непривычной, даже немного кривой улыбкой смотрит на неведомого зрителя с озорным блеском в глазах. Вполне здоровый и даже слегка загоревший нормальный мальчик. Шестое — про то, как его хвалит Эдит Снегг, а седьмое — снова про поместье, но сад в нём ещё роскошнее и пышнее. А двадцать пятое… Сотни сверкающих, изумительных картин невозможного развития событий, включающих в себя портреты чудесных несуществующих людей, снова и снова занимают ум Северуса день ото дня, и он живёт с ними, лишь после понимая, что такого не произойдёт. Взрослые как-то быстро отошли от темы приютского ребёнка и переместились на иную волну разговора. Теперь в кухне заняты историями о диких выходках приемных детей в виде поджогов домов или сараев. Или того, как они мучают животных и изводят остальных домочадцев. Такие страхи ещё не прокрадываются в голову Северусу. Её обладатель застрял где-то между идеальным образом и несуществующей мечтой. Думать об отрицательных сторонах ему сейчас не время. Уже в библиотеке озадаченность вырисовывается чётким и ясным ореолом. Почему ему не сказали? Но эта мысль не идёт дальше. Она продолжает набатом повторяться снова и снова в голове Северуса и когда он берёт книжные тома в руки, и когда замечает пропажу одного из них. Тупым бессвязным выражением она затуманивает и загораживает все предыдущие идеи. Тело будто пустеет, оно рутинно выполняет приказываемые ему действия, и время, кажется, растягивается в один большой медленный промежуток, обволакивает Северуса вакуумом из пустоты и тепла. Он настолько отключается от сквозняка, библиотеки и того, что услышал из кухни, что не замечает чужое присутствие. Холодная тощая ладонь мягко похлопывает его по спине. — Опять с головой ушёл в фантазии, ребёнок? Среди белых книжных шкафов, светлых стен с посеревшей лепниной ближе к потолку и бледных диванчиков Эдит Снегг выглядит как высокая и тощая тень, что чернее ночи. Злобное отражение, поражённое заклятием, что осмелилось выйти в реальный мир из своего зеркального заточения, чужое и неприветливое после перехода на другую сторону. Северусу приятно и пугающе одновременно видеть у неё на лице улыбку. Тонкие бесцветные губы складываются в её робкое, жалкое подобие. Глаза переводят взгляд с одной полки на другую и смотрят куда-то мимо внука. — Уже время ужинать, — она приподняла голову и оглядела всё досягаемое пространство библиотеки. А тебя всё не скличешь. — Я действительно кое-о чём задумался, — тихо признался Северус, пусть их и некому было подслушивать. Ледяное чувство, смешанное из стыда и страха, сильно ударило чуть выше сердца. Мальчик поспешно поднялся с колен, задел одну из стопок и приблизился к Эдит. Разноцветные обложки пососкальзывали одна с другой. За его спиной зашуршали страницы из тонкой пожелтевшей бумаги. Любопытным лучам солнца, еле пробивающимся через щель между шторами, открылись тексты из мелкого полустёртого шрифта. Северуса в доме отчего-то считали довольно высоким ребёнком, но стоило ему повернуться к бабушке, как он ощущал, что становится всё меньше и меньше. Такое тяжёлое и горячее сердце вдруг одеревенело и провалилось куда-то в подвал к Бёрнсу. Он осторожно, с подоплёкой страха, вглядывается в лицо напротив, спокойное и статичное. Улыбка всё ещё блуждает на лице, испещрённом глубокими морщинами. Тонкие брови еле приподнялись, глаза блеснули, и интерес отразился в них, сапфировых омутах. — Ты про другого ребёнка? — Я про котёл. На миг старческое лицо искривляется в недоумении. Его обладательница вскидывает руку, отводит взгляд к потолку, будто на лепнине в виде диких цветов и птиц её разум написал напоминание о случившемся. А затем Эдит снова переводит взгляд на Северуса и произносит самую на тот момент невероятную вещь: — Так ты из-за него от меня прячешься? Все эти дни? Северус кивает головой в знак согласия, не найдя иных солидных слов, кроме скучного «да». Улыбка кривится ещё сильнее, костлявые руки с длинными цепкими пальцами вдруг хлопают по коленям, а из горла вырывается хриплый смешок, более похожий на резкий вдох, чем на действительный человеческий смех. — Ребёнок! Боже мой! — одной рукой она привлекает Северуса к себе и робко обнимает. Он весь сжимается от резкости такой её реакции. Он не знает, что ожидал, но точно не данного. — Признаю, я, как зашла и увидела весь тот балаган, то просто перекипела. Но я на тебя не злюсь. Ты ребёнок. Что я могу взять-то от тебя? — Но ты же почему-то ходишь мрачная все эти дни, — аккуратно добавляет Северус, выпутываясь из чужих обжиманий и присаживаясь на диван рядом. Всё тело его ещё дрожит, а также он в очередной раз отмечает, что старшая родственница становится больно уж сентиментальной и болтливой при его присутствии. В памяти тут же всплывает очерченное нежным ореолом воспоминание: он сидит у камина в её комнате, удостоенный такой большой для него, как для ребёнка, чести сидеть напротив её кресла-качалки в массивном зелёном кресле для гостей и слушать её, и видеть, как сверкают в отблесках пламени спицы, которыми она по обыкновению вяжет. Щёлк-щёлк! Треск дров и щёлканье спиц заполняют помещение. Он внимает её рассказу о том, как однажды она посетила Лондон и впервые взяла в руки камень для того, чтобы как следует разбить окно, а затем спрашивает, зачем она ему данное поведала. Воспоминание живо, как тогда. Северус помнит, каким сонным был, как жар от огня разморил его, а истории о демонстрациях завлекли и слились в единую колыбельную из слов. Ему интересно, но ужасно хочется провалиться в сон. Эдит, не отвлекаясь от дела, вдруг сменяет свой тон эмоциональной и обожающей мелкие детали рассказчицы на иной, более задумчивый и подверженный всем событиям прошлого. «Если я расскажу об этом кому повзрослее, то он осудит меня и переведёт тему. А ты, ребёнок, любишь меня, Ты прост, и ты скорее потребуешь продолжения, а не заставишь меня замолчать», — объяснила она тогда. Конечно, Северус тогда потребовал продолжения. И почти тут же заснул. Но слова запомнил надолго. Они напоминают о себе и сейчас, вне тёмной комнаты своей хозяйки. Эдит отмахивается от этой реплики, как от назойливой мухи. — Не бери в голову. Особенно в этот вечер. Мысли об ещё одном ребёнке в доме мучают меня. Сам всё на лестнице слышал. Она резко встаёт, поправляет складки старого домашнего платья и делает первый шаг к выходу из библиотеки. Северус тихо семенит за ней следом. Сейчас они проделают небольшой путь до лестницы, поговорят о чём-то своём в окружении тёмно-зелёных стен, антикварных светильников и женских портретов в тяжёлых рамах, и это таинство прекратится на период ужина. Так всегда было. Стоило бабушке выйти к остальной части семьи, как она тут же замолкала, и слова выскакивали у неё изо рта совсем неохотно. Она тут же становилась строгой и неприступной. Такой, какой Северус её не так уж сильно и любил. В подобные моменты, засечками сопровождающие всю кривую жизни в поместье, ему постоянно казалось, что вот она снова отдаляется, исчезает в льняной дымке, а затем кнут меняется на пряник, и её болтливая сторона снова возвращается. Ни сейчас, ни на следующий год, ни через множество лет Северус так и не поймёт, какая из сторон многогранной души пожилой волшебницы пугает, привлекает или заставляет испытывать сожаление больше всех. — Советую тебе не садиться на верхние ступени, если хочешь подслушать, — добавляет Эдит, когда они переходят в полумрак коридора. — Тебя всё равно видно. Портреты на стенах внимательно следят. На них изображены симпатичные женщины со смелыми взглядами. И отчего-то больно кажется, что они хранят особенную тайну, неподъёмную для юных волшебников, ещё настолько не знающих историю, и скучную для освоивших школьную программу. Так и есть. Просто Северус ещё относится к первой категории и может прикоснуться к этой тайне лишь самую малость, кончиками пальцев, слушая истории про демонстрации, разбитые стёкла и одиноких магесс в толпе магл, объединившихся ради единой цели. Ужины были бы в разы интереснее, если бы Эдит решила рассказать очередную историю. Но нет, увы. Тема сегодняшнего вечера — фитиль, уже подожжённый ею. Рассказы о жестокости приёмных детей. *** Общие завтраки, обеды или ужины никогда не были интересными. В болтовню, заполняющую комнату, Северус не вмешивался и не горел желанием попробовать сделать это позже. Стоило ему придвинуть стул, как голову заполнял лишь лязг тарелок, вилок, ножей, стук стаканов и всепоглощающий отвратительный голод, всё это время не дающий о себе знать и очень уж склоняющий к тому, чтобы Северус взял ещё немного хоть какого-нибудь мяса. Сотни слов разных интонаций и голосов произносились за один вечер, но оказывались для Северуса неудобоваримой историей, достаточно громким повествованием, в котором он не мог разобрать и слова. В основном он слышал, как сам ест и это ужасно раздражало. Он поверить не мог, что все взрослые вокруг него слышат то же самое в редких перерывах между говорением и не обращают внимания. Как же мерзко! Но, занятые разговорами о делах своего взрослого, более разумного, широкого и определенно жестокого мира, они позволяли украдкой смотреть на них, пока не закончится приём пищи. В мягком шуршании деревьев снаружи, живом разговоре и скромных лучах закатного солнца знакомые профили всегда вызывали у Северуса непонятный ему приятный трепет вперемешку с тонкой острой завистью. Все люди ему казались красивыми, отсюда и трепет. Все люди обладали особенной внешней деталью, привлекавшей внимание и взгляд, по мнению Северуса. К нему это не относилось. Отсюда и пускала ростки зависть. Он вспоминал сверлящие взгляды со стороны остальных детей в школе и понимал, что отталкивает, а не привлекает. Он смотрел на всю семью как на прелестнейших во всём мире людей в те ужины и обеды, когда над столом разражалась действительно интересная и азартная новость. Он любовался. В такие моменты Северуса никто толком не обращал внимания, и он забывал про все их странности и грубые слова, но задавался не менее занимательным вопросом: а видит ли даже в нём хоть кто-нибудь из них то же самое? *** Вечер закончился, и ноги сами потянули Северуса в его комнату. Ведро из библиотеки он, прежде чем рухнуть почти без сил на кровать, вынес. Книги подправил и заново сложил. Помощь его на кухне не понадобилась. Эдит наказала лечь пораньше, так как завтра он должен был ей понадобиться, и Северус тут же послушался. Мысль о том, что во всех его ленивых летних днях, наполненных чтением, уборкой и болтовнёй с Эдит вдруг образовалась брешь, воодушевила. В прошлый раз бабушка также попросила о помощи, попросила лечь пораньше, а затем произошла история с котлом. В одиночестве, когда он почти не мог составить никому компанию и маялся один, Северус хватался за любые предложения со стороны других. Его комната была дикой помесью и тесного жилища, и библиотеки, и мрачного коридора. Вытянутая и с маленьким окном, она больше казалась Северусу убежищем, пусть и немного неопрятным, но довольно удобным и приличным убежищем. Окно по обыкновению было закрыто шторой, за ней находились стопки особо любимых книжек, которые не хочется и стыдно класть на пол. Под кроватью залегли сумки из-под учебников Северуса, несколько разбитых рам, упакованных в коробки. Их Эдит отдала внуку на сохранение, обещая через некоторое время забрать и починить. Но с тех пор прошло уже около года. Рабочий стол покрыт слоем пыли, пустой и безжизненный. Северус уже давно переехал во время учебного года со своими тетрадями и книгами на стол в кухне, а какие-то мелкие вещицы, особо дорогие сердцу, пихал либо в сумки под кроватью, либо в шкаф с одеждой. Стул, потёртый и забитый самой жизнью, стоит в стороне. Он тоже своеобразная полка для книг. Кровать у стены жесткая, довольно широкая для одного человека, накрытая тремя одеялами сразу. Тускло-жёлтые обои отжили не первое десятилетие, отчего-то в некоторых местах слегка оборваны ближе к потолку. Верхний свет почти не включается, он слишком тусклый и всё равно не помогает делу. Но самой главной частью комнаты заслуженно по мнению остальных и совсем незаслуженно по мнению самого хозяина является зеркало. Крупное и с трещиной, оно занимает скромное место под столом, прислонено к стенке. Северус переворачивается ближе к краю кровати, голова его поворачивается в сторону злополучного предмета. И без того кривое лицо кажется ещё более кривым из-за трещины, разрезающей отражение на два кособоких куска. Северус, ранее заартачивающийся не обращать так много внимания и привыкнуть к своему внешнему виду, гипнотизирует себя в отражении несколько минут кряду. Внимательно, плотно сжав губы. Он будто смотрит на себя впервые, но не впечатлён увиденным. Как в замедленном действии, левая рука слабо приподнимается над одеялами и дотрагивается до щеки, чтобы подтвердить, что отвратительно гладкий кусок мяса вместо нормальной здоровой кожи действительно существует. Он напоминает о своём присутствии. О том, с каким лицом Северуса видят в школе и дома. «Тебя с этим видят люди», — отчеканивает выбившаяся из общего хаоса в голове мысль. Северус одним резким движением отворачивается к стене и чуть было не ударяется лбом, как если бы он резко отворачивался от нежелательного собеседника. Сердце холодеет. «И скоро тебя таким увидит ещё один», — добавляет она напоследок.