***
Я устала как пес, пробежавший добрых десять миль на голодный желудок. Битый час или около того я повторяю за Антонином всевозможные движения кисти, развивая скорость и гибкость. Это он так говорит. На деле же я просто выворачиваю руку, как будто у меня приступ ревматизма. Профессор Флитвик был достойнейшим из учителей, но что-то я не помню, чтобы он нас так гонял. — Передохнём, — Долохов наколдовывает воду, и я с жадностью опрокидываю в себя весь стакан. — Ты неплохо справляешься. Утомилась? — Неплохо? — поперхнувшись водой, выдаю свое возмущение чересчур открыто, видимо, растеряв природную скромность от усталости. — Неплохо, — ухмыляется строжайший из учителей: даже Билл был не так дотошен. — Почти хорошо. — Профессор Флитвик нас так не мучал. Или в твое время он был более требователен? — Я не проходил обучение в Хогвартсе. Вопросительно приподнимаю бровь. Он что же, не слизеринец? Это уже хороший знак. — Я учился в Дурмстранге, но не закончил, — утоляет мое любопытство, как обычно, не уворачиваясь от прямых ответов. — Почему? — Полтора года оставалось, но я решил посвятить время поискам себя и пошел бродяжничать. Почти сразу примкнул к Риддлу и уже не вернулся в школу. Лучше бы Слизерин, видит Мерлин. От его короткого рассказа в жилах стынет кровь. Зачем мне такое знать? На будущее решаю быть очень осторожной в своих вопросах, потому как Долохов больно жалит своей открытостью, а биография его пестрит такими фактами, смириться с которыми мне совершенно точно не под силу. — Ну а ты? — вот уж кто не выглядит смущенным и, будто о квиддиче речь, спокойно продолжает поддерживать беседу. — Что я? — Расскажи о себе. — Кхм. Я родилась в Америке, в Айдахо. Мой папа американец, а мама из Британии. Долго спорили, где мне учиться, и в итоге отправили в Хогвартс. Я закончила Гриффиндор, но не успела никуда устроиться, так как началась война, — я немного робею, так и не обретя той уверенности, с которой ведет диалог Долохов. — А чем бы хотела заниматься? Губы сами собой растягиваются в издевательской ухмылке: это явно не тот вопрос, который я от него ждала. — Что? — Я думала, ты спросишь, чистокровна ли я, а также каково мое отношение к магглам, — очень хочется его смутить, пусть же и ему, наконец, станет неловко. — Вот же зараза. И как, чистокровна? — он почти не улыбается, но в его глазах мне видится хитринка. Да он глумится надо мной! — Так я тебе и сказала! — желая вывести Антонина из себя, я, кажется, сама попала в свою же ловушку и уже не намерена сдерживаться. — Что, если нет? Но в любом случае, спешу тебя разочаровать: моя мама преподает маггловедение в Ильверморнии, а отец работает с магглами. — Я бы и так догадался, — уже открыто веселится Долохов, а я теряю последние нити терпения. — Это еще почему? — Мы сидим в маггловском клопятнике и отрабатываем контрзаклятие, чтобы вытащить с того света твою грязнокровную подругу, — слова Антонина ранят, но я не смею ему возразить, ведь сейчас от его игривого настроения не осталось и следа. — Несложно догадаться, что, в отличие от меня, к магглам ты настроена чрезмерно лояльно. Осознание того, где и с кем нахожусь, словно лавина, обрушивается на меня всей своей тяжестью. Я даже не стараюсь выглядеть уверенной и дерзкой, тут бы не начать всхлипывать. Вращающуюся в других кругах, его речи режут меня, будто острым лезвием. Грязнокровная подруга. В отличие от меня. Примкнул к Риддлу. Мерлин и Моргана, как я очутилась с этим человеком в одном пространстве? Что напридумывала себе о нем? Наверное, вся тревожность разом проступает у меня на лице, потому что после небольшой паузы Долохов продолжает уже более примирительно, хоть и панибратски: — Мне плевать, как твоя семья относится к магглам. — Ладно, — я тщетно пытаюсь успокоиться, но у меня выходит из рук вон плохо. — Ты боишься меня? — он аккуратно присаживается на корточки, опираясь ладонями на мои колени, все еще прикрытые трансфигурированной юбкой. Я неплохо знаю поведенческие особенности животных: покажешь свой страх хищнику и, считай, подпишешь себе этим смертный приговор. Однако на практике все оказывается довольно сложнее. Не могу я дать ему отпор, потому что это наивысшая глупость — мы из разных миров, он старше, опытнее, он сильнее и опаснее. Мы оба это осознаем, поэтому я, даже не пытаясь сбавить градус беседы, честно отвечаю: — Очень. Сколько бы мы ни притворялись доброжелательными знакомыми, я все еще из Ордена Феникса. И это мою подругу — магглорожденную — ты чуть не убил ребенком в Отделе Тайн! Сбрасывая его руки, я вскакиваю на ноги. Долохов поднимается следом, и вот я снова вынуждена слегка запрокидывать голову, чтобы прямо смотреть в его нечитаемые глаза. — Дети не ходят по ночам в Отдел Тайн, чтобы сражаться с Пожирателями Смерти, — начинает заводиться он, но шумно выдохнув, заметно успокаивается. — Послушай, все сложнее, чем кажется. Мы совсем не ожидали застать там школьников, тем более с ними драться. Пока Орден не вмешался, детей никто не трогал. Совершенно завороженная, я ловлю каждое его слово, будто сама хочу его оправдать. Что же меня тянет к этому опасному человеку, раз, позабыв о гордости и безопасности, все еще стою и разглядываю все оттенки зелени в его глазах. Ну конечно, пусть будет Гермиона. — Кэти, — тем временем продолжает он, — если мы будем копаться в прошлом, то это все порушит в зачатке. Чтобы все было честно и открыто, давай договоримся пока судить лишь настоящее. — Хорошо, — придя в себя и уже заметно успокоившись, я иду на сумасшедший риск, решив или оборвать этот непонятный зародыш знакомства на корню, или дать себе шанс пойти на поводу своих инстинктов, которые так и тянут меня к нему. — Вот тебе вопрос о настоящем: Снейп уже вам доложил, мерзавец, что у Амбридж крестраж. Вы собираетесь воскрешать Волдеморта? Я смотрю на него не мигая, расправив плечи и готовая к любому повороту судьбы — пан или пропал. Уже немного узнав его, уверена — Антонин не станет вить веревки и ходить вокруг да около. Он же берет небольшую паузу, чтобы, наконец, ответить: — Нет. — Не собираетесь? — Не собираемся. Но о планах нашей фракции я тебе рассказывать не стану, наглая матрешка. И заметь, что там творится у вас в Ордене, я тоже не разнюхиваю. Может, просто побудем Тони и Кэти, раз уж все насущные вопросы, связанные с настоящим, прояснились? Я настолько удовлетворяюсь его ответом, что глупая улыбочка сама растягивает губы. Тони. Никакой он не Тони — ему такое дурное сокращение и не идет вовсе. А вот моя американская душа просто поет: Тони и Кэти — будто два хиппи на слете.***
Изможденная, но довольная, я уже с трудом наколдовываю даже Темпус, хотя предрассветная темень и так очевидно свидетельствует в пользу очень раннего утра. Тони, снова домашний благодаря своим буйным вихрам, удовлетворенно качает головой, глядя на измятый манекен: — Вот так и на магглорожденной подружке провернешь. Смотри только, запястье не откидывай сильно, — дает последний напутственный совет, а я отмечаю, как ловко он избегает слова «грязнокровная». Ну вот и все. Последние пять раз у меня получились идеальными со слов самого автора проклятия, а значит, Гермиона сегодня будет избавлена от всего того кошмара, в котором пребывает уже год. Небывалая веселость и разливающееся в груди счастье бьют мне в голову, а иначе понятия не имею, как еще можно объяснить мой сумасшедший порыв. — Спасибо, — взвизгиваю я и вмиг пересекаю полтора метра, отделяющие нас друг от друга, чтобы порывисто обнять Антонина. Он издает какой-то звук, похожий на хмыканье, но обнимает меня в ответ. Дружеское благодарственное объятие, каким изначально задумывалось, перерастает во что-то невероятно приятное и тягучее: одна его ладонь бережно поглаживает мою спину, а другая накрывает голову, намеренно сминая волосы. Мне бы его мужество, ведь это я всю ночь грезила о том, как бы запустить руку в эти непослушные кудри. — Не за что, — выдыхает мне куда-то в висок и почти сразу лукаво добавляет. — Мисс Белл, прошу меня извинить, но тут уже я вынужден обозначить дозволенные границы: я с вами спать не буду. Как ошпаренная, я собираюсь отскочить от него, прекрасно осознавая природу его подтруниваний: для благодарственных объятий я довольно надолго задержалась в кольце его рук, разомлевшая, как налакавшаяся сливок кошка. Ретироваться мне, впрочем, так и не удается, ведь, несмотря на ерничество, Антонин и дальше продолжает меня удерживать. — Наверное, пора, — говорю, упираясь лбом в его плечо. — Может, позавтракаем где-нибудь? — предлагает тихо, а затем осторожно целует меня в висок. Это и поцелуем-то можно назвать с натяжкой: лишь губами мазнул — настолько легким было касание. Но мне этого вполне достаточно, чтобы расплыться Черным Озером. Нахожу в себе силы, чтобы отлепиться, наконец, от него и, стараясь не смотреть Долохову в глаза, отвечаю: — Я знаю забегаловку недалеко, — и, спохватившись, торопливо дополняю: — Только она маггловская. В Котел или Метлы нам сейчас нельзя. — Ну, Розмерта уже давно прикрыла свой паб. Она теперь в Лютном, у Грейбэка. Вот так новости! И Розмерта пошла искать лучшей жизни у оборотней? Что же Амбридж наделала со своей насильно навязанной политикой. Наверное, так всегда бывает, когда один обезумевший человек не желает расставаться с властью. — А ты ходишь к магглам? — никак не могу представить себе Антонина в МакДональдсе. — Редко, — нехотя сознается он. — Есть одно место в Уэльсе, я там иногда ужинаю. Но оно уже закрыто, так что твоя забегаловка станет нам пристанищем. Я, которая убедила себя в необходимости нахождения с Долоховым наедине в убогом номере, сейчас собираюсь с ним же на завтрак в Тим Хортонс. Ни на мгновение не смутившись такому своему поведению, уверенно заявляю себе в мыслях — это все для Гермионы! Уже на выходе из этой дыры, которую Майк втюхивает людям за приличные деньги, Антонин останавливает меня внезапным вопросом: — Кэти, что ты здесь делаешь? Вот и приплыли. Сказать ему про Гермиону? Эту байку только моя отбитая совесть может принять, и то с натяжкой. — Перефразирую, — видя мое замешательство, Антонин продолжает: — почему ты работаешь в таком поганом месте? Это же совсем не для тебя. Что ему сказать на это? Глупо кидаться в объяснения о невозможности устройства на работу в магическом мире — это он и сам понимает, ведь моя голова, ровно как и его, по-прежнему оценивается в две тысячи галлеонов. — Мне кажется, больше и нет других мест для меня, — как-то даже безразлично пожимаю плечами. — Я же ничего не умею в маггловском мире. — А родители? — В Штатах. Он о чем-то задумывается, заметно помрачнев, но берет себя в руки и быстро возвращается к своему добродушному состоянию. — Идем, — кажется, Антонин спешит покинуть это неуютное место. Я же еще раз оборачиваюсь напоследок, чтобы запечатлеть в памяти это невозможное чудо: два непримиримых врага нарушили все правила гражданской войны, поглаживая спины друг друга в сырой ночлежке.***
Всем моим неимоверным стараниям как можно скорее вернуться на Гриммо, увы, не суждено сбыться: яркие лучи солнца уже пробиваются сквозь вековую грязь кухонных окон, когда я тихонько, точно воришка, пробираюсь в дом через запасной вход для домовиков. Вся подобравшись, думаю только о том, чтобы юркнуть через кухню в гостиную, оставаясь незамеченной, а оттуда — в больничное крыло. Добраться до Гермионы без свидетелей, стало быть, и есть мой хлипкий план: как объяснить наличие у меня оригинального контрзаклятия от Острой Смерти без участия в этой истории Антонина, я понятия не имею. — Утро доброе, — Браун сидит во главе пустого стола, закинув ногу на ногу, и смотрит на меня осуждающе. Готовилась, не иначе. — Привет, — как можно добродушнее выдавливаю из себя, чтобы как-то отвязаться от нее и того допроса, что она мне вот-вот учинит. — Ну и? Набираю в легкие побольше воздуха, ведь разговор предстоит обстоятельный. Но сама себя останавливаю: да дьяволу под хвост, нечего тут объяснять. Надо действовать, а не сцены разыгрывать. Рука пока помнит, недавняя практика придает уверенности, в животе еще доживают свою короткую жизнь последние бабочки, а значит, нельзя терять времени. Особенно на бессмысленный треп. Внимательно всматриваюсь в ее сердитое лицо. А, собственно, почему бы и нет? Мне точно понадобится союзник, хотя бы постоять на стреме или подстраховать, если что-то пойдет не так. — За мной, — подлетаю к Браун, пока не передумала, хватаю за руку и волоку в сторону больничного крыла. — Да что с тобой? — взвизгивает Лаванда, видимо, верно определив, куда мы направляемся. А вот панику ее в расчет я взять забыла: Лав сторонится Гермионы, как прокаженной. Ну что же, на кону стоит жизнь, так что девичьи разборки сегодня пусть отойдут на второй план. Разворачиваюсь лицом к ошалевшей Лаванде и вкладываю всю серьезность в голос — она поймет. Она меня всегда понимает: — Так надо, Лав, слышишь? У меня есть решение! Я сейчас же сниму с нее это дракклово проклятие. Пожалуйста, пойдем со мной. Я и их позвать не могу, — многозначительно машу рукой в сторону лестницы, имея в виду всех обитателей дома, — и одной страшно. Идем же. Лаванда Браун обладает потрясающей интуицией: она нутром чует, когда надо отступить, а когда — задушить вопросами. Именно поэтому мой идеальный союзник упрямо поджимает губы, нарочно делая кукольное лицо чересчур серьезным, и уже сама упрямо шагает за мной. Пьяный Годрик, как же мне везет — ощущение, словно по венам течет чистейший Феликс Фелицис вместо крови. Уже на входе в больничное крыло, когда я готова отворить скрипучую дверь, Браун останавливает меня жестом руки: — Постой, ты не знаешь. Ночью у нее был приступ. Жар не прекращался, мы вызвали мадам Помфри. Она примчалась, как смогла, и откачала, конечно, но сказала, что приступ повторится. Мадам Помфри… предупредила, чтобы мы готовились к худшему. — С ней кто-то есть? — я чувствую предательский ком в горле, хотя раскисать сейчас точно не время. — Невилл. — Конфундус? — Конфундус, — обреченно выдыхает Браун. Уверенно вхожу в приоткрытую дверь уже с палочкой наготове: ну не ликвидатор проклятий, а какая-то матерая преступница, Грюма на меня нет. Невилл, конечно, не ожидает получить удар в спину, точнее в поясницу, ведь он, сложившись пополам на драном кресле, спит мертвецким сном. Рубить змеям головы у Лонгботтома явно выходит лучше, чем приглядывать за больными. — Зря только нападали, — закатывает глаза Браун и уже обращается к сбитому с толку Невиллу, шарящему потерянным взглядом по комнате: — Невилл, иди наверх, поспи на кровати. Сейчас моя очередь сидеть с Гермионой. Все еще растерянный, он не задает ни единого вопроса и добросовестно плетется на выход. Когда массивные двери закрываются, я оборачиваюсь на спящую Грейнджер, прикидывая, как лучше провернуть задуманное. Долохов предположил, что лучше всего целиться в открытое место поражения с расстояния полутора метров. Для этого мне нужна стоящая на обоих ногах Гермиона Грейнджер, к тому же топлесс. Ну и, разумеется, с правовой точки зрения она должна дать мне свое согласие на применение к ней магии. Значит, будить. Обреченно вздыхаю: как бы хотелось обойтись без расспросов и осуждений. — Блокируй двери, — обращаюсь через плечо к Лаванде, и она тотчас накидывает на замок простейшее запирающее. Я же присаживаюсь на постель к Гермионе и, сделав размеренный вдох-выдох, аккуратно, но уверенно трясу ее плечо. Грейнджер просыпается не сразу, и, когда она открывает свои запавшие бесцветные глаза, я осознаю, что Смерть и правда стоит за ней в очереди. Пока она пытается проморгаться, чтобы разглядеть, кто перед ней, я проваливаюсь в бездну противоречий: мужчина, который час назад целовал меня в висок, почти убил эту девочку. — Кэти? — шепчет Грейнджер, пытаясь вымучить подобие улыбки. — Не плачь. Только сейчас замечаю, что мои откуда-то взявшиеся слезы, будто ягоды, опадают на ее шею. — Тебе очень больно? — я совсем не это хочу сказать, да и вообще, пора бы к делу переходить, но как же горько и страшно! — Лаванда, — вместо ответа на мой бестолковый вопрос, она смотрит за мое плечо. Подошедшая к нам Браун легонько гладит Гермиону по кудрявым волосам, а потом, облокотившись спиной о каркас кровати, садится прямо на пол. Сначала мы стараемся плакать беззвучно — вроде как не хочется расстраивать Грейнджер, да и она до последнего пытается нас подбодрить — но через пару минут втроем мы воем фактически в голос. От усталости, от нежелания погибать, от боли, от осознания собственной ничтожности и, конечно, от вездесущего страха. Наши слезы отчаяния такие же горькие и мимолетные, как летние грозы, поэтому, когда эта безумная истерика отступает, Лаванда первая приходит в себя: — Ну, Кэти, — утирает ладонью покрасневший нос, — самое время тебе вытащить какой–нибудь козырь из рукава. — У меня есть контрзаклятие от Острой Смерти, — из всех существующих в ораторском искусстве стратегий, я решаюсь применить долоховскую: короткие и правдивые ответы. — Откуда? — тотчас отзывается ошарашенная Браун. — Что такое Острая Смерть? — спрашивает Гермиона. Вопросов два, а я — одна, так что отвечаю на тот, что кажется мне безобиднее: — Это проклятие, поразившее тебя в Отделе Тайн. — Это название такое? Кто тебе рассказал? — Гермиону не проведешь, даже умирающую. Я в тупике. — Долохов, — затаив дыхание, отвечаю я. — Долохов, — разочарованно повторяет за мной Грейнджер. — Долохов! — возмущается Лаванда. — Еб твою мать, Кэти, что с тобой не так? Мне кажется, что я вполне готова дать девочкам сухие и исключительно необходимые факты — откровенного преступления против Ордена я все-таки не совершала — поэтому начинаю свое повествование весьма уверенно, будто Макгонагалл на лекции. Однако страх увидеть в их глазах осуждение за связь (да ведь и связи никакой не было) с Пожирателем, а возможно даже отвращение, комкает мой рассказ и делает его максимально открытым: я вываливаю на них историю о трансфигурированной юбке, писсуарах, Империо, проститутке в коридоре, размерах палочки Антонина, попутно подбадривая Гермиону тем, что Пожиратели не собираются возрождать Темного Лорда. Кое-как я успеваю закрыть рот, чтобы не вытрепать еще и о запретных объятиях. Когда я замолкаю, никто не решается нарушить тишину еще какое-то время. — Та сигарета, вишневая, она с тобой? — Грейнджер тяжело садится в кровати. — Тебе нельзя, сердечница, — обращается Лаванда сначала к ней, а потом и ко мне: — Давай сюда. — На мне сейчас будут тестировать контрзаклятие Антонина Долохова, с которым Кэти провела всю ночь. Я хочу напоследок выкурить что-нибудь получше того сена, которым мы дымим. — На троих? — примирительно протягиваю на ладони смятую папиросу, из которой уже немного вывалился табак. Курим мы тоже молча, передавая вишневый косяк из рук в руки. Комната наполняется приятным ароматом, пробивающимся сквозь запахи зелий, и я уже благодарна проститутке за ее подарок, потому что папироса явно смягчила реакцию этих двух. — Кэти, ты хоть понимаешь куда влезла? — Браун все-таки решила меня поругать, но я уже не настроена оправдываться. — Да хоть гиппогрифу под хвост! У меня контрзаклятие! — От Острой Смерти, — дополняет Гермиона, подавившись смешком. — Согласна, название идиотское, — нехотя соглашаюсь: тут Антонин, конечно, недоработал. Вероятно, сидя в Азкабане, его потянуло на что-то зловещее и безвкусное. Мы хихикаем, скорее чтобы оттянуть время, нежели потому что настроение располагает. Но медлить больше некуда, ведь скоро дом начнет просыпаться, и если я вывалю весь свой рассказ Кингсли и остальным орденцам, то меня в лучшем случае закроют от Грейнджер подальше. — Гермиона, я не смею настаивать. Риски, конечно, есть: я не такая руковитая, как он. Да и доверять Долохову, может, и не стоит, ведь… — Давай, — она неловко перекатывается на кровати, чтобы спустить босые ноги на ледяной пол. Браун помогает ей, придерживая под локоть, а я начинаю паниковать, хотя обещала себе быть храброй девочкой. Дрожащим от напряжения голосом я раздаю команды, где встать и что снять, и Гермиона беспрекословно их выполняет. Ну вот и настало то время, которое я так ждала. Пора задвинуть Смерть в дальний ящик, но почему-то ладони потеют, а рука с палочкой трясется. Так не пойдет. Прикрываю глаза и вспоминаю слова Антонина. Ты сильная колдунья, Кэти Белл. Смотри только запястье не откидывай сильно. Вот так и на магглорожденной подружке провернешь. Уверенность неохотно возвращается ко мне, хотя я продолжаю трястись, как осиновый лист. Что если я собственноручно прикончу ее, доверившись мужику с самым темным прошлым? Я же могу ошибаться в нем. А если у меня просто силенок не хватит? Как я буду жить с таким грузом ответственности? Видимо, моя нервозность стала очевидной, поэтому Лаванда на свой манер возвращает меня в реальность: — Ого, Гермиона, у тебя даже после истощения на фоне продолжительной болезни грудь больше, чем у Кэти. — У всех грудь больше, чем у меня, — недовольно цокаю я: тоже мне, шутница. Как ни странно, эта глупость и правда выдворяет все ненужные мысли из головы, и я чувствую тот самый момент, когда и я, и Грейнджер готовы действовать, как никогда. — Погнали, — выдыхаю свое излюбленное слово, которым неизменно начинала каждый квиддичный матч. Рука с палочкой в тринадцать дюймов, как и обещал Долохов, выворачивается фактически без моего участия, будто обладает какой-то собственной памятью. — Reduc vitam lucem et potentiam, — нараспев повторяю я снова и снова, и теплый желтый луч, вырывающийся из моей палочки, мягко бьет Гермиону прямо в солнечное сплетение. Я уже не слышу аккуратных постукиваний в двери, которые перерастают в паническое колочение и крики, кажется, миссис Уизли; не вижу Лаванды, закрывающей лицо ладонями. Меня полностью захватывает первобытная красота магии, которая заполняет мое тело, Гермиону, а по ощущениям и весь мир. Я будто впервые познаю эту невероятную благодать — быть волшебницей. Когда все заканчивается, я прихожу в сознание довольно быстро и чувствую себя тоже очень даже сносно, лишь ощущая небывалую пустоту — кажется, мой магический фон поистрепался. Гермиона же, с широко распахнутыми глазами, смотрит на меня так потрясенно, будто прямо сейчас переживает еще один инфаркт. Руками она трогает то место, где был шрам от проклятия, и у меня никак не получается разглядеть: ну что же там? — Ну? — всхлипываю, будто ребенок. — Я не чувствую, — удивленно и как-то неверяще шепчет она. — Я больше не чувствую боли, ее нет. Сама не понимаю, как оседаю на пол, позволяя себе на этот раз пролить все слезы, которые у меня есть или еще будут. Даже не думаю сдерживаться, я рыдаю так громко и самозабвенно, что уже не обращаю внимание на ревущую рядом Гермиону и прорвавшихся в больничное крыло людей. Все это уже неважно, потому что невообразимая команда Долохов-Грейнджер-Белл сегодня нагнула саму Смерть.