* * *
А это уже Кавех, который сидит на диване в кабинете аль-Хайтама и думает над тем, как пришло к тому, что он всё же согласился на совершенно идиотское обращение друга. Щёчки и кончики ушей подгорают смущением и лёгким стыдом, сердце обливается кровью под волнительной щекоткой по всему телу. Как-то и дышится теперь тяжело. — Чего так долго? — постоянно громкий возглас архитектора теперь звучал как шёпотливое бурчание под нос нагадившего младшеклассника. Кавех даже был рад его появлению, потому что избавился от навязчивых анализирующих мыслей, которые ещё больше приводили его в стыд. Хотя и предстоящее его совсем не давало облегчение. — Извини, не думал, что ты так рвёшься оказаться голым передо мной, дал немного времени на подготовку, — и практически не было понятно, пытался ли аль-Хайтам подшутить, а может, его слова были произнесены всерьёз. Впрочем, Кавеху лучше было разгадывать эту загадку, чем бороться с поступающими чувствами. — Тебе нужна будет помощь с возбуждением? — секретарь поставил стул напротив и вальяжно уселся, а в его взгляде не выражалось всего того, что хотел бы увидеть Кавех. То есть аль-Хайтам правда хочет посмотреть на него возбуждённого исключительно в целях наблюдения. А ещё больше его смущало то, что он не знал, как к этому относиться. — Нет, конечно, я сам, — по тому, как неуверенно блондин поднимался с дивана, как пальцы, расстёгивающие чёрные брюки, его дрожали, было понятно, что Кавех не чувствует себя подходящим ингредиентом в тарелке с салатом. — Чурбан, сиди и наслаждайся своей наукой и попытками найти истину. Вещи сползали с утончённого — аль-Хайтам это заметил только сейчас — тела. Бёдра, покрытые мелкими светлыми волосками и одной коричневой родинкой на внутренней стороне, мелко подрагивали, даже пока ещё мягкий член выглядел донельзя смущённым и боящимся показать себя в уязвлённом состоянии. Аль-Хайтам словил себя на мысли, что это мило. Мило то, что Кавех показывает себя. Молчание угнетало и спасало одновременно. Острые порозовевшие коленки архитектора расположились на диване, на спинке мебели в целях удержаться также была расставлена ладонь, пока другой Кавех обвивал член и медленно проходился вдоль, касаясь чувствительных точек у головки, разглядывая на добытые фотографии голых девиц. — Мешает, — аль-Хайтам приподнимает свисающую на ягодицы белую рубашку, будто бы оглаживая поясницу, — расслабься, не видно, — тёплыми ладонями раздвигает бёдра шире с внутренних сторон, и под касаниями Кавех тает сильнее, чем от изображений. Кавеха смущает это осознание, но он пытается себя успокоить тем, что физическое всегда больше воздействует, чем воображение. Но то, что Хайтам до сих пор не убирает руки с его тела, заводит. В тех местах он чувствует, как собираются мурашки, как тело постепенно мякнет, а возбуждение тягучей болью отдаётся внизу. Хайтам не ожидал, что захочет притронуться, и пытался не обращать внимание на магнитное влечение к редко подрагивающим бёдрам, напряжённым пяткам, выпяченному заду, прогнутой пояснице, покрасневшей шее. Хайтам удивлён, что каждое такое замечание отзывается в самом нём. Ему нравится вид смущённого Кавеха, нравится до позывов в низе живота. Кавех не заметил даже перехода своих мыслей с красавиц на представление касаний друга. Ему казалось, что вот-вот и аль-Хайтам станет оглаживать его ноги, разминать кожу до покраснении, накроет его ладонь на члене и задаст темп скольжению, специально сжимая на отзывчивых уголках, пытаясь заставить его — Кавеха — покраснеть от стыда сильнее, заставить жалобно скулить, потеряв самообладание, вбирать больше кислорода и о чём-то просить, не важно, о чём. Однако Хайтам остановился лишь на ягодицах, правда чуть разминая их, раскрывал в стороны и наблюдал за тем, как прозрачная жидкость начинает собираться на не особо милых складках прохода. Немного запыхавшийся, Кавех продолжал представлять. Он представлял то, как пальцы секретаря оглаживают вход, прощупывают его на мягкость, размазывают по поверхности тёплую смазку и скользнут внутрь для более глубокого изучения... — Стоп, — блондин останавливается и в смущении сжимает стенками действительно находящиеся внутри него пальцы, — эт-то нельзя, — разгорячёно выпаливает, пытаясь игнорировать загоревшиеся ощущения внизу. — Извини, — аль-Хайтам и сам понимал, что далеко зашёл. А ещё он понял, что ему придётся вечером размыслить не только о физиологических особенностях своего друга, но и о себе.* * *
Первые дни Кавеху было жутко неудобно встречаться взглядами, перекидываться повседневными фразами, делать вид, что ничего не произошло. Его совсем немного смущало то, что он представлял аль-Хайтама в сексуальных мечтах, и много смущало то, что аль-Хайтам видел его уязвлённым, трогал его уязвлённого и чуть не ворвался в потайные углы его тела. Первые дни аль-Хайтам задавался разными вопросами касательно Кавеха. Он спрашивал себя, нормально ли на основе физического влечения начинать что-то чувствовать к человеку или интерес пропадёт в тот же момент, как влечение будет удовлетворенно. Ему больше начали нравиться его смех, продукты деятельности и присутствие в доме, он стал больше интересоваться его самочувствием, работой и внешностью. Хайтам ощущал в груди разливающееся тепло при виде Кавеха и разгорячённую среду в штанах также при виде Кавеха.* * *
— Аль-Хайтам, что за безобразие ты мне тут устроил, — Кавех возмущённо врывается в дом и находит соседа в гостинице. — Почему мне говорят, что ты заказал ярко-жёлтые подушки? Мы же договорились на более бледный цвет, который больше подойдёт интерьеру, — и взгляд падает на расставленные по диванам предметы его негодования, сильно режающие его глаза. — Разве? — аль-Хайтам даже взглядом не поприветствовал его, полностью уткнувшись в книгу. — Я просил, — парень встаёт перед ним, пытаясь насквозь испепелить чьи-то рукописи. — Вот именно, а не договаривались, эти мне нравятся больше, — потому что они больше ему напоминали Кавеха, который в любой момент мог съехать, а жёлтые подушки с янтарной бахромой вокруг останутся. — Ну нет, иногда ведь можно прислушиваться словам знающего человека, — Кавех берёт мягкое разочарование в свои руки и грустно вздыхает. Аль-Хайтам услышал грустные нотки, но не подал виду. — Это всего-то подушки. — Нет, это не всего-то подушки, это у меня нет никакого голоса в этом доме, — ладони в недовольном дрожании сжали вещицу. — Он ещё как есть. Лучше скажи, когда его действительно не станет? — Да ты меня уже достал, даже не смотрит во время разговора, — Кавех откидывает книгу в сторону и начинает душить секретаря академии несчастной подушкой, забравшись на парня для удобства. Хайтама сейчас не волновало то, как ему перекрывают доступ к кислороду, или в малой степени, чем то, как бёдра архитектора соприкасались с его торсом, как под его — Хайтама — ладонями дрожала грудь, скрытая в повседневной рубашке, как такая близость, которой бы он раньше не придал значения, отзывалась внутри, и как... Кавех случайно уселся на поднимающийся пах. А ещё как странное молчание повисло в воздухе. — Да, — неловкий голос смущённого архитектора разрушал тишину, — ты прав. Это действительно просто подушки. Кавех стал отстранять подушку от лица Хайтама, однако тот его приостановил и стал скрывать за ней пылающее лицо и невозможность как-то оправдаться. — Я... я пойду.