Смерть ни с кем не прощается

Место, где светлый лес переходит в тёмный, не обозначено никакой границей или знаком. Но каждый, кто стоит на нём, обязательно его чувствует. Чувствует, что нужно уйти. И никогда не уходит. По крайней мере, ты так думаешь. Ты стоишь, представь… Размазываются по бесконечной предгорной долине поляны с маленькими чёрными ягодами, словно мёртвый шиповник, — это, кажется, белладонна. Бе-лла-до-нна. Ты вертишь слоги, постепенно теряющие смысл, на языке. Ты смотришь на зелёные увядающие листы, на ягоды. Присмотрись внимательнее. Ощути их ядовитый жгучий вкус. Вкус не ягод, но этих слогов. Чувствуешь? А теперь застынь на месте и прислушайся: вот ты стоишь у кромки светлого леса, за спиной твоей — белый восточный град, фасады аккуратных домиков, разложившихся путями-созвездиями, а впереди — новая глухая бездна, путы, пение птиц. Я знаю, куда ты пойдёшь. Ты склонна покидать дом, лишь чтобы узреть новое. Потому что это тебя восхищает. Потому что это тебя пугает. Я — новое. Иди ко мне. Я знаю твой град — он тёплый и ласковый, люди там по-настоящему веселы и непорочны. Когда я впервые подошла так близко, к месту, где стоишь сейчас ты, прячась за разлогой березой, то несказанно удивилась: у нас не бывает таких шуток и смеха, плетёных корзин с фруктами, искренности, не бывает, чтобы люди друг другу бескорыстно предлагали помощь, чтобы вместе работали, чтобы всё было хорошо. У нас, на болотах, совсем по-другому. У нас не умеют жить, как в граде, и пути в град, значит, нам тоже нет. Я помню, как звенели тогда голоса, и на какой-то миг мне захотелось стать частью этого мира — просто узнать его чуть ближе, научиться жить по правилам, научиться притворяться своей. Слушать твой звонкий голос и говорить самой. Скажи, ты тоже это чувствуешь, когда заглядываешь в нашу беспросветную бездну? Я видела тебя среди людей. Ты тоже несла корзинку и, покупая на ярмарке всякие безделушки, фрукты и травы — травы, собранные на наших топях, — отдавала взамен блестящие золотые монеты. Круглые, как маленькие солнышки. Мне хотелось тогда унести одну монету к себе, потому что на болотах, под тяжёлыми тёмно-изумрудными хвойными ветками никогда не бывает солнца. Но я подумала, что даже если и смогу подобрать монетку, закатившуюся чуть дальше, без солнца она всё равно померкнет — и это будет чёрная чеканная метка моего отчаяния. Символ, указывающий на то, что всё умирает в моих руках. А ты смеялась тогда; вились волосы, заплетённые в косу, отзеркаливали блики стёклышки очков. На тебе было воздушное платье чёрного цвета, и выглядела ты словно сам мрак, вышедший навстречу мне. А теперь ты стоишь на том месте, где стояла я, и думаешь, можно ли пойти дальше. Можно. Нужно. Я требую. Я прошу. Град твой стелется на самом востоке, и через него зыбкой волной протекает река. Река густая, мрачная; её знают, как ту, что зовётся болотом. В этой реке похоронено множество странников: тех, кто пытался найти град, но так и не смог, тех, кто погиб от неосторожного движения, проходя мимо, подвернув ногу на проваливающейся мягкой траве. Я видела этих юнко, я самолично утаскивала их на самое дно. Там будем покоиться и мы. Там будет покоиться и величественный, чудесный белый город, разрушенный навечно южной ревностью. Там будет спрятана целая вечность для многих-многих душ. Но пока мы здесь, и мы живы — иди дальше. Я смотрю на тебя неотрывно, вонзаясь взглядом в знакомые черты, вплетаясь в твои эмоции, и тогда ты делаешь шаг вперёд, в последний раз оглянувшись на спящий скрытый в утренней предрассветной дымке город. Я ликую. Я знаю, что ты не вернешься домой. Твои шаги совсем не такие, как у южных путников-юнко; твои шаги — такая же зыбкая, плывущая гладь, как и кувшинки на поверхности наших болот. Я вижу в тебе зелёные гладкие листы-сердца, я вижу белые парящие цветы. Я хочу сплести тебе венок из наших кувшинок — символ твоей неминуемой сладостной гибели. Я скалюсь — прости, не могу удержаться, — и облизываю клыки. Когти вонзаются в кору берёзы, и я неслышно, как призрак, отступаю назад, чтобы ты не увидела меня раньше времени, чтобы ты не смогла остановиться. А под твоей ногой, облаченной в витую туфельку, расползаются с хрустом веток тени, первые предвестники вечного мрака и тьмы. Высокие травы оплетают мои лодыжки. Вьются, поднимаясь вверх, я сжимаю пальцы — и травы возвращаются на законное место. Это — моя вечность. И пусть сейчас она оставит нас с тобой наедине. Вокруг тебя распускается белладонна, ты с удивлением смотришь, как появляются узловатые колючие побеги, как на них мерцают каплями-росинками чёрные ягоды, и мысленно удивляешься, почему не заметила их раньше. Это — твоя вечность, посланная мной. Я чувствую. Я знаю, какой амулет ты носишь искоркой во впадине между ключиц. Я хочу сорвать этот амулет, потому что у нас должна быть совместная вечность. Я хочу тебя в эту впадинку, наклонившись и оскалившись, поцеловать. Ты идешь вперёд, и постепенно светлый лес с рассыпанными по земле цветками-бисеринками, с мягкой свежей травой, с негустым лесом перетекает в тёмный. Ты не сразу замечаешь это, но потом озадаченно останавливаешься: вокруг тебя нет привычных колокольчиков, одуванчиков, васильков, но появляются дикие ядовитые чёрные монеты. Белладонна. И рядом с ней — россыпи аконитов с сиреневыми цветами. Эти цветы ты поначалу путаешь с севшими и согнувшими крылья бабочками, но затем необычная форма начинает тебя восхищать. Тебе правда нравится? А если я скажу, что носила аконит когда-то между ключиц? Когда-то бесконечно давно, в прошлой жизни… В жизни до смерти. А тебе ведь нравится. Ты, наконец, чувствуешь себя свободной, распускаешь волосы, и они причудливыми волнами ниспадают на плечи. Ты танцуешь — кружишься в искренней дымке. Я ловлю взглядом каждое движение, придерживаю тебя аккуратно за запястья, чтобы не сломать. Только глазами. Только воображением. Ты продолжаешь кружиться, притопывать на месте, отбивая на земле незнакомый никому ритм, и он отдаётся вибрацией в моей грудной клетке, навсегда оставаясь где-то в золотом сплетении рёбер. Когда я была жива, я тоже танцевала так. Я вынимала ленту из волос и мотала головой из стороны в сторону с улыбкой — рассыпались пряди по плечам, ослаблялись узоры-витки косы. На мне было платье из белого, тёплого на ощупь льна, я украдкой пробиралась на площадь белого града, в котором жила, и босиком плясала на мостовой, мокрой от только закончившегося дождя. Подпевали моей музыке в голове солнышки-менестрели с золотыми пушистыми волосами. А сегодня я — живой мертвец. Как и все, кто уходит в болота, кто погрязает во мраке и ужасе. Кто беспощадно терзает новых жертв, попавших в руки. Моя казнь состоялась в тот же день — вечером. Твоя казнь состоится сегодня. Открывай мне навстречу душу. Закрывай глаза. Но тебя не пугает ни то, что белладонны становится всё меньше, а аконитов — всё больше, ни то, что светлый лес переходит в темный; вот ты уже стоишь на границе, больше не оглядываясь, и после недолгих раздумий идёшь дальше. Скоро ты станешь моей. Я подхватываю с земли веточку. Превращается она мгновенно в моих руках в резную аккуратную флейту. Я подношу её к губам, и разливается тонкая чарующая мелодия. Ты вслушиваешься, едва уловимо напрягаясь, и начинаешь идти быстрее — на звук. Потому что мою музыку хочется не только услышать — её хочется отыскать. Увидеть, кто так играет. Я бегу назад, в свой новый дом; уже виднеется вдали густая болотная заводь, поверхность которой укрыта слоем кувшинок. Издалека кажется, что нет там воды вовсе, только земля, как и во всех других местах; кажется, благодаря именно таким соображениям умирают на наших болотах неосторожные путники. Идут быстрее, чем нужно, храбрятся. Куда же пропадает их храбрость в предсмертный час, когда они быстро погружаются в мутную илистую топь по самое горло, а цепкие пальцы мавок уже смыкаются вокруг их ног? В какой-то момент ты замечаешь мой силуэт — спутанные светлые волосы, как у всех в восточном граде, белое рваное и грязное платье. Ты окликаешь меня и идешь всё быстрее, но я поначалу не позволяю себе приблизиться, отдаляюсь и продолжаю играть. А потом позволяю — много и сразу, — и в первую очередь позволяю поймать себя. Так нужно, чтобы ты подумала, что у тебя есть власть над происходящим. Так нужно, чтобы в последний час я ощутила твоё доверие. Флейта выпадает из ослабленных хрупких пальцев и глухо приземляется в траву. Я стою — ни живая, ни мертвая, — колени подкашиваются, перед глазами расплывается туманом тёмный лес, и я жду, пока ты меня догонишь. — Кто ты? Что делаешь здесь? Нужна помощь? — У тебя, как я и мечтала, звонкий, встревоженный голос, ты оглядываешь меня с головы до ног, касаясь запачканной белой юбки. — Почему ты молчишь? А я не могу говорить. Я качаю головой из стороны в сторону и делаю шаг назад — всего один — и одновременно цепляюсь за твою руку почти умоляюще, испуганно, цепляюсь так, будто пальцев уже никогда разомкнуть не смогу. — Чего ты боишься? Я оглядываюсь по сторонам; наверное, ты думаешь, что я ищу взглядом того, кто меня так сильно напугал, но на самом деле я пытаюсь понять, нет ли здесь нашей нечисти. Нет ли здесь кого-то, кого я знаю и кто мог бы нам помешать. Забрать тебя у меня. Заставить разделить удовольствие. Я не хочу так — хочу насладиться тобой целиком и в одиночку. Без болотных шипящих чудовищ. Я отступаю и веду тебя за собой, а ты всё спрашиваешь и спрашиваешь: — Куда мы идём? Я не могу сказать тебе, куда, да и почему-то не в силах ничего говорить, — от восторга я едва ли не падаю на землю. Происходящее выглядит именно так, как я желала. Белладонна чёрной каплей висит у тебя между ключиц. — Хей, подождиии… — ты улыбаешься, тянешь меня за руку, чтобы я остановилась, а я боюсь стоять — вдруг план сорвётся? — но всё же заставляю себя притормозить. — Скажи мне хоть что-то. Скажи сейчас. Ты можешь говорить? Я разлепляю пересохшие губы и тихо выдавливаю: — Да. — Хорошо, — тон у тебя снисходительно-ласковый. Такой, будто похвалой ты надеешься меня наградить за послушание. Это льстит. — Мы не можем стоять. — Я мотаю головой, пытаюсь потянуть за собой, но ты держишься на месте. — Почему же? — Потому что… — и договариваю про себя: «потому что я должна тебя убить». Потому что мы сейчас — по разные стороны мира, а я хочу, чтобы мы стояли на одной стороне. Чтобы ты стояла рядом и скалилась. Чтобы ты понимала, каково быть такой. Ты улыбаешься особенно широко, и я вижу призрачные клыки, отчего ахаю. Картинка мерцает долю секунды и шумно пропадает; предвидение вступает в силу, значит, пути назад нет. Корзинка выпадает из твоих рук в момент внезапного понимания моей истинной сущности, рассыпаются ягоды. Трава — это ведь точно была трава — сменяется дорожкой кувшинок. Ты уже стоишь по пояс в болотной вязи. Тебе пришло в голову остановиться только потому, что идти стало слишком сложно. Картинка пропадает и в твоих глазах, сменяя лес на густое болото, ты вскрикиваешь, отталкиваешь меня в испуге — я погружаюсь в густую топь с головой, дышу ею, я представляю, как страшно быть скованным и точно-точно осознавать, что пути назад нет. Я представляю, до какого ужаса способно довести понимание, что всё, что ты видела последние минуты, было моей иллюзией. Я создала этот мир. Я затащила тебя в ловушку, а ведь тогда, когда ты догнала меня, мы уже стояли не в лесу, а у кромки реки-болота. И дальше шли только в бездну. В заведомое отчаяние. Ты пытаешься освободиться, но с каждым рваным движением только погружаешься вглубь. Пытаешься отойти назад, но ноги не слушаются. Твоё платье безвозвратно пачкается. Ты барахтаешься в силках — новая сиреневая бабочка моего аконита. — Как ты могла? — с неверием. Я поднимаюсь над поверхностью в паре метров от тебя, выныривая, как из воды. — Прости. Хочешь, я сделаю это быстрее? Ты… не бойся, прошу, ты не умрёшь. Ты будешь такой, как я, моя белладонна. — А мне рассказывали легенды про то, что в лесу живут пропавшие без вести, те, кого увели скрытыми тропами, те, кто погряз в болотах. А я, представляешь, верила им и почему-то пошла. — Разве нужно отрицать, что тебе хотелось именно этого? Ты опускаешь голову, погруженная в раздумия, отвечаешь осторожно, но решительно: — Это было в прошлой жизни. И приходит опустошенное смирение. И ты отпускаешь прошлую жизнь. И я знаю, что нужно делать дальше — ныряю, обхватывая твои лодыжки пальцами и тягуче тяну вниз, ты погружаешься быстрее, даже не задерживая дыхание. У нас на болотах не бывает солнца, особенно не под тёмно-изумрудными хвойными ветками, нависающими над гладью с кувшинками, а внутри. Дышать этой грязью и мутью поначалу неприятно, но потом привыкаешь. Выпадают из карманов твоего платья золотые монеты, здесь превратившиеся в чёрные метки отчаяния. Срываю с тебя амулет белладонны и впиваюсь клыками в ямку между ключиц. Когда воздух в лёгких заканчивается и они полностью наполняются вязкой мукой, ты снова открываешь глаза — и больше не висишь безвольно в моих руках утопленницей, а смотришь и отчего-то целуешь меня в губы, кусая до тягучего восхищения, — и это значит только то, что у тебя появились клыки. Ты тоже восхищаешься мной. Когда мы поднимаемся и медленно бредём к берегу, ты ловишь оставшуюся на листе ягоду, выпавшую из корзинки, и кладёшь в рот. Ты держишь меня за руку, смотришь вверх, пытаясь выхватить за густыми кронами деревьев, сеящими подлинный мрак, солнце. И во всех твоих действиях ощущается безмятежность, и ты сама чувствуешь, что эта жизнь лучше той, что была. А потом ты смотришь на меня, отмечаешь тихо, что я красивая, выводишь пальцами непонятные узоры на щеке. Радуешься до боли в груди искренне чему-то необычному, знаешь, что жизнь твоя теперь будет вечностью — нашей, одной на двоих. Я покажу тебе, как заманивать в бездну путников, как утаскивать их на дно, смеясь, познакомлю тебя с нашей нечистью и всеми обитателями мрака, научу быть частью этого потустороннего мира, танцевать со мной на невидимой границе между светлым и тёмным лесом, смотреть на восточный белый град из-за бёрез, обнимать меня, оставляя поцелуи-искорки на плечах и скулах, наслаждаться, ощущать вселенную каждой клеточкой тела, дышать поражением и серостью. Скоро ты будешь наследницей густой чужой боли. Скоро целый мир для многих-многих душ будет погребен в нашем болоте. Скоро я буду твоей.