Коленька

В некотором царстве, в некотором государстве, что находилось у самого синего моря, на краю света расположенного, жили-были старик со старухой; жили они в избе старой, работ строительных требующей. И не было у них ничего: ни техники новейшей, ни телефонов мобильных, ни интернетов заморских, - бедно жили старик со старухой. И отраду находили лишь во внуке своем, Коленьке, что приезжал сюда каждое лето. Экое чудо, громадина железная, стучащая колесами своими по рельсам длинным из самой что ни на есть столицы везет людей в деревушку старую, на самом отшибе царства-то находящуюся. Был Коленька красив собой: русые кудри золотом отливали на солнце, щеки румянцем здоровым горели, глаза ясные глубокие были, аки небо в чистый день над морем. Силушкой добрый молодец обладал богатырской, всю работу по дому делал: землю вспахивал, ведра носил тяжелые, избенку-то старую подправлял, дабы века еще стояла, - да вот невестушкой не обзавелся, не потешил до сих пор правнуками старика со старухой. Вот и решили они по сусекам поскрести, по коробам помести, и одарить внука-то любимого златом последним, остатком от богатств давних, разоренных да обобранных. Взял бы Коленька злато и сходил в кузницу, сделал бы вещь себе ценную, да не простую, а волшебную, и девиц бы красных ублажал ею, диво-дивное дарил бы каждой. Только вот не захотел Коленька в кузницу идти. Взял он злато у старика со старухой, подождал, пока те уснут, - и прыг из окна да в лес устремился. А металл ценный в мешочек припрятал он и за пазуху спрятал, дабы не сорвала тварь лесная, не овладела богатством его. Металл хорош был, холодил сердечко его быстрое, и сил будто бы придавал. Весело шел Коленька, песни дивные напевал да сказки скоморошьи вспоминал вслух. Долго ль, коротко ль шел Коленька - не приметил; только вот солнышко красное как стало скрываться за сизой тучей, так навстречу молодцу доброму и первая тварь лесная вышла. Остальные-то, видать, прятались - место тихое, заброшенное да пахло здесь гадко, отходами заморскими, самолетами вражескими скинутыми в тихую глубинку русскую. Вышло навстречу доброму молодцу чудо, что на ногах двух, аки человек передвигалось. Росту в чуде было немного, едва до пояса Коленьке доставал, и похож был то ли на домового заросшего, то ли на лешего бритого. И страшного в нем ничего не было, разве что уши длинные да лапы с четырьмя пальцами испужали молодца доброго. Но не выдал Коленька страха своего, улыбнулся белозубой улыбкой шута столичного и приветствовал странника кивком головы учтивым. Карлик, видать, что в театрах придворных выступал когда-то. Улыбнулось чудо, развело лапы свои и давай спрашивать Коленьку, куда путь он держит. Спрашивает, да приближается медленно, будто обнять, словно красну девицу, хочет да под куст ближайший затащить. Коленька тут и давай петь ему: - Я в столице рожден, И моралью заклеймён, Полицейским закалён, В тюрьмах был заточен, От судейских ушел, От родителей ушел, А от тебя, карлик-кролик, и подавно уйду! С тем Коленька и побежал вдаль, так, что пятки сверкали, весело напевая песенку да радуясь своей первой победе. Не понравилось ему чудо, ой как не понравилось: волосатое все, грязное, да уши торчали, - тьфу, а не зрелище! Не любили Коленьку в столице, ой не любили как: был наш добрый молодец необычен по природе своей, хоть и статен, и хорош собой, да вот на девиц красных не глядящий совсем. Отвращали его они, голубки сизые, а влекли к себе парни смелые, силушкой богатырской наделенные, да звери чудные и невиданные. Не понимал его народ русский, оттого и лупил плетьми, и в темницах заточал, и изгонял в города другие с грамотой срамной в сумке. Да вот ни сердцу, ни членам Коленьки законы были не указ, и не мог он счастье свое найти. И решил он сбежать в глубинку русскую оттого, счастье свое понадеявшись отыскать здесь. Только скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Вот и шел Коленька по лесу темному, ночному. Громко ухали филины, шелестели в траве зверьки мелкие, и пугался добрый молодец этого, непривычны были заросли глухие для него, парня столичного. Примостился Коленька у дерева да вздремнуть решил: устали белы ноженьки, а потому и трава сухая за перину мягкую, утиным пером набитую, сошла. Только закрыл молодец глаза свои ясные, как послышалось у уха его рычание тихое, от которого по телу дрожь пробежала. - Куда путь свой держишь, Коленька? - хриплый голос пробудил от дремы доброго молодца, а лапа тяжелая, звериная, вплетшаяся в кудри русые, и вовсе замереть от страха заставила. Приоткрыл Коленька глаз один и еще больше ужаснулся: уже не чудо дивное, а чудовище нависло над ним, на медведя похожее, - большой, обросший зверь глядел на него, а в янтарно-желтых глазах огонек мелькал чертовский. Голос, что и говорить, был хоть и хриплым, но человечьм, оттого молодец и счел, что касается его человек, что заплутал в лесу давно. Заплутавшие же, всякому известно, больше всего на свете хотят в баньку горячую да девку потолще, чтобы ублажала да от усталости в чреслах избавила. Только вот этому чудовищу, заросшему и грязному, кажется, совсем и не девка нужна: сбилось его дыхание, да и рука его, больше на лапу похожая, забралась под рубаху льняную. Рванулся Коленька, резко так, что и странник заблудший опешил, а оттого зарычал. Начал петь молодец: - Я в столице рожден, И моралью заклеймён, Полицейским закалён, В тюрьмах был заточен, От судейских ушел, От родителей ушел, А от тебя, мишка заросший, и подавно уйду! И бежал Коленька что есть мочи, в самую глубь леса да подальше от чудовища грязного. Как оказался на опушке, устланную мягкой травушкой, так и повалилась наземь, и уснул крепким сном, богатырским. Разбудило молодца солнышко ясное, что лучами своими ослепляло его. Непривычен был Коленька без полога шелкового спать да на земле сырой, вот и встал он, черта поминая и проклиная свою дорогу. Посмотрел он на небо, облаками молочными застланное и подумал, что не пора ли ему путь назад держать, в города стольные - там и тепло, и уютно, и злато теперь у него есть - не пропадет точно! Долго думал Коленька, привалившись к дереву, как почувствовал на плече своем могучем руку чью-то, теплую и тонкую, будто девичью. Обернулся - а за деревом человек стоит, в маске лиса. Костюм его заморский был явно под стать: рубаха из алого бархатка да поясок золоченный. Волосы же его вились кудрями и блестели медью на солнышке. Посмотрел задумчиво Коленька на незнакомца и вздохнул, - нет, не в его вкусе он, худощав и слаб телом. Был бы силушкой наделен да рубаху покороче носил - самое то было бы! - Куда путь держишь, Коленька? - мягко спросил человек, что одет был подобно актеру столичному, и голос был его звонок и красив, переливался, как вода в ручейке. Расплылся Коленька в улыбке, но тут же взял себя в руки, одарил взглядом суровым недолиса и пропел: - Я в столице рожден, И моралью заклеймён, Полицейским закалён, В тюрьмах был заточен, От судейских ушел, От родителей ушел, А от тебя, актер лисий, и подавно уйду. Обошел тихим шагом Лис дерево, да прижал к себе доброго молодца. Силы в руках тонких было немерено, крылись под рубахой мускулы богатырские. - Не расслышал я, Коленька, пропой еще, - сладчайшим голоском попросил Лис. Ну, Коленька и пропел. Только закончилась его песня, как еще крепче его прижал к себе незнакомец, и сквозь ткань плотную Коленька ощутил всю радость Лиса от встречи с ним. Разрывала она, окаянная, чресла "лисьи" от возбуждения, а оттого и по спине доброго молодца теплая дрожь прошла, и вжался от в худощавое тело незнакомца. Тот резким движением, - хрясь! - разорвал рубаху Коленьки, а свою пожалел: держа свою жертву рукой одной, стянул с себя одежду бархатную. Капельки пота стекали по груди его, путаясь в волосах и сверкая алмазами на солнышке. Провел Лис по спине молодца перстами своими тонкими, прочертил линии незримые да коснулся дланью чресел его мускулистых. Сорвался с губ Коленьки стон тихий, едва слышимый: долго его никто не касался в срамном месте. Лис же смеялся над вожделением юнца, огнем растекавшимся по членам его тела, заставляющим дыхание сбиваться. Тонкая рука мягко скользнула меж его ягодиц, лаская нежную кожу. Тут-то Коленька и задышал, как вол загнанный, и дрожь вновь объяла тело его статное. Закрыл он глаза и склонился немного вниз, к земле родимой, рисуя в мечтах своих, как ворвется в него орган горячий и вожделенный. И сопротивляться бы молодцу стоило, как каноном предписано, да вот сил никаких не оставалось: утомлен был Коленька дорогой долгой да возбуждением своим. Лис же к делу не торопился приступать, лишь покрывал поцелуями сладкими смуглую спину молодца да касался бережно достоинства его главного. Это только сказка скоро сказывается, Лис же быстроту не уважал, особенно в делах любовных. Только вот стоило херу лисьему подняться, так он и развел бережно ягодицы Коленьки, обслюнявил перст свой тонкий и ввел его в место срамное. Тут Коленька выгнулся, подставляя грудь свою солнышку и глаза закрывая от предвкушения. Нежные руки были у Лиса, но сильные, хоть и хилым казался он поначалу, так какими же сладкими должны быть его губы алые да обветренные... Не успел молодец дорисовать в фантазиях своих сладость поцелуя с незнакомцем; перестал тот мучить его рукой своей и ворвался в него со всей силой мужской, разрывая изнутри жаром своей плоти. Дрожь вновь объяла Коленьку, а губы полные плотно сжались, - отвык он от такой власти над телом своим, оттого и двигался Лис в нем туго; крепко мышцы обхватывали хер вожделенный, не желали они быстрого насыщения близостью. *** Излился Лис в Коленьку, обхватил его крепко руками своими мощными, и прижался к разгоряченной спине смуглой. - Черт с ним, с театром этим столичным. Я устал писать сюжет к этой гребанной американской эксклюзивной порнухе. Не могу я быть с тобой грубым, даже на сцене. Пошли, что ли, немецкое кино взглянем, вдохновимся... *** Тут и сказке конец, а кто слушал - молодец.