Грех

Огненные отсветы причудливыми волнами расплескивались по светлым стенам узкого коридора, подхватывая в своих замысловатых игрищах куски густой тени, то и дело пытающейся вырваться из жарких объятий факельного огня, но снова и снова проигрывающей в этой битве. Яркие всполохи уверенно рассеивали клубящийся повсюду мрак, слегка ослепляя стоящего возле тяжелой кованой двери мужчину, вынуждая его щуриться и моргать. Наконец, он не выдержал и стремительным движением погасил чадящее пламя. Коридор тут же погрузился в легкий полумрак. Человек облегченно вздохнул и вновь наклонился к двери, практически вплотную прижимая здоровый глаз к замочной скважине. Теперь, без багряных отблесков пламени, ему удалось достаточно хорошо разглядеть лежащего на каменном полу узника. Даже сейчас, практически сломленный обрушившимися на него несчастьями, он был слишком прекрасен. Особенно в данный момент, когда мягкий дневной свет, льющийся из зарешеченной дыры в потолке, ласкал точеный нос, аккуратные скулы, волевой подбородок, покрытый легкой щетиной, чувственные губы и длинные трепещущие ресницы; вплетал золотистые лучики в тяжелые темные локоны, разметавшиеся по ледяному полу. Несмотря на то, что разница в возрасте между ними составляла всего несколько лет, Барналь чувствовал себя рядом с Николя настоящим стариком. Каждая черта выразительного лица узника дышала чистым светом молодости, тогда как чело Великого Инквизитора было исчерчено глубокими прорезями морщин. Эта красота вызывала у него бесконтрольную зависть. Впрочем, с самого их детства эта зависть переплеталась в сердце Барналя с ослепляющей, отравляющей любовью. Совсем не братской: сумасшедшей, собственнической. Эта любовь заставляла его делать мерзкие, отвратительные вещи, прощения которым он так и не сумел получить за всю свою полную лишений и раскаяния жизнь. В детстве, подчиняясь рвущим душу страстям, он подсматривал за братом в замочную скважину, с жадностью припавшего к источнику путника наблюдая за тем, как Николя ведет себя в одиночестве. Он не уставал любоваться братом, а потому буквально сходил с ума от того, что родители уделяли младшему сыну большое количество внимания. Гийом в бессильной ярости наблюдал за матерью, пытаясь понять, что же такого нашел в этой женщине Николя, много лет спустя он будет также смотреть на ненавистную колдунью и молить Бога о том, чтобы она навсегда исчезла из жизни его брата. Однако эти вуайеристические шалости утратили все свое былое значение в те ужасные дни, когда Гийому дважды пришлось пережить смерть Николя. Первый раз это случилось в тот злополучный, проклятый всеми святыми день, когда мать несколько часов подряд забавлялась со своим младшим ребенком. Она с удовольствием занималась домашней работой, ласково глядя на то, как шестилетний мальчик пытается ей помогать, затем с еще большим наслаждением отправилась принимать ванну, зачем-то поволочив туда сына. Гийом в отчаянии наблюдал за тем, как Николя целует эту женщину, как обтирает мягкой губкой ее ноги. О, сколько раз он представлял себя на ее месте! Сколько бессонных ночей прислушивался к легкому дыханию спящего мальчика и мечтал, бесконечно мечтал о прикосновениях его нежных губ… — Гийом! Что ты делаешь? Звонкий голос отразился от каменных стен, заставив его повернуться и встретиться взглядом с ясными орехово-зелеными глазами брата. Эти глаза всегда заставляли сердце наследника рода Тестевилль стучать в два раза быстрее. В ответ Гийом отоврался, как делал уже ни раз, а затем поволок маленького Николя в лес. Не иначе, как по воле Всевышнего, в наказание за все греховные мысли, именно там, в лесу, Гийому было суждено увидеть, как его любимый мальчик тонет в мутной воде глубокого озера. Даже сейчас, спустя долгие годы, став Великим Инквизитором Гильермо Барналем, он помнил тот леденящий душу страх, внезапно ударивший куда-то в район солнечного сплетения, и резко завязавшийся в тугой узел с невесть откуда взявшейся ревностью. Гийом смотрел на захлебывающегося мальчика и не мог заставить себя протянуть ему ветку достаточно далеко. Слишком ярким было воспоминание об утренних страданиях. Вне всякого сомнения, стоит ему выбраться из воды, Николя тут же побежит в объятья к матери, а он, его спаситель, не будет удостоен даже мимолетного благодарного взгляда!.. Со злостью отшвырнув от себя ветку, Гийом в последний раз глянул на тонущего братишку, а затем развернулся и побежал в сторону деревни. Он даже не догадывался о том, что крики утопающего будут преследовать его более двадцати лет подряд. Но Всемогущий Господь решил сыграть с Гийомом еще более страшную шутку. Он позволил ему испытать практически безграничную радость, спася Николя руками проходящего мимо крестьянина, осознать в сырой кладовке всю тяжесть вины от предательства, а затем вновь отдать чистого и светлого мальчика в объятия костлявой Смерти, на этот раз более черной и отвратительной — в маленький городок просочилась невесть откуда взявшаяся чума. Странно, но Гийом не чувствовал боли или страха из-за смерти родителей. Они никогда не любили его и всячески демонстрировали свое равнодушное отношение к старшему сыну; он отвечал им тем же. Но Николя… Потерять его во второй раз за три дня оказалось для Гийома непосильным. Где-то глубоко внутри с невероятной скоростью разрасталась чернильная пустота, грозя поглотить каждый кусочек захлебывающейся криками души… Как не удивительно, но именно к жестокому Богу он пришел тогда за спасением. И Господь не отказал. Он направил своего нового пастыря, дав ему физической болью заглушить душевную, даруя новую цель в жизни и Путь, который позволил бы смыть с себя страшный грех братоубийства, навеки забыть о греховных мыслях и посвятить всего себя новому, всемогущему идолу. Все последующие годы Гильермо вел донельзя аскетичную жизнь, чтил все божественные законы и безжалостно карал тех, кто посмел идти поперек Слова Господня. Быстро завоевав безупречную репутацию и благосклонность самого Папы, он с достоинством нес свое звание и всегда судил исключительно по Закону Божьему, защищая святую церковь от посягательств со стороны еретиков. Но, видимо Великий Инквизитор вновь сделал что-то не так, раз бесконечно мудрый господин обрек его на новый, более страшный виток страданий, вернув давно оплаканного брата, тем самым возродив в сердце сумасшедшую любовь вперемешку с ревностью, ненавистью к себе и необузданными греховными мыслями. Будучи с детства христианином и выходцем из дворянского сословия, Барналь всегда презирал еретиков, а в особенности торгашей евреев. Эта народность казалась ему слишком порочной и развращенной в своей постоянной жажде наживы и культивировании еды, а уж если вспомнить о том, как их предки обошлись с Христом, да будут прокляты их черные души! А потому, прознав о том, что в деле об убийствах достопочтенных священников фигурируют эти мерзкие дети Иуды, он немедля возжелал отправить их на костер, ни секунды не сомневаясь в том, что нашел истинных убийц. В последующие несколько дней Гильермо не только понял, что сильно ошибся, но и столкнулся с ужасающими последствиями своих ошибок. Самюэль из Неаполя… Поначалу Барналь смотрел на него исключительно с презрением и превосходством, намереваясь раздавить этого мерзкого, заносчивого еретика, возомнившего себя Великим Лекарем и посмевшего идти против воли Всевышнего. Пару раз он даже думал о том, как переломит его красивую шею, позволив закатиться зелено-ореховым глазам, навсегда избавить мир от этого гадкого пройдохи. Но судьба не дала ему познать сладость этой казни, заставив старика, пожелавшего любой ценой спасти приемного сына, рассказать Великому Инквизитору правду о рождении Самюэля. И сейчас, стоя возле камеры и не решаясь войти, Барналь с жадностью наблюдал за спящим узником. Для того чтобы окончательно убедиться в правдивости слов Давида, ему нужно было весомое доказательство. Например, можно попробовать обнаружить отметину на одном из пальцев Самюэля — свидетельство того, что когда-то давно в лесу его укусила пойманная сообща крыса. Вот только Гильермо точно знал — старый шрам на руке пленника есть. Должен быть. И потому он не мог поверить в то, что ослепленный своими предрассудками не заметил того, как с возрастом у них появилось больше общих черт, а также цвет волос, разрез глаз… Неужели он мог быть настолько слеп, не узнав единственного на свете человека, безраздельно владеющего его сердцем, вытесняющего даже самого Господа?! Где-то вдалеке послышались тихие шаги. Барналь судорожно вздохнул, распрямился и решительно открыл дверь камеры. Нужно было покончить с этим раз и навсегда. Великий Инквизитор ненавидел неопределенности. *** Спустя три дня, Гильермо практически с наслаждением наблюдал за тем, как Давид проходит испытание водой. Несмотря на то, что старик не только спас жизнь его брату, но и практически вернул того обратно Барналю, он все равно ненавидел лекаря так сильно, как только мог. Давид из Неаполя был еще одним человеком в жизни его (его!) Николя, на которого тот смотрел с любовью и нежностью. Этого не должно было быть. Только ему одному могут быть адресованы нежные взгляды! Однако, как и в далеком детстве, от брата ему доставались одни лишь презрение да отвращение. «Мужество, честность и вера в бога»… Гильермо усмехался, сжав висевший на шее медальон. Как удачно они поделили девиз рода! Самому красивому, доблестному и верному из них достались мужество и честность, в то время как ему, никем нелюбимому, отвергнутому самыми близкими людьми, осталась только вера во Всемогущего и Всепрощающего. И Барналь отдавался этой вере со всей своей нерастраченной страстью, с головой окунаясь в служение тому, кто всегда был рядом, тому, кто внезапно отвернулся сейчас… Обретение любимого и ненавистного брата стало для Великого Инквизитора тяжелым ударом. Он никак не мог вернуть свою, казалось бы, упорядоченную жизнь в привычное русло. Все вокруг вмиг потеряло смысл. Барналя больше не интересовало зашедшее в тупик расследование, он уже не пытался учить и наставлять Силаса, который все еще плохо справлялся со своими собственными демонами. Мир сузился до одного человека, способного коротким взглядом поставить гордого Инквизитора на колени. Адская бездна разверзлась под ногами Гильермо, но он уже даже не пытался уцепиться за край. Вне всякого сомнения, подобное отношение к работе не могло не отразиться на ходе расследования, а также репутации самого служителя церкви. Начали ходить слухи о том, что Великий Инквизитор не ловит преступников, а гоняется за химерами, в лице никому неизвестной колдуньи, и покровительствует евреям. Возможно, Барналь попытался бы что-либо исправить и взять себя в руки, если бы Самюэль снова и снова не попадался на его пути, то и дело, впутываясь в различные неприятности, вынуждая в очередной раз сажать его в темницу, а потом старательно оттуда вытаскивать. И эта рыжеволосая девка, забери Господь ее душу! Она явно была небезразлична непосредственному в проявлении своих чувств Самюэлю, а потому, за одно только это, Мадлен стала для Барналя злейшим врагом. Он готов был землю перерыть ради того, чтобы найти и сжечь проклятую ведьму. Но вновь, как это нередко случалось в последнее время, он жестоко просчитался… И кара не заставила себя ждать. *** Гильермо метался по камере, как загнанный зверь, нервно потирая скованные запястья и мечтая в клочья растерзать своих врагов. Как они не побоялись поднять руку на Великого Инквизитора? Как смели вновь упрятать в темницу Николя? За что, ради всего святого, они заперли их в одной камере?! Бросив короткий взгляд на сидящего возле стены брата, Гийом ускорил шаги, неприкрыто выказывая свое волнение. Он надеялся и одновременно страшился того, что совсем скоро за ними вновь придет Капитан де Тюренн, не дав в полной мере насладиться жестокостью судьбы. Барналь сам себе напоминал голодного тигра, которому в клетку подбросили свежую, все еще истекающую кровью, но отравленную тушу косули. Запах находящейся так близко добычи сводил с ума, вынуждал задыхаться и прятать в широких рукавах рясы трясущиеся пальцы. Гильермо понимал, что даже если едва попробует на вкус эту опьяняющую жертву, он падет так низко, как только это возможно. С другой стороны, он и так уже лишился доверия Папы, попал в руки к врагам и может не дожить даже до конца этого дня. В любом случае, за одни только греховные помыслы, после кончины он попадет в Ад, так не все ли равно кем умереть: грешником в мыслях или же в действии? Одно Великий Инквизитор мог сказать наверняка: Господь послал ему самое тяжелое испытание, практически не оставив выбора и надежды. Хорошо, хоть Самюэль ни о чем не догадывается и, как практически врагам, им не обязательно даже смотреть друг на друга, не то, что разговаривать. Барналь остановился и вновь встретился взглядом с сокамерником. Быть может все и обойдется… — Почему ты оставил меня, Гийом? Холодная волна прокатилась по всему телу, ледяными иголочками утыкав кончики пальцев, виски и сердце. Он с ужасом смотрел на брата, глупо надеясь на то, что заданный почти спокойным тоном вопрос ему только послышался, но Николя, не осознавая своей жестокости, уверенно продолжил: — Я ждал тебя, когда мама умерла. Он явно хотел сказать что-то еще, но рыдания, внезапно вырвавшиеся из груди Гийома, заставили его замолчать и виновато посмотреть на Великого Инквизитора. А тому, в свою очередь, казалось, что над его головой разверзлись небесные хляби, и наказание за все прошлые и нынешние грехи обрушилось сторицей. Маска отстраненности и напускной неприязни рассыпалась в пыль, позволяя обуревавшим душу эмоциям выплеснуться наружу, пролиться солено-горькими слезами. Насколько помнил сам Гийом, в последний раз он плакал в кладовой, в тот день, когда брат чуть было не утонул. С тех пор он привык встречать любые испытания со стойкостью и хладнокровием, за двое суток повзрослев на целую жизнь. Вот только в последнее время на него слишком много всего обрушилось: обретение Николя, постоянное беспокойство за него, провал миссии от самого Папы, предательство дававшего обет верности ученика, рассыпавшаяся в прах репутация, а теперь еще и это нелепое, несвоевременное обвинение от самого ненавистного на земле человека… Барналь толком даже не почувствовал столь желанного некогда прикосновения к плечу. Брат старался его утешить, но сам Гийом понимал, что это бесполезно. Внутри него как будто что-то лопнуло, сломалось и теперь ни что уже не поддерживало гордого инквизитора изнутри, позволяя без стеснения стоять на коленях перед Николя и ронять на пыльные камни пола крупные прозрачные капли слез. Николя снова что-то сказал, и Гийом даже постарался ему вразумительно ответить, впервые стараясь ни в чем не соврать, честно говоря о ревности до желания смерти, о страхе и боли. Он даже показал ему свою наибольшую слабость — уродливо порезанный глаз — наказание за мерзкое отношение к семье. Вот только жалость в орехово-зеленых глазах ранила больнее осколка витражного стекла, вынуждая еще сильнее горбить спину, все ниже наклоняясь к земле, под тяжестью вины, отчаяния и порока: несмотря на все происходящее, он все еще безумно желал своего брата. Николя позволил взять себя за руки, обнять… Все эти вольности моментально вскружили Гийому голову. Он отчаянно пытался обуздать свои порывы, но пальцы сами тянулись к столь необходимому человеку, а губы, покончив с исповедью, уже вовсю подбивали этого невозможно красивого ангела на смертный грех. —Я кажусь тебе жалким, правда? — Гийом в отчаянии пытался поймать взгляд брата. — Нет, вовсе нет, — Николя поспешно поднял ресницы, явно выныривая из каких-то своих мыслей, он уже не пытался отнять руки, легко пожимая в ответ холодные влажные пальцы. Это придало инквизитору немного смелости. — Но это еще не все, в чем я должен был покаяться перед тобой, petit*. На мне лежит еще один, не менее страшный грех, — теперь Николя смотрел на него внимательно и чуть сильнее сжимал пальцы, расценив такое поведение, как хороший знак, Гийом смело шагнул в Гиену Огненную, — дело в том, что я люблю тебя, Николя, всегда любил. Брат хотел что-то возразить, но, разглядев во взгляде инквизитора практически нечеловеческий голод, поспешил сомкнуть приоткрывшиеся было губы. Секунды медленно перетекали в минуты, расползаясь маслянистыми разводами по пыльным стенам камеры, а двое мужчин все так же неподвижно сидели на грязном полу, пристально глядя друг другу в глаза и крепко сцепив подрагивающие пальцы. Гийом понятия не имел о том, что творилось в голове у Николя, но сам он готов был с минуты на минуту начать скулить от страха, камнем обосновавшегося в груди. Наконец, чувствуя, что уже не выдерживает эту пытку, инквизитор перевел взгляд на их переплетенные пальцы и тут же осознал, какую роковую ошибку он совершил. Тонкие запястья брата с трогательными выпирающими косточками стали для истончившейся выдержки Барналя последней каплей. Он медленно поднес чужую кисть к лицу, мысленно попросил прощения у Господа, а затем робко коснулся губами ладони. Уверенный в том, что теперь Николя уж точно если не набросится на него с кулаками, то, как минимум, отпрыгнет на другой конец камеры, Гийом не сразу заметил, что брат не только не пытается вырвать руку, но и наоборот, будто подсел на пару сантиметров ближе. Боясь спугнуть невиданное счастье, мужчина принялся покрывать запястье короткими сухими поцелуями. С каждым новым прикосновением все глубже погружаясь в пучину греховного желания, он понимал, что уже не сможет остановиться. Только не теперь, когда он знает, как сладко пахнет эта кожа, какие чуткие и нежные у врача пальцы, как невозможно хорошо ощущать под губами учащенное биение пульса и пропадать, пропадать в растекшихся по ореховой радужке черных зрачках… Несмотря на то, что все вдруг складывалось совершенно невероятным образом и, по какой-то необъяснимой чудесной причине Николя не пытался сбежать от своего обуреваемого извращенными страстями брата, сам Барналь прекрасно понимал, что даже сейчас Николя добровольно не позволит ему чего-то большего, чем поцелуи рук, а, значит, действовать нужно быстро. Конечно, за долгие годы сдерживания страстей, Великий Инквизитор отогнал от себя огромное количество сладострастных фантазий и сейчас хотел бы испробовать каждую из них, но времени оставалось все меньше — в любой момент могли прийти стражники, да и шоково-покорного состояния Николя не должно было хватить надолго — оно носило явно кратковременный характер. Поэтому, смело сократив разделяющее их расстояние до нескольких миллиметров, Гийом обнял несопротивляющегося брата и горячо зашептал ему на ухо: — Позволь мне, пожалуйста… Я обещаю, тебе понравится… Николя, всего один раз… Только раз, Николя… Николя… Каждую обрывочную фразу он сопровождал сладким и настойчивым поцелуем в шею, а сильные руки, быстро исследовавшие мускулистую спину, уже осторожно укладывали брата на пол камеры. Сознание плыло от внезапной вседозволенности, растворялось в тихих ответных вздохах, терялось в ставшем осязаемым ответном желании. О да, лихорадочно стягивая с брата штаны, Гийом в полной мере смог насладиться прямым доказательством того, что он не то, что не противен, а наоборот — более чем желанен. Твердый, пульсирующий в руке член Николя стал последним аргументом в споре с собственной совестью. Барналь проиграл Богу, себе, всем своим принципам, в нескольких греховных прикосновениях похоронив долгие годы праведной жизни. Сейчас, обхватывая дрожащими губами солоноватую головку члена и глядя на то, как выгибается от острого наслаждения его порочный ангел, Великий Инквизитор готов был немедля отдать душу Сатане только за то, чтобы эти жаркие минуты растянулись на целую вечность. Облизывая, посасывая и лаская шелковистый на ощупь член, он упивался звонкими стонами младшего брата. Все вокруг давно перестало существовать, исчезнув в мареве взаимной похоти. Гийом приходил в восторг от всех, даже самых мимолетных, откликов, столь щедро раздариваемых любовником. Он не обращал никакого внимания на собственное желание, полностью захваченный процессом доставления удовольствия. По легкой вибрации в члене он чувствовал, что для достижения оргазма брату не хватает всего нескольких движений, а потому вознамерился удвоить усилия, как вдруг Николя с невесть откуда взявшейся силой надавил Гийому на плечи, вынуждая его вытащить блестящий от слюны член изо рта. — Стой-стой-стой! Я не хочу, — Николя говорил прерывисто, из-за срывающегося дыхания делая паузы после каждого слова. — Прости, но я так не могу. Снова чувствуя, как холодеют кончики пальцев, заранее готовый к самому страшному Барналь начал было отстраняться, но не успел отодвинуться и на пару десятков сантиметров, когда Николя схватил его за плечи и резко потянул на себя вверх. Последовавший за этим действием страстный поцелуй стал для Гийома поистине удивительным продолжением чудес. Он с упоением сминал чужие податливые губы, мягко проводил кончиком языка по языку любовника и буквально терял себя в водовороте неизведанных доселе удовольствий. Поведение Николя не поддавалось никакой логике, хотя, меньше всего Гийому хотелось пытаться понять этого невозможного человека, с невесть откуда взявшейся страстью зарывающегося пальцами в его волосы и жадно целующего. Одно он осознал со всей ясностью, на которую только мог быть способен в таких условиях — брат явно вознамерился довести его сегодня до помешательства, даря на протяжении всего дня целый ворох совершенно различных эмоций: то бросая на самое огненное дно, то поднимая к лазурным небесам. Вот и сейчас к обжигающим поцелуям добавилась настойчивая рука, ловко пробравшаяся под рясу и сжавшая не менее твердый член Гийома, вынуждая его практически жалобно застонать в припухшие губы. Бешено, порочно, невыносимо… Казалось, что в теле нет ни одной клеточки, оставшейся равнодушной к происходящему — даже кости и те обдавало расплавляющим волю жаром. Не искушенному в подобных играх Барналю, всего происходящего казалось уже слишком много. Он никогда прежде не испытывал подобных эмоций, и сейчас даже наслаждение от легчайших прикосновений накрывало его с головой. Однако для Николя всего происходящего оказалось недостаточно. Осторожно разорвав ставший практически бесконечным поцелуй, он решительно перевернулся на бок, устроил брата напротив себя и окинул его тягучим, по-особому ласковым взглядом, от которого инквизитора будто ударило молнией — он никогда не видел в этих глазах такой бури греховных страстей. И все это было адресовано ему, ему одному. Николя будто любовался старшим братом, прослеживая взглядом каждую черточку угрюмого лица: высокий лоб, сурово сдвинутые брови, трепещущие крылья носа, точеные скулы, густую бороду и мягкие вишневые губы. Сам Гийом его восторгов не разделял. То ли дело он мог сейчас смотреть не растрепанные локоны, сумасшедше блестящие глаза, острый кончик языка, мазнувший по верхней губе, раскрасневшиеся от страсти щеки… Гийом знал, что никогда больше не увидит брата таким, а потому старался запечатлеть, зарисовать в памяти каждую клеточку, вдавить в рецепторы неподражаемый вкус и запах, впитать всей кожей трепетные прикосновения, запомнить. С неожиданным проворством Николя одним тягучим движением скользнул вниз. Инквизитор хотел было его окликнуть, но вместо этого смог только с силой стиснуть края своей рясы и громко простонать: — О-о-о, что же ты!.. Гийом судорожно глотал затхлый воздух камеры, пытаясь совладать со шквалом разрывающего тело удовольствия. Если несколько минут назад брату было хотя бы вполовину так же хорошо, как и ему сейчас, то Барналь понимал теперь, почему Николя не пожелал наслаждаться этим в одиночку — слишком уж сильные ощущения, слишком яркие. Они кардинально отличались от тех, что он испытывал, самолично даря это удовольствие — с принимающей ласки стороны все выглядело совсем иначе. Он каждым дрожащим нервом чувствовал долгие медленные касания языка, перетекающие в резкие и отрывистые; острые края зубов то и дело задевающие головку, что придавало легкую изюминку точечной боли, позволяющей хоть немного ориентироваться в океане невыносимого наслаждения. В какой-то момент Барналю показалось, что он больше не сможет выдерживать все это, а потому он с трудом приоткрыл то и дело норовящие закатиться глаза и вознамерился так же героически отстраниться, как недавно сделал это Николя, но внезапно обнаружил, что член младшего брата находится в непосредственной близости от его лица. Дольше раздумывать стало некогда. С тихим стоном он накрыл ртом влажную от естественной смазки головку и с непередаваемым удовольствием почувствовал вибрацию от ответного стона на собственном члене. А спустя несколько мгновений, подстроившись и приноровившись, они будто рухнули в бездну греха и порока, увлекая друг друга чувственными ласками и прикосновениями все ниже и ниже, до самого чернильного дна. Двигаясь практически в унисон, они задыхались от наслаждения, таким странным, до безумия откровенным способом, отдавая себя друг другу — до конца, предельно честно, жарко. Головы кружились от недостатка кислорода и обоюдно ощущаемой сладости всего происходящего. Гийому хотелось остановить время, чтобы эта нега никогда не прекращалась, но, увы, это было совершенно невозможно: напряжение обоих любовников становилось критическим, стоны все громче и чаще, а толчки навстречу друг другу все резче и быстрей. В какой-то момент та самая волна, все это время порывавшаяся накрыть его с головой, все же жадно подмяла под себя Великого Инквизитора, заставляя на несколько секунд полностью оглохнуть и ослепнуть. Все тело будто разлетелось в мелкую пыль, оставив после себя блаженное упоение, влажную от пота кожу и горьковато-терпкий привкус на языке. Барналь невольно вздрогнул. Только сейчас он понял, что они с Николя одновременно достигли пика блаженства, попробовав друг друга на вкус, став настолько близкими, насколько это вообще возможно между двумя душами, укрытыми телесными оболочками. Некоторое время они пытались прийти в себя, восстанавливая дыхание, пытаясь унять бешеный стук сердец и до последнего сохранить ускользающее ощущение эйфории. Наконец Гийом смог вспомнить о том, где именно и по какой причине они находятся. Он порывисто поднялся с пола и принялся приводить свою одежду в порядок. Вскоре младший брат тоже присоединился к нему. Несмотря на то, что теперь они стали значительно ближе друг другу, ни один из них не спешил заговаривать первым. Обоим хотелось продлить это ощущение единения как можно дольше. Вот только Гийом не мог позволить стражникам разлучить их до того, как в их отношениях все будет расставлено по местам. А потому он остановился напротив приглаживающего окончательно растрепавшиеся волосы брата и глубоко вздохнул: — Прости меня за то, что сейчас произошло. Я не должен был давать вол ненужным эмоциям. — Они были нужные, — перебил его Николя, вновь удобно усаживаясь возле облюбованной стены. — Это была та самая поддержка и опора, которую может оказать только близкий и родной человек. Кто, как не брат? В замешательстве Барналь опустился на пол рядом с Николя и невольно поразился его спокойному, даже умиротворенному выражению лица. Конечно, если всякий грех настолько прекрасен и дарит такой шквал непередаваемых эмоций, то он согласен сию же минуту окончательно и бесповоротно променять свою аскетичную сдержанность на водоворот чувственных удовольствий и жарких страстей, но как бы он не был сладок, грех остается грехом. И относится к нему с подобной преступной легкостью могут только безбожники, вероотступники и еретики! Гильермо отвернулся от брата и прикусил нижнюю губу. Он совершенно забыл о том, что самолично оставил Николя без веры, своими руками сделав из него безбожника. Эгоизм и ревность, овладевшие им в тот день возле священной купели, обернулись теперь катастрофой для них обоих. А посему в скором времени еще большие несчастья обрушатся на их головы от имени попранного Бога… Будто услышав мысли Гийома, Николя нашел его руку и крепко сжал. — Прости, но я никогда не был особенно религиозен, а потом не могу осуждать себя за то, что принесло мне радость и помогло увидеть тебя таким, каков ты есть внутри своего панциря. Я давно заметил твои взгляды, но не решался растолковать их верно. Изначально мне казалось, что Великому Инквизитору и вовсе не доступны подобные страсти, а мои глаза меня обманывают. Позже я решил, что принимаю за желание твою безграничную радость от того, что мы снова друг друга нашли. Но теперь, — Николя приподнял руку и коснулся губами кончиков холодных пальцев старшего брата, — я счастлив от того, что могу правильно истолковать эмоции, что мелькают в твоих глазах. И мне нравится то, что я вижу, Гийом! Поверь, мы непременно отсюда выберемся и тогда, — Николя дерзко усмехнулся, — я смогу запечатлеть на твоих губах самый сладкий и долгий поцелуй на который я только способен. С широко раскрытыми глазами Гийом внимательно слушал брата и не мог отделаться от ощущения, что все больше и больше увязает в сладкой патоке порока. Он десятки раз слышал подобные слова из уст свободолюбивых еретиков. В лучшем случае подобные речи вызывали у него жалость. В худшем — злость, которая влекла за собой немедленное вынесение смертного приговора. Но сейчас он верил каждому греховному слову, миррой скатывающемуся по израненному сердцу. С крушением всех своих заветов и принципов, Гийом чувствовал дуновение непозволительной легкости и упоительную свободу, пахнущую солнцем и полевыми травами: совсем как кожа Николя… И, наконец, впервые за всю свою сознательную жизнь, Великий Инквизитор перестал терзать себя прошлым, планировать будущее, наказывать настоящим и просто позволил быть им обоим счастливыми. Пусть даже на краткий миг. Хотя, ведь недаром ходят слухи о том, что иногда даже самый краткий миг может растянуться на целую вечность.