Побег Вифлеемской звезды

      — Не за что, моя дорогая Роуз. — сладковато-искренне – его губы смягчаются, приобретая нежный изгиб. Ласковый ветер мягкими лапами колышет полупрозрачные занавески, открывая взору прелестный танец утреннего света и тени на стенах и полу палаты. Металлический каркас кровати по-старушечьи ворчит под ерзанием Роуз; приборы безразлично-лениво издают привычные для них звуки – писк, гудение и щелканье. На момент - скомканным туманом, дежавю застилает мысли Снейка: взгляд замирает - сознание погружается в вихрь воспоминаний; ещё момент - и темпоральная пауза окончилась: чувство дежавю растворяется, и теперь весь мир - фраза, вырванная из контекста. Уголки его губ машинально вздрагивают. Из детских уст - легкий игривый смешок, и пространство заполняет прозрачно-радужная радость; теплый взгляд из-под полуприкрытых ресниц: — Ты случайно не спрашивал у медсестер, когда мне уже закончат ставить капельницы? Мыслями он все еще о дежавю – промаргивается, смотря на тощий скелет капельницы: — А, да.. — он спрашивал, но что они ему ответили?, — ...сегодня последний день процедур, но тебе потребуется еще немного времени, чтобы полностью восстановиться. Теперь искры радости – затушены: оставили место для вопрошающей пустоты. — И сколько это займет? — Несколько дней, я думаю. — от капельницы – на Роуз – блуждающий взгляд; размышления плавно перетекают от поиска источника дежавю к самочувствию девочки – и обратно. — А что… — говорит чуть тише - почти вкрадчиво, наклонившись к ней. —…тебе есть куда торопиться? Она отодвигается ближе к холодной стене, прижимается к ней лбом: — Ты в чем-то меня подозреваешь? — холод стены нашел выход в тоне ее голоса – лег отпечатком безразличия. — Что? — слово слетает с его губ быстрее чем она успела закончить. В этот же момент: причинно-следственная связь – найдена. Он откидывается обратно на спинку стула, давая едкой горечи расползтись по телу. Лицо – непроницаемо-спокойно: незачем давать еще один повод стать плохим отцом и оттолкнуть ребенка от себя. — Нет, что ты. Я просто... — вздыхает, щуря глаза на окно, словно что-то высматривая на переливающейся глади океана. — Хотел поговорить о некоторых вещах, которые... требуют особого внимания. Но скажи, ты в состоянии слушать? — Ага… — прикрыла глаза, вытягивая ноги вдоль стены. Нейкид молчит – оттягивает момент, когда снова придется говорить; водит сухими пальцами по лбу — затем они спускаются на переносицу, а после – он уже обеими руками трет глаза, на секунду задерживая пальцы на месте, печально-глубоко выдыхая: — Хорошо, — начинает он, все еще не убирая рук от лица. — но если вдруг ты поймешь, что не выдерживаешь, ты скажешь мне остановиться, поняла? — Да поняла, поняла… — толика раздражения, скрестила руки на груди. Еще один непростительно-шумный выдох; Снейк опускает ладони – свинцовый взгляд вернулся на Роуз: изучает ее. Если бы только она смотрела на него в ответ, с неуместной легкостью заметила бы – отталкивающая тяжесть граничит с бестелесным сожалением. — Во-первых, — нет, держать на ней долго взгляд невозможно — отводит. Поднявшись со стула, запускает пальцы в нагрудный карман: старательно вылавливает в нем какую-то мелочь; тогда же - за пару шагов оказывается рядом со стойкой капельницы. Подцепил: вытягивает пластырь и наклоняется к Роуз. — Я должен лучше заботиться о тебе. — слова неуклюже покидают его рот. Медленно: одна рука на ее предплечье – тонкая, почти прозрачная кожа, покрывается мурашками от прикосновения холодного протеза – девочка вздрагивает. После – плавным движением другой руки он извлекает иглу из синеватого сплетения молний – вен, и на то место – пластырь. Снова неприятные ощущения – щиплет; она морщится, открывая глаза, и тут же – забывает про секундный дискомфорт: внимание приковал желтый смайлик на эластичном барьере для ран – смотрит, и лыбится с кислой издевкой. — Разве ты не итак достаточно хорошо заботишься обо мне? — ей хочется содрать пластырь вместе с этим мерзким личиком, и желательно – сжечь его, лишь бы больше никогда не увидеть вновь. — Я.. — будто пробитая электрическим разрядом, его рука одергивается с ее предплечья. — Я должен был остановить тебя тогда. Мне так жаль, что я не смог. — Снейк возвращается на свой стул: медленно опускается, упираясь руками в колени; ссутулившись, смиряет взглядом ботинки – старается понять, как вычесть из суммы событий всю – или хотя бы некоторую – боль. — Эй, — непреднамеренно спихивая одеяло на пол, Роуз подползает к продавленному краю кровати - ближе к Снейку: детско-мягкая ладонь прильнула к его щеке, — в этом нет твоей вины. Сейчас я в порядке. А тогда - я просто... — все еще немного расстроена, но – чувствует вину; убирает руку и запрокидывает голову к потолку, — ...показывала тебе свои способности, — ее взгляд следует вторящимся изгибам металла. — Немного странным образом, но все же. — Как скажешь, как скажешь, — на выдохе заевшая пластинка – и все равно нужно быть лучше. — Во-вторых, я хотел поговорить о.. — сердце стократно сжимает базальтовая рука, перехватывая дыхание, — твоей матери. — не поднимая головы: на губах терпкий привкус. Роуз пропускает удар поддых – ее затошнило, нестерпимо закружилась голова: — Неплохая... шутка... — мозг лихорадочно цепляется за воспоминания – постоянно рвущимся скотчем склеивает их друг с другом, и сверху – лепит только что услышанное, — но у меня не может ее быть - я искусственно создана, забыл? — не столько для него, сколько для себя: вернуть контроль над разрушающимся представлением о реальности. С усилием - Снейк поднимает голову: говорить становится всё тяжелее; пыльно-пустым взглядом водит по металлическому каркасу кровати, по Роуз, по капельнице: — Женщина, которая руководила проектом по созданию детей-солдат, у нее была... знакомая – твоя мать. Бесчисленные искорки пронизывают ее тело, и сталкиваясь друг с другом - глухим толчком отдают в голову; горло сводит спазмом. Испуганным зверем Роуз жмется обратно к стенке, широко раскрытые глаза - мечутся по комнате; мысли - бесконтрольно спутывающаяся мозаика. — Нет... нет, нет, нет... — заикается: скомканное осознание, что он не шутит, — Но, но... кто она? И откуда ты обо всем этом знаешь? — обхватывает свою голову: спрятаться, пока не закончится искусственный шторм, — Она использовала свое днк чтобы создать меня? Или... или... — дрожащие руки опускаются на лицо. — Или... я не знаю... — Она мертва. — равнодушный, каменно-твердый голос, придавливает ее горло. Время словно замедлилось для них обоих. — ДА СКАЖИ ТЫ НАКОНЕЦ КТО ОНА И ОТКУДА ТЫ ЗНАЕШЬ ПРО ВСЕ ЭТО. — разрушающе громкий, но хриплый - крик, полный боли, вырывается откуда-то из глубины ее души, отражаясь от холодных стен палаты. Снейк молчит: внезапно повисшая вуаль тишины с каждой секундой ощущается все давящее, мучительнее. Тревожить терпко-пыльные воспоминания – тяжело; рассказывать о них ребенку, ломая привычный для него мир – вдвойне. Он вздыхает – от этих слов хочется поскорее избавиться: выплюнуть, вывалить, выкрикнуть и забыть: — Я знаю, потому что я был там. Был потому, что я – тот, кому приказали ее убить. — и даже покинув его рот, они, как тлеющие угли оставили ожоги на языке, в горле и где-то глубже внутри. Тело обмякает, перестает слушаться – ее руки сами по себе падают вниз, на кровать – обреченный взгляд в никуда, сухость во рту. Паутина незнакомых ранее чувств расползается по телу – беспомощность, гнев, отрицание – оплетает, не давая вздохнуть. — Почему... — обреченной тихости шепот – ее губы почти не шевелятся. — Ее признали предателем, — лицо пронимает легкая судорога – вина, отвращение к самому себе; взгляд снова в пол. — а я был солдатом, выполнявшим долг. — его голос становится тише. — Зеро... видел в ней не более, чем проблему, которую нужно устранить. — В носу начинает жечь – секунда – в глазах. Слезы. Нельзя – вытирает рукавом. — Ее идеалы… Туго закрученная пружина – лопнула. Животной скорости рывок и бесконечно обезумевшие глаза – хватает ручку с прикроватной тумбы и с отчаянным, не криком - истеричным воплем, набрасывается на Снейка. Он успевает среагировать – девочка пролетает мимо него и с глухим шлепком приземляется на уныло-холодный кафель. — Прекрати это сейчас же! — уже рядом с ней – сгребает в объятия, ближе к сердцу. — Роуз, милая... Она молчит, не двигается – неизвестное ломает ее изнутри – ступор. — Я знаю, тебе больно... но нельзя вот так позволять эмоциям брать над собой верх, — обнимает крепче, опуская губы на ее макушку. — Почему она предатель? — снова крик – внезапно она будто вновь ожила, и теперь всеми силами пытается вырваться из его объятий. — Перестань, прошу. — не отпускает, держит в своих мягких границах; знает – если ослабит их – она навредит себе или ему. А может и обоим сразу. — Она хотела лучшего будущего для всех: для солдат, для бедных... для всех тех, у кого нет права голоса. — его голос спокоен, несмотря на ком в горле. — Она хотела мир без войн, насилия... чтобы все были равны. Что-то хрустнуло. — Ты врешь... — рука Роуз сильнее сжимает пластик треснувшей ручки. — Врешь! Врешь, врешь, врешь! — брыкается: сорванный голос сипит – ей хочется быть где угодно, только не здесь – слишком больно. — Ты даже имени ее не знаешь! — Босс. — от этого имени его торкает, он ослабляет хватку, давая Роуз вырваться. Она – рывком подальше от него, жмется в угол; серый шум в ушах, сердце бешено колотится. Он – на ватных ногах к шкафчику у стены. — Она не может быть моей матерью. — тревога застилает глаза, нервный смешок, — Она, она... просто знакомая руководящей, — еще один; Роуз поджимает колени ближе к себе – опускает подбородок на них. — А я не настоящая – искусственная! Она попросту не может... нет... — она не хотела плакать – вернее, хотела – телом, головой же: привычками, установками – нет. Но слезы все равно текли. — Роуз, она была, — резким движением распахивает дверку, вздыхая. Давай же, черт возьми, держись, не выдавай слез – наклоняется, всматриваясь в темную глубь шкафа. — И бесконечно сильно любила тебя. Металлическая конструкция в любой момент готова вывернуть наизнанку свои внутренности – нескончаемое количество вещей – хлама – и нужна лишь одна; и вот, сзади, у стенки – она – достает, внимательными рывками осматривая: точно такая же, как в тот день. Снова вздыхает – продолжать держаться. Не закрывая дверцу – неосторожно позволяя всему выпасть с грохотом на пол, делает несколько шагов к комочку в углу – Роуз. Она отвела голову в сторону, поджимая вздрагивающий подбородок – держит характер, кулаки, покрошившуюся ручку. — Посмотри на меня, — Снейк опускается на колени. Он все еще тверд и спокоен – но только голосом: внутри кислой болью кровоточат осколки шрапнели-сердца. Он отрывает потрепанную бумажку от вещицы из шкафчика: — Знаешь, что это? — и протягивает ей. Нехотя, интерес берет верх – Роуз поворачивает голову в его сторону, и сквозь пелену слез старается разглядеть что перед ней. — Бумажка... — слово вязко вываливается из ее рта. — Хорошо, а это? — бумажку в сторону, вещь из шкафчика – ближе к Роуз. Молчит. — Патриот, Роуз. Любимое оружие твоей матери. — возвращается к бумажке – письмо. — Она дала мне его вместе с письмом, прямо перед тем, как... как я застрелил ее из этой же винтовки. — голос наконец дрогнул. И снова молчок, но тянет руки к винтовке – в ней теплится отголосок чего-то родного, чего-то, чего была лишена, и вот, оно здесь - совсем близко. Незаметный кивок – из грубых ладоней в маленькие ручки – тяжелая, холодная. — Это ее воля, — он шумно опускается на пол, разворачивая усталую бумагу письма. — Моя дорогая Роуз. Ее дернуло – соленая пелена гуще окутывала взгляд: в мерцающих искрах смазанные силуэты заплясали иной неуловимый танец. Снейк бросил на нее быстрый взгляд – смолисто-черная печаль, довольно чавкая, разъедает его внутренности. Прочистил горло – взор снова на потертых буквах. — Если ты читаешь это – значит, я больше не рядом с тобой. И для меня это самая трудная в представлении вещь. Я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя больше, чем кого-либо в этом мире. Ты принесла свет в мою жизнь, и сделала каждый ее момент стоящим. Надеюсь, в твоем будущем будет только беззаботный мир и счастье. Это письмо - не столько ради прощания, — его пальцы сжимаются будто сами по себе, сминают края бумаги. — сколько ради напоминания о тех немногих моментах, которые мы разделили. Никогда не забуду день, когда ты появилась на свет. Ты невероятно сильная девочка, и я всегда буду рядом с тобой, даже если не физически. Помни, горе – это процесс, и на него требуется время - порой, очень много. Прощай, моя любимая. Статическим шумом тишина расползается по комнате – кажется, слышно как в воздухе витает пыль. Жидкая боль теплой моросью капает из детских глаз – потерянное найдено – мама; это слово – теперь пустой звук, на который больше никто не откликнется: все что осталось – бездушная винтовка и кусок бумаги, хранящий легкое прикосновение ее рук.

***

Мои плечи одиноко вздрагивают, выдавая на выдохе скулеж, подобный тому, что издает брошенная на обочине собака; незаметно для себя - обнимаю безразлично-холодный металл быстрой смерти, едва ли не до синяков вдавливая его в свое тело. Шорох: большое и теплое мягко окутало меня за плечи – чувствую его дыхание на своем затылке, будто кто-то дрожащими губами дует на горячий чай. Я знаю про боль, которая в теле: когда ударили прикладом в висок или пропустил удар на тренировке, но та, что сейчас тупым ножом уродует меня изнутри – другая; от нее не сбежать за электрический забор, не спрятаться на грязном полу под кроватью. От кого-то я услышала, что люди боятся: они не хотят проживать боль – в них нет пространства для чувствования этой боли; думала, я другая – не знакома со страхом к таким вещам, и во мне действительно нет места для боли, теперь понимаю - я полая до хрустального звона и кипящая боль пенящимися волнами заполняет меня. — Я позабочусь о тебе. — его пряно-исцеляющий шепот скользит у меня за ушами, и щекочущими блестками оседает на плечи.