Сто двадцать четыре

Кастиэль молится тихо, едва слышно, каждую секунду своего существования он молится; опускается на колени перед иконой Богородицы, держащей на руках Иисуса, опускает глаза, не в силах смотреть на святыню, и повторяет слова – привычные, заученные с самого детства слова, которые должны ему помочь. Но ни одно слово не помогает. Ничего не может ему помочь. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, крестом поразивший древнего змия и узами мрака в тартаре связавший, огради меня от козней его. Кастиэлю двадцать семь, и он – священник в небольшой церквушке, которая слышала искренних молитв куда больше, чем все церкви столицы, вместе взятые. Кастиэлю двадцать семь, он не видит смысла жизни ни в чём другом, кроме как в служении Господу Богу и обращении к нему человеческих душ, запутавшихся, уставших и истерзанных, как никогда нуждающихся в вере душ этого времени. Кастиэлю двадцать семь, он никогда не готовит тексты проповедей заранее, просто слова льются из него песней, мелодией, ласково и убедительно, он говорит-говорит-говорит: о том, что ангелы рядом, ангелы не спят и всегда помогут, говорит-говорит-говорит, но сам не слишком в это верит. Перед ним, всегда на первом ряду, сидит миссис Мюллер, и Господь отобрал у неё всех детей, её муж находится в коме и у неё не осталось никого, он сомневается, что ангелы могут не спать, видя это, сомневается, что они вообще это видят. И как-то так получается, что Кастиэлю двадцать семь, он священник, после горячих проповедей которого в веру обращаются многие отчаявшиеся люди, и их вера сильна и крепка, а он… А он – не верит. Только слова молитвы повторяет, как будто это может ему помочь. По молитвам Всепречистой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, святого архангела Михаила и всех Небесных сил. Раньше Он приходил к нему во снах, обнажённый, загорелый, и лицо его выражало спокойствие и уверенность, и что-то такое было в этих глазах, что Кастиэль понимал – не человек стоит перед ним, а что-то иное. Но только ангелы не видят, ангелы спят, а тот, кто стоял пред ним нагим и полностью открытым, крыльев не имел. У него были выступающие лопатки, крепкие плечи и глаза чёрные, как беззвёздная ночь, которой совершаются самые страшные грехи. Сначала он ничего не говорил, даже не двигался, словно давая Кастиэлю привыкнуть к его присутствию, словно приучая, а священник смотрел – прямо, настороженно, ошеломлённо вбирал в память каждый изгиб, и это было так грязно, так правильно, так жутко, когда он осматривал его везде, запоминал его грудину с темными сосками, его выступающие ключицы и пупок, его чуть расставленные ноги, и ещё… Кастиэль крестился, повторял: изыди, во имя Отца и Сына, и Святого Духа, но он не исчезал, и священник не мог отвести глаз. Мы не властны над своими снами, повторял он себе лихорадочно. Прости меня, Отец, я грешен, не согрешил, но грешен. Отец молчал. А Он продолжал приходить каждую ночь. Святого Пророка и Крестителя Иоанна, святаго Евангелиста Иоанна Богослова, священномученика Киприана и мученицы Иустины. Если бы Кастиэль мог сравнить с чем-то его глаза, он бы сравнил, но никогда не видел он такого цвета, и, садясь утром на постели, вытирая пот со лба и повторяя молитву лихорадочно, по привычке, в надежде, что она может выбить из его головы остатки сна, он думал, что эти глаза куда чернее самой черноты. Но иногда Он моргал, и глаза его светлели, и чернота исчезала, но сколько бы Кастиэль ни пытался вглядываться, он не мог понять, какой же цвет плещется в Его глазах. Ему казалось, что он сходит с ума, он проводил всё свободное время в окружении икон, но они не помогали, не помогали, и никогда уже не помогут. И Кастиэль, проклиная себя, проклиная свою грешность, замаливая это и проклиная себя вновь, мечтал только об одном. …чтобы Он сказал Кастиэлю хоть слово. Всего одно. Святителя Николая чудотворца, святителя Никиты Новгородского, святителя Иоанна Шанхайского и Сан-Францискаго чудотворца ... – Пусть наши молитвы невнятны. Пусть наши усилия немощны, – голос Кастиэля разносится эхом, громом, отражается от стен церкви, от потолка, и утроенной силой падает на голову. – Силу молитве придает не тот, кто молится, а Тот, Кто слышит ее. Её никто не слышит, хочется добавить священнику, её никогда никто не слышал, но он не скажет этого вслух, просто не сможет сказать, потому что никто не виновен в его недостатке веры, никто не должен лишаться своей надежды только из-за того, что он, грешник, тысячу раз взывал к Отцу, и тысячу раз его зовы оставались безответными. Никто не виновен в том, что Господь не отвечает грешникам. Даже самым праведным, даже тем, кто верен ему больше всех. – Итак, молитесь, поскольку наши молитвы, несомненно, преисполнены смысла, – такими словами заканчивает Кастиэль проповедь. «Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего», гласит девятая заповедь. Кастиэль продолжает взывать к людям, продолжает говорить с ними, продолжает лгать о том, что Бог их услышит. Не произноси ложного свидетельства, гласит заповедь, но Кастиэль её уже давным-давно нарушил. Он не молится о себе, потому что не верит в силу молитв. И всех святых, силой животворящаго Креста и заступничеством Ангела хранителя избавь меня от духов злобы, от людей лукавых, от чародейства, проклятия, сглаза и от всякаго навета вражия. Кастиэль ненавидит засыпать, и просыпаться тоже ненавидит. Он ненавидит самого себя, всё, что его окружает, ненавидит ровно и спокойно, как будто так и надо. Ему не место в церкви, но только церковь уже в нём. Кастиэлю двадцать семь лет, и ему действительно некуда идти. – Святой отец, я согрешила, – хихикающие девушки бегают сюда стайками, но не отпускать грехи, как должно было бы быть, а строить глазки священнику с синяками под глазами. Они находили его весьма привлекательным. Он находил их весьма глупыми. «Не прелюбодействуй», – гласит седьмая заповедь. – Покайся, дитя моё, – говорит он глухо и тихо. Или иди к чертям, коли твоё раскаяние не искренно. Твоей всемогущей силой сохрани меня от зла, чтобы я, озаряемый Твоим светом, благополучно достиг тихой пристани небеснаго Царствия. Он приходит к нему во снах каждую ночь, черноглазый и обнажённый, и Кастиэль смотрит на него во все глаза, жадно и грубо, вбирая в память каждую чёрточку; только так он чувствует себя живым, только так он верит хотя бы во что-то, только так!.. Только так Кастиэль грешит, и только этот грех он не собирается искупать. Желать того, кого не существует – да разве это прегрешение? Глупость одна. И там вечно благодарил Тебя, моего Спасителя, вместе с безначальным Твоим Отцом и всесвятым и животворящим Твоим Духом. Кастиэль повторяет одну молитву постоянно, и эта молитва почти как «избави от лукавого», почти как «спаси меня от чего-то, чего я сам не знаю», но он понимает, что никто его не спасёт. У церкви цветные витражи и вытесанная из мрамора Дева Мария, которая, как говорят совсем старые священники, плачет кровью, когда не в силах вынести она то, что видит глазами своими незрячими. Кастиэль не представляет, что может заставить заплакать статую. Кастиэль не понимает, возможно ли это вообще. У церкви вытесанные из дуба лавчонки и длинный красный палас, по которому он идёт к своему месту. Сейчас в церкви пусто, нет никого, практически никого, потому что перед статуей стоит кто-то, стоит спиной ко входу, спиной к нему, Кастиэлю, и это мужчина, и плечи его широкие, и короткий ёжик волос топорщится, а на шее блестят капли пота. Очень жарко нынче, но Кастиэль не чувствует ни жара, ни холода – с тех самых пор, как он впервые надел сутану, и до сего дня – он практически уже ничего не чувствует, только внутри всё замирает, и каждый шаг в голове отдаётся гулом, эхом, и пульсирует в ушах кровь. Он видел эти плечи, эти волосы, ему кажется, даже нет, он почти уверен, что он их видел, он узнал бы их из тысячи, потому что это Его плечи, Его руки, Его волосы. Это наваждение. Мужчина стоит лицом к статуе Девы Марии, и… Он читает ей стихи. Не молится – читает. Это абсурдно. – Любовь тогда всесильна и крепка, когда она обожжена страданьем, и мы друг друга обложили данью, кровавою, как в средние века. Кастиэль слышит его голос, его хрипловатый низкий голос, вибрирующий точно так же, как всё внутри него. Кастиэль идёт к нему медленно, он подходит и замирает почти в шаге, в церкви полумрак и это символично – в место, где света ждут сильнее всего, он не проникает практически никогда. Мужчина оборачивается, и Кастиэль видит его лицо, его веснушки, которые он пересчитывал сотни раз, его брови, чуть нахмуренные, но мужчина весел, его губы, пухлые и притягательные, соблазнительные и волнующие, он видит его скулы, его нос, каждую чёрточку, которую он запоминал с таким напряжением и волнением, он видит… Его глаза – зелёные, светлые, как блуждающие огоньки, уводящие путников с правильной дороги. …Кастиэль сходит с пути на финишной прямой, понимая, что ему уже не суждено дойти до конца. Аминь. – Кристо, – шепчет священник, и про себя повторяет, кристо-кристо-кристо, Отче Наш, Сущий на Небесах, Отче… Зелёные глаза заволакивает дымка, чёрная и беспроглядная, и Кастиэль понимает – перед ним стоит демон, богомерзкое существо, выбравшееся из самых глубин преисподней за его душой, Кастиэль понимает это, но ничего не может сделать, он не знает, что делать, он не знает, нужно ли это, потому что Отче никогда не слышал его молитв, а демон – вот он, он перед ним. Кастиэль лихорадочно читает молитву «Отче наш», а демон, фыркая, перечитывает её задом наперёд, он не двигается с места, только смотрит, и от взгляда его всё внутри каменеет. – Ветрами всех столетий просквозя, нас вечность бьет хлыстом монгольских конниц! Кастиэль помнит каждую его веснушку, каждое его движение, каждую выступающую венку, и всё это так по-человечески, так просто и… …так грязно, потому что он может прикоснуться, он действительно может это сделать, он тянет руку, он читает молитву, ему некуда бежать, Отче наш, огради нас от лукавого, да от силы нечистой, он повторяет молитву, которую знает с детства, он… забывает слова, путается в них, теряется. – Я – Дин, – демон говорит с ним, он может говорить с ним, и этот грех уже не замолишь, потому что Кастиэль смотрит, как шевелятся его губы, облизывает пересохшие собственные. Конечно, демон знает, как зовут самого грешного праведника, просто не может не знать, но зачем?.. …почему?... Он знает имя демона, а значит – имеет над ним власть. – Иди сюда, Дин. Вытесанная из мрамора статуя Девы Марии Пречистой плачет кровью. Никто не сможет осквернить эту церковь сильнее. – Дерзая, Владыко на бездну благоутробия Твоего, приношу тебе от скверных уст и нечистых устен молитву сию… – Кастиэль шепчет это тихо и спокойно, его тело лихорадит, но голос его не дрожит; он шепчет тогда, когда демон целует его шею, кусает, когда прикасается губами к плечу, опускается поцелуями по грудине, теперь это уже не больно, раньше было больнее, демон насытился, ленивый и спокойный, он изучает тело священника. Дин, так зовут демона, и голос его безумен и чарующ, и глаза его зелёные, всё равно зелёные, когда спадает чёрная пелена, обнажается невыносимая зелень, обнажается и он сам, и все его намерения, и его имя, и Кастиэль чувствует себя грязным, но неожиданно могущественным. Так происходит всегда, демон переворачивает его на живот и садится сверху, сжимает бёдра ногами, устраиваясь поудобнее, и наклоняется, кусает лопатку, выдыхает в спину. – Помяни, яко призвася на мне имя святое Твое, и искупил мя еси ценою крови Твоея, яко запечатлел мя еси обручением святого Духа Твоего, и возвел мя еси от глубины беззакония моих, да не похитит мя враг, – повторяет Кастиэль ровно, когда демон ведёт вниз кончиками пальцев, надавливает, пересчитывая позвонки, вновь наклоняется, жмётся, гибкий, горячий, прекрасный, и это так жутко, грязно, ненормально, но Кастиэль уже не молится о спасении, его нельзя спасти – он молится о прощении, молится тогда, когда Дин исследует руками его тело, когда подсовывает руку под его живот и гладит член, всё ещё пока мягкий, но тело уже чувствует себя странно. На Кастиэле нет сутаны, он обнажён и беззащитен, точно так же, как демон, сообщивший ему своё имя; на Кастиэле нет сутаны, и его бросает то в жар, то в холод. – Иисусе Хресте, заступи мя и буди ми помощник крепкий в брани, яко раб есим поготи и воюем от нея. Но Ты, Господи, не остови мя на земли повержена во осуждение дел моих: освободи мя, Владыко, лукавого рабства миродержителя и усвой мя в заповедях Твоих. Дин проводит пальцами по его губам, и Кастиэль открывает рот, прерывая свои молитвы, облизывает его пальцы, и ему абсолютно всё равно, где они до этого побывали, и ему абсолютно всё равно, что будет делать ими демон дальше – хуже уже не будет, лучше уже тоже быть не может, он облизывает его пальцы, покрывая их слюной, а Дин дышит часто, потому что это что-то запредельное, невероятное, жаркое и болезненное, когда Кастиэль втягивает в себя воздух, когда ласкает языком подушечки пальцев, Дин хочет отнять руку, но Кастиэль прикусывает кончик пальца, и демону приходится крепко сжать бёдра, чтобы напомнить, кто здесь главный. Не может быть человек сильнее демона. Его пальцы достаточно мокры, чтобы можно было чуть съехать вниз, провести по ягодицам, раздвинуть их. – Путь живота моего, Христе мой и свет очей моих, лице Твое, Боже, Владыко и Господи, возношения очей моих лице Твое, Боже, Владыко и Господи, возношения очей моих подаждь ми и похоть злую оставе от мене: заступи мя рукою Твоею святою, – рука Дина, пальцы Дина ласкают его изнутри, Кастиэль всё ещё не отошёл от предыдущего раза, внутри всё сжимается и болит, но его пальцы длинные, а подушечки на них мозолистые и грубые, и это невероятно, когда он погружает внутрь сначала один палец, и это мерзко, но что демону говорить мерзости, но что говорить самому Кастиэлю, который сам это начал, который не смог противиться, Дин погружает в него два пальца, медленно и изучающее, словно мог чего-то не понять, и это горячо, это так горячо, что Кастиэлю кажется, что он сейчас сойдёт с ума, и голос его на секунду срывается, но всего на секунду, и он продолжает шептать: – Пожелания и похотствования да не обимут мя, и душе бесстудный не предаждь мне. Просвети во мне свет Лица Твоего, Господи, до не обимет мене тьма и ходящий в ней да не похитят мя, – а тьма – она уже обняла, она жмётся влажным телом и добавляет третий палец, и это даже немного больно, снова больно, но что может знать о боли праведный, который согрешил? И Кастиэлю не замолить этот грех, он чувствует, как Дин вытаскивает пальцы, как медленно подставляет к его заду свой член, как трётся меж ягодиц, и головка, и сам возбуждённый орган скользят, и издают при этом звук какой-то хлюпающий, отвратительный, но возбуждающий. – Не предаждь, Господи, зверям невидимым душу, исповедующуюся Тебе. Не попусти, Господи, уязвитися от псов чуждых. Приятелище святого Духа Твоего быти мя сподоби, и дом храма Твоего, Отче Святый, созижди во мне, – Кастиэль сбивается, когда Дин входит в него почти насухую, используя в качестве смазки лишь слюну, и это чертовски больно, как будто его что-то рвёт, и статуя Девы Марии в церкви всё ещё плачет кровью, и её тоже рвёт изнутри, но только тот, кому она верила, кому она могла бы доверять, но Кастиэль не просил ему доверять, он изгибается, прогибается в спине, пытаясь отстраниться, но демон льнёт ближе, ещё ближе, прижимает его запястья к простыне, они скользят, это странно-дико-жарко-больно, Кастиэлю хочется бежать, но он знает, что некуда, знает, что не скроется, потому что у тех, кто знает имена демонов, нет ничего, кроме этого имени, Дин двигается вперёд, и Кастиэль снова сбивается, но продолжает говорить, упорно и тихо, он не молится, пока его трахает демон, он исповедуется, он просит прощения: – Путеводителю заблудших, путеводствуй мя, да не уклонюся в шуия: лице Твое, Господи, видети вожделех, Боже, светом лица Твоего путеводи мя. Источник слез даруй ми, рабу Твоему, и росу Святого Духа Твоего даждь созданию Твоему да не иссохну яко смоковница, юже Ты проклял еси, и да будут слезы питием моим и молитва мне пищею. Кастиэль не знает, говорит он это или думает, в реальности ли он чувствует член демона в себе, или снова то ему снится, Кастиэль не знает, но он слышит свои стоны отчаяния, боли и наслаждения, слышит их, и они заглушают слова молитвы. Обрати, Господи, плач мой в радость мне и приими мя в вечныя Твои Скинии. Да постигнет мя милость Твоя, Господи, и щедроты Твоя да обимут мя, и отпусти вся грехи мои. Ты бо еси Бог истинный, отпущая беззакония. Дин берёт его грубо, Дин кусает его кожу, Дин дышит и кажется живым, и это нечто запредельное, потому что демон кажется живым, демон царапается, чувствует, дышит, и Кастиэль подаётся назад, потому что он ни о чём не жалеет, потому что это был его выбор, впервые – его, потому что на лице Демона пятьдесят семь веснушек, и глаза его, его невозможные глаза… – Я… не… понимаю… зачем… ты… молишься, – Дин вбивается в него до упора, грубо, но сладко, и это больно и невероятно. Кастиэль тоже не понимает, он снова выгибается, он молится по привычке, потому что, читая эту молитву в течение сорока дней, надо раскаиваться в содеянном и больше никогда его не повторять, но Кастиэль ни черта не раскаивается, Кастиэль знает его имя, и оно неожиданно сладкое на языке, воздушное, безумное какое-то, и он выдыхает его имя, забывая слова молитв, так и не заканчивая просьбу отпустить грехи, потому что это не нарушение заповеди, потому что он сам так захотел. – Дин, – выдыхает Кастиэль только один раз, а внутри у него всё бьётся, дин-дин-дин-дин, он царапает простыню, когда Дин входит особенно глубоко, и замирает. Кастиэлю двадцать семь лет, и он девственник, и этого вполне хватает, чтобы кончить без прикосновений, испачкав простыню и живот спермой. Ему не о чем молиться, но он всё так же может читать проповеди, нарушая девятую заповедь. – Если демон выбирает кого-то – он будет мучить его до самой смерти, – Дин вытягивается, прогибается в пояснице, и кости его хрустят. – Обычно она наступает очень быстро, демоны не любят долго возиться со своими игрушками, но… Кастиэль знает его имя, и ещё знает то, что Дин не сможет его убить. Ему надо что-то решать, но за окном темно, как в глазах Дина, как в его сущности. Чернее черноты, поправляет себя Кастиэль, но только вот… Глаза – зелёные. Такого безумного цвета, которого он не видел во снах. И сны ли это были – может, кошмары? Кастиэлю двадцать семь лет, и у него под глазами мешки, и демону хочется поцеловать его глаза, его веки, его скулы, но он боится показаться самому себе слишком чувственным и сентиментальным. Это – следы того, что Кастиэль… ждал. – Кас, – Дин устраивается поудобнее на одеяле, пробует слово на вкус. – Я буду звать тебя «Кас». Это больше похоже на кличку пса. Или на название игрушки. Но демоны не дают названий тому, что им не нужно. – Мне за твои зелёные глаза не расплатиться золотом бессонниц. Кастиэль уже не молится никаким богам. У него есть демон с невозможно зелёными глазами, и этого ему для веры вполне хватает.