Змей

      Луч солнца жёлтым зайчиком проскользнул по блестящей, с узором из грибочков по низу, лейке. Преломился, отразившись в каплях воды, и пролился вместе с ними на зелёные, неожиданно сочные для жаркого юга листья поспевающих огурцов. Хлоп-хлоп, стук будто по зонтику. Яркие цвета, звонкий звук, атмосфера — всё вместе так красиво, что тянет на шедевр от Миядзаки, не иначе.       Люба улыбнулась, как никогда ярко чувствуя своё счастье, хоть ничего особенного и не происходило. Тихий, спокойный летний день: лёгкий свежий ветер над головой, через пару домов кудахчут пёстрые — наверняка пёстрые! — куры, от степи тянет нагретой земляной пылью и сладкими запахами цветов с горькой долькой полыни. Отдалённый скрип деревянной двери, сразу после — голос, громкий и резкий, но не злой. Простой голос простой женщины. Кажется, она загоняла кого-то в дом, но кого, Люба не слышала. Может, внучку или внука, может, более дальнего родственника. Станица сейчас полнилась приезжими детьми: кого-то в одиночку сослали к бабушкам и дедушкам, кто-то прибыл вместе с родителями. Даже у Олеси бродил по двору мрачноватого вида подросток с фотоаппаратом.       Пролив грядку как следует, она разогнула спину и потянулась, сцепив на затылке загорелые пальцы. Порыв горьковатого ветра пронёсся от забора, взъерошив выбившиеся пряди тёмных волос и оборки на блузке: достаточно удобной и недорогой, чтобы можно было работать в огороде, но всё-таки симпатичной. Люба даже листочки с красными то ли цветочками, то ли ягодами на ней собственноручно вышила — как это делать, её ещё в детстве научила мама, живущая теперь через две улицы. В конце концов, кто придумал, что всё домашнее или рабочее обязательно должно убого выглядеть? Люба любила красивую жизнь: не богатую, а именно красивую, чтобы приятно было смотреть и вокруг, и в зеркало. Любила и по мере сил старалась обеспечивать себе сама, потому что кому бы ещё. Конечно, она никак не могла повлиять на природу вокруг — но вот как раз этого и вовсе не требовалось. Пейзажи, куда ни глянь, и так были прекрасны.       Казалось бы, что там тех пейзажей — бесконечная ровная степь да поля, очерченные тонкими лесополосами, но виделось в них Любе нечто особенное. Шелест травы, пыль, закрученная ветром, голубое небо, тихие чириканья щурок, сидящих на проводах… Элементы современности и в то же время постоянное ощущение того, что прикасаешься к чему-то неизменному, древнему. Нигде больше она такого чувства не испытывала, хоть и обколесила полРоссии. Даже в Ростове было не так. Конечно, тут совсем недалеко, но город есть город. Потому Люба и не осталась там работать, несмотря на то, что предлагали не раз. Съездить, погулять — это пожалуйста. А жить надо там, где чувствуешь себя на своём месте. Второго-то шанса уже не будет.       Закончив с поливкой — огород у неё был небольшой, работать приходилось достаточно, но всё же не до упаду — Люба поставила лейку у разрисованных яркими цветными красками бочек с водой и взяла ведёрко из-под майонеза. Всегда недоумевала: это ж как надо его обожать, чтобы покупать в такой таре…и вообще, вот он, прошедший незамеченным недостаток снабжения! Зачем ей хлипкое пластиковое ведёрко? Дед Коля через улицу и три дома влево плетёт крутые корзинки и маленькие коробочки из…бересты, кажется. И продаёт их даже. Вот и надо пойти купить, только уже не сегодня. Получит она следующий раз оплату за статью и сразу отправится. А пока придётся складывать ягоды в пластиковое стыдобище. Главное, чтобы ручка в процессе не отвалилась.       Запах от кустов малины стоял тяжёлый, сладкий. Между зелёно-сизой листвы, создавая ровный гул, летали шмели и осы, иногда присаживаясь на плоды. Когда собираешь, главное — смотреть, куда пальцы суёшь, а то придавишь нечаянно кого-нибудь, и придётся потом ходить укушенной. Внизу в тени разлеглась — даже растеклась, как подтаявшее сливочное мороженое — пушистая соседская кошка. Люба её никогда со двора не гоняла, зачем бы? Вреда никакого, пусть обитает. Да и красивая кошка была, белая, как облачко, с почему-то морковно-рыжим сынишкой. Вроде бы не родным, а тоже откуда-то приблудившимся. Странная штука эти коты: с одной стороны всего лишь животные, и уравнивать их с людьми неверно, даже термин есть для описания такой ошибки. Антропо…что-то там. Надо у подруги с биофака переспросить. С другой — у каждого свой характер, свои особенности, точно как у человека. Иногда такие, что ни одним инстинктом не объяснишь. Наверное, всё-таки не зря их считали спутниками ведьм и предвестниками всякой магии. Так иногда посмотришь и, честно говоря, уверуешь…. Мысль зацепилась за мысль, и Люба вспомнила странное. Не то, чтобы страшное, или необъяснимое, или неестественное: честно говоря, пока она не разобралась. Просто странное, отчего-то не выходящее из головы.       Дом Любы стоял всего лишь через три двора от конца улицы — дальше сразу начиналась степь, прорезаемая только пыльной дорогой. Дорога эта, а скорее даже узкая колея с травяной полоской посередине, шла в обход мимо заборов и, заворачивая, выводила на нормальную асфальтированную трассу с другой стороны. Здесь же, непосредственно под окнами крайних домов, никто не ездил и даже лошадей не пасли: те немногие, у кого они были, жили с другого краю и смысла таскаться через всю станицу не видели. Разве только иногда кто-нибудь мог доскакать сюда просто от большого желания прогуляться. Бывало, забегали дети, кошки, но тоже нечасто.       В общем, если не считать редких моментов оживления, степь с этой стороны обычно пустовала. Посему гулять в ней было спокойно, как нигде: стоило отойти подальше, и все звуки человеческих поселений оставались позади, неслышимые. Шумел ковыль, накатывая шёлковыми волнами, шелестели ящерицы, пробираясь между сплетённых стеблей. Гудели чёрные провода — чем-то похоже на звучание огромной невидимой арфы или укулеле, слишком высокий звук для гитары. Простор, свет и бесконечное голубое небо. Но помимо дневных прогулок, Люба любила бывать в степи и ночью.       Нельзя сказать, что это нравилось ей больше или меньше: скорее, мир, окутанный темнотой, казался настолько особенным, другим, что в принципе никакому сравнению не поддавался. Шёлковый блеск ковыля под солнцем заменялся сиянием чистого серебра — так отблёскивала луна на росе и светлых травяных перьях. В чернично-синем небе, если повезёт застать его безоблачным, отзывались такие же яркие звёзды. Далеко-далеко, почти за горизонтом иногда слышался еле улавливаемый вой: то ли волки, то ли шакалы, отсюда не разобрать. Даже ветер, качая цветочные головки, носился над степью с совершенно иной эмоцией. Становился загадочным, отстранённым, словно не возник только что, а ворвался сквозь пространство тенью далёкого, ушедшего прошлого. Тенью, отброшенной веком, в котором даже её прабабушка ещё не жила.       И пока прозрачные, незримые ленты обвивали руки, исчезала на мгновение маленькая станица. Пропадали струнно гудящие линии проводов — оставался только этот ветер. И травинки, запутавшиеся в широкой красной юбке. Пересечение всех времён.       Так у неё повелось ещё с детства, когда ночные побеги в степь доводили маму до паники — так длилось и до сих пор, но около недели назад случилось вдруг то, что сдвинуло привычный порядок. Или не случилось: она так и не разобралась. А дело было вот как — Люба легко окончила статью, отослала её заказчику и, как обычно, пошла гулять перед сном.       Степь — опять же, как обычно — не спала. Она никогда не спала, не затихала, в отличие от людей, которые гасили по ночам свет и расходились по кроватям. Травы шумели, цепляясь друг за друга, стрекотали полками и легионами невидимые цикады и сверчки. То и дело что-то вспыхивало за травинками и в пыли бездорожья: маленькие, такие эфемерные и одновременно такие же вечные светлячки. Люба шла вперёд, к горизонту, и чувствовала, как одновременно горький и сладковатый ветер путается в складках её одежды. Слушала его гудение, чуть прижмурившись, а потом вдруг открыла в какой-то момент глаза — и увидела вдали нечто.       Она и сейчас не знала, как бы это поточнее описать. На первый взгляд казалось, что над простором просто ветер играет, закручиваясь то спиралью, то бантиком, то пружинкой, но ветер ведь не может быть виден глазу, верно? Скорее, это было что-то вроде клубка белой пыли, еле различимого в плотной, как синяя гуашь, темноте: он то взлетал, казалось, до самого звёздного неба, то стелился прямо над землёй, проносясь между качающихся травинок. Внешне в нём не было ничего изумительного — он не походил ни на призрака, ни на домового, которые, говорят, встречались в некоторых здешних домах — но ощущался он иначе. Не как ветер или пыльный смерч, а как нечто живое и пусть по-своему, не по-человечески, но определённо разумное. Люба смотрела-смотрела, пока странный вихрь не растворился в ночи, но так и не поняла хотя бы примерно, что же такое она видит.       Вчера она не ходила в степь: сильно устала и легла спать раньше, чем обычно. Но сегодня, ближе к ночи, конечно, твёрдо собиралась отправиться туда вновь. Застать и как следует рассмотреть непонятное. Рассуждая логически с чего бы ему снова там быть — ведь за все прожитые Любой здесь годы оно появилось лишь раз? Но она хотела проверить. Откуда-то знала: пожалеет, если не пойдёт.       

***

      Когда на крыши домов наконец опустилась темнота, Люба отставила вымытую после жареной картошки сковороду, погасила в комнате свет и вышла на крыльцо.       Во дворе у Олеси было непривычно шумно. Тянуло свежевымытой сочной клубникой и шашлыком с помидорами: видимо, расстарались ради приезжей родственницы. Заметив Любу краем глаза, Олеся оборвала разговор и повернулась к ней лицом, весело помахав, пока другие возились со столом и мангалом — а Люба, конечно, помахала в ответ. Нельзя ж не поздороваться с подругой. Неприветливый подросток на попытку приветственно улыбнуться только спрятала глаза и стеснительно свела плечи. Ну, не хочешь, как хочешь. Навязываться Люба не любила, да и смысла в подобном поведении особо не наблюдала.       Ветер сегодня, кажется, стал сильнее и прохладнее вчерашнего: тютина за калиткой качалась, мерно скрипя и шелестя ветками, кое-где слабые лепестки отрывались от цветов, взмывая к крыше и тёмному небу. Белая кошка снова была во дворе, в этот раз оккупировав забор. Взгляд её, слишком кошачий для человеческого и слишком человечный для кошки, устремлялся куда-то вдаль, за дома. В степь, словно животное отлично видело её сквозь стены всех домов, что их разделяли.       Знаете — была у Любы давняя привычка строить так фразы в своей голове, будто стоя с микрофоном на сцене перед толпой зрителей — так вот, знаете, господа, это чувство, когда видишь что-то совершенно заурядное. Мелочь, в сущности, ровным счётом ничего не значащую. Но ты смотришь на неё и понимаешь: знак. Такой вот простенький, на любой адекватный взгляд, сторонний или даже собственный чуть позднее, напрочь незаметный. Но в текущий момент ослепительно яркий.       Не оставляющий ни одного шанса не выйти сейчас же за калитку.       Дорога была пустой — собаки тут как попало не бегали никогда, а люди в такое время уже по большей части сидели дома. Точнее, не совсем дома: тут и там по обе стороны дороги во дворах горел уличный свет, слышался смех и голоса. Разного возраста, тональности, пола, всё перемешивалось в единый тёплый гул. Шагая в стороны выхода из поселения, Люба почти не опускала руку — здоровалась то с одним, то с другим, улыбалась, еле успевая отвечать. Всех здесь она знала, и все находили время, чтобы обратить на неё внимание, бросая чай, баранки, свежие арбузы, отрываясь от мечтательного разглядывания звёздного неба. Сердце вновь защемило от давно привычной, но всё ещё дорогой картины. Нет, никуда она отсюда не уедет. Никогда. Даже если Луна на Землю упадёт. Потому что лучшее, что ты можешь иметь в своей жизни — это место, где тебе не плевать на всех, а всем не плевать ни на тебя, ни друг на друга.       Дорога повернула, изгибаясь вдоль заборов к трассе, и Люба, сойдя с неё, вышла в степь.       Травы всё так же склонялись под ветром, как и вчера, щекоча ноги. Один порыв — особенно сильный — всколыхнул юбку: в темноте, в лунных отблесках, красная ткань вспыхнула ярким пламенем и тут же погасла. Люба осторожно, стараясь не запутаться стопой в травинках и не споткнуться, пошла вперёд. За спиной горел тёмный свет в окнах и летели в летнем воздухе песни, на двух языках, мужскими и женскими голосами спетые — но чем дальше она уходила, тем тише они становились, оставаясь вдали, за невидимой чертой. И наконец почти совсем затихли.       Теперь её окружал только ветер, сверчки и шуршание стеблей. Люба замерла, опасаясь шевелиться и не произнося ни слова: кто знает, что может спугнуть того, кого она ждёт? Или, вернее сказать, «то, что»? И есть ли вообще смысл ждать, и не тратит ли она зря время, стоя тут, в тишине и темноте. Было единичное явление и прошло, а она неизвестно зачем надеется на повтор. Как в кино, повторный прокат. Наивно…       И когда она, подавив неуместное разочарование, уже собиралась сделать первый шаг назад, белый вихрь наконец появился.       Он всё ещё был далеко, но намного ближе, чем в прошлый раз. По-прежнему неясным, но чуть яснее. Не серый и даже, по сути, не белый, хоть она так его и называла, потому что нужно же как-то это назвать, человеческий мозг требует конкретики, требует определённости. Сгусток пыли и ветра, то плотный, то, как дым над костром, растаявший, обнимал чёрные от ночи цветы, затем отпускал и вновь взмывался к самому небу. И во всех его немыслимы петлях, во всех изгибах и невидимых бантах, которые он вычерчивал, сквозила непонятная демонстративность — посмотри на меня, посмотри, какой я. Самодовольство, но и любопытство. Казалось, он присматривается к Любе так же, как и она к нему. Бред? Может быть, но ощущался он реальнее собственной жизни.       Неведомое изгибалось во всех направлениях. Кружилось, закручиваясь спиралью, выделывало немыслимые финты высоко в воздухе, затем опадало и легко-легко, как тонкая нежная лента, обвивало её кольцами. Когда оно пронеслось почти вплотную, Люба перестала даже дышать, опасаясь больше напугать, чем спровоцировать. Оно не нападёт: это она уже знала точно, и потому глядела во все глаза.       Она не могла назвать точно той секунды, когда увидела нечто новое. Белый вихрь вился и вился, мутный, неровный, но в какой-то момент в нём проявились детали. Прозрачные, ощущаемые, но не видимые линии внутри невесомого сгустка складывались во что-то, отдалённо похожее на змеиную морду. С ясным хитрым глазом, очертаниями рта, Любе даже казалось, что кое-где проступали крупные чешуйки. Вытянуть бы шею и глянуть поближе, но она, наверное, и захотела бы — не смогла. Слишком велик был страх нарушить что-то в странном, волшебном моменте, вполглаза следя за изящными, через раз уловимыми движениями.       Потом всё вдруг пропало — само. Даже ветер как будто стих. Только что-то странное творилось на том месте — то ли воздух поблёскивал, то ли звёзды вдали…       Развернуться и пойти домой Люба смогла только через пару минут. Раньше не получилось. Ноги просто не двигались.       

***

      Острый, неожиданно холодный для лета дождь зарядил с самого утра и не прекращался вплоть до вечера. «Вот и полила огород» — мимоходом подумалось Любе. Закон мирового свинства, не иначе. Чего только стоило ливню опрокинуться на землю вчера? Но теперь уже нет смысла об этом думать. По сравнению с тем, что, если повезёт, случится сегодня, дождь вообще такая смешная мелочь…       Она вновь стояла на крыльце, вдыхая запах мокрой горячей земли, травы и ягод. Небо, словно прополощенное и развешанное на лёгком ветру сушиться, было таким чистым, что казалось ненастоящим, вылезшим из мультиков. Звёзды на нём сияли ярко-ярко, словно кто-то рассыпал баночку с серебряными блёстками или даже крохотными алмазами. Темнота была другой сегодня, прозрачной и лёгкой. Легче, чем тюль на почерневшем окне.       Руки чуть дрогнули: молоко в красной в горошек миске, которую они держали, едва на брызнуло ей на ноги, но Люба успела изменить наклон. Только одна белая капля всё-таки сорвалась и плюхнулась на кожаный сандаль. Дурацкая это всё-таки идея. Откуда она вообще её взяла? Из советского «Шерлока» вроде бы, там под креслом на тёмном полу стояло для змеи блюдце с молоком. Сомнительной степени научности момент. Скорей всего, такой ход в реальности не сработает. Да что там, он обязан не сработать.       А она, тем не менее, обязана попробовать.       Пожалуй, даже хорошо, что влажность и прохлада разогнали всех по домам. В ведьм и прочую мистику здесь не то чтобы всерьёз верили…но идти с блюдцем молока в травы у всех на виду одинокой девушке всё-таки не стоило. Ну их, эти лишние вопросы.       Всего через несколько минут она вновь была в степи — сверкающей и свежей, полной поразительно ярких запахов, от которых ноги на ходу подкашивались. Огоньки светлячков отблёскивали в каплях, отзывались звёздам. Вдалеке снова, впервые за последние дни, тихо, но звонко выли, провода гудели свою мелодию. А что, если сегодня — точно всё? Что, если какой-то из многих факторов, отличающих нынешний день от вчерашнего, сбил все планы? Люба старалась, честно старалась подготовить себя к этому, но всё же легко и быстро сдаваться не собиралась. Раздвинув свободной рукой мокрую траву, она присела на одно колено, чуть поморщившись от вонзившихся иголочек холода, и осторожно поставила блюдце на землю. Затем поднялась, отошла на пару шагов и приготовилась ждать.       Неприжатые стебли медленно распрямлялись, осыпаясь крохотными водяными искрами. Одна такая булькнула в молоко. Люба ждала долго — настолько долго, что в конце концов и ждать-то перестала, не сходя с места только ради блеска вокруг и запаха свежести. Компенсации за разочарование.       И опять ровно в тот момент, когда она наконец решила уходить, знакомый живой ветер прошёлся вокруг. Взвился ввысь, вновь пронёсся, рванув из земли слабые травинки, и закружился прямо перед ней в пелене взметённых искорок. Затем отступил, опал — и смирно, как простой домашний кот, склонил змеиное лицо к блюдечку.       Сердце бешено забилось — как никогда, как ни на каком экзамене, ни перед каким врачом.       Полупризрачный змей лакал полупризрачным язычком белое, успевшее остыть по дороге молоко из старого блюдечка. Красного, в горошек, советского. Над головой гудели провода. Прогресс, наука…и тут же, прямо рядом, нечто изумительное. Не дотронешься — не поверишь до конца, что настоящее. Люба осторожно, медленно-медленно опустилась на колени, протягивая, как во сне, тонкую руку. Мелкая крошка страха чуть заворошилась внутри: остановись, подумай, ты не знаешь, что оно такое…       Люба любила жизнь. Не хотела с ней расставаться. Но сейчас ей было совершенно всё равно, как её жест может обернуться. Вот если она отведёт пальцы, отыграет назад…       Последний шанс отступить улетучился, когда холодный, чуть щекотный, как пёрышко, и одновременно чешуйчато-шершавый нос легонько ткнулся в протянутую ладонь.       — Привет, — Прошептала Люба, когда яркие и одновременно бесцветные, синие и прозрачные, человеческие и нечеловеческие, бесформенно-выразительные глаза с любопытством не уставшего бессмертного уставились на неё. — Познакомимся?