Двести лет спустя

— Я Польша, и я люблю журек. И перо́ги. Литва скептично посмотрел на него. Они сидели у Польши дома и собирались играть в новую предложенную им игру. Суть была в том, что за два столетия разлуки они оба сильно изменились и теперь должны заново узнать друг друга, по очереди называя какой-нибудь случайный факт о себе. Правда, классику польской кухни, как и любовь друга к ней, Литва и так помнил достаточно хорошо, и никакой новой информации это для него не несло. Он вздохнул и решил, что раз отказываться участвовать в этом уже поздно, по крайней мере, обещания, что его факты будут оригинальными, он не давал. — Ладно, я Литва, и я люблю цеппелины. У Литвы были длинные ноги и красивое лицо. Даже слишком красивое – он часто думал о том, какой была бы его жизнь, не будь он таким смазливым, и даже не раз хотел себя изуродовать, но так и не набрался смелости. Однако особое внимание России привлекала его спина. Литва закрывал глаза и расслаблялся, когда большая теплая рука проводила вдоль его позвоночника. Та же самая рука, которая потом держала кнут, нанося удар за ударом, пока холодные голубые глаза наблюдали, как появляются и краснеют свежие полосы. Россия дарил ему лошадей, а затем приказывал стоять на коленях и отбывать наказание до полного изнеможения. Россия приносил ему еду в постель, когда он не мог пошевелиться от боли, и заботливо убирал волосы с его лица, а затем будил посреди ночи, заставляя заниматься с ним сексом. Россия извинялся перед ним, говорил, что он любит его больше всех на свете, целовал между лопаток и аккуратно обрабатывал его раны зеленкой. А затем отчитывал за что-то и, как бы невзначай положив руку на спину, давил на них пальцами, пока они не открывались и кровь не проступала через рубашку. И Литва никогда не сопротивлялся. Он сжимал в руках подол платья горничной, которое Россия выбрал для него, и напоминал себе, что должен быть благодарным за то, что он здесь: с ним и остальными в большом доме, в то время как Пруссия и Австрия неизвестно что сделали с Польшей, и вообще он, скорее всего, уже мертв. И Россия верил, что Литва действительно ему благодарен и тоже его любит. И злился, когда что-то шло не так. И чувствовал себя ужасно, когда в очередной раз срывался и избивал его, после чего раскаивался, напивался и плакал у него под дверью, пока Литва не прощал его и даже сам не принимался в ответ убеждать, что все в порядке. В этом мире порванных чулок, стертых коленей, недосыпов, болей в животе, раздражения на руках от постоянной стирки окровавленной одежды, сочувственных взглядов после фразы: «Все свободны, Литва, вечером в мой кабинет», сплетен во время перекуров и вежливого избегания неудобных вопросов была и Беларусь. Это напоминало странный любовный треугольник, в котором они с братом попеременно играли роль хорошего и плохого полицейского. Беларусь, хоть и ненавидела Литву, иногда проявляла к нему несвойственную ей нежность, а также нередко использовала его как способ поближе подобраться к России или вызвать его ревность. Ее перемены настроения едва ли были более предсказуемыми, и сегодня она позволяла Литве лежать у нее на коленях, а завтра хватала за волосы и била головой о столешницу. У них была настоящая семья – просто очень своеобразная – и Литва несмотря ни на что считал себя ее частью. Разве в семьях бывает все идеально? О Польше он старался не думать. Он думал первые несколько лет, но потом задвинул эти мысли подальше, решив, что они не имеют смысла, и у него теперь новая жизнь. — Я Польша, и у меня есть лошадь по имени Ян Собеский V. Были еще предыдущие четыре, но они умерли. — Я Литва, и у меня есть сборник стихов Антанаса Баранаускаса с его автографом. Впервые они встретились после революции – с момента их разлуки прошло больше ста лет. Польша с горящими глазами говорил о новой Речи Посполитой и о том, что теперь все станет по-прежнему, а Литва смотрел на него и не верил тому, что видит и слышит. Вежливо выслушав несколько минут вдохновенных речей, он осторожно прервал его, сказав, что не хочет ничего из этого, и попросил убрать армию со своих территорий. На русском, потому что говорить на польском спустя столько времени было трудно, а литовский Польша так и не выучил. Ответ последовал во всех эмоциональных красках и на всех известных ему языках. Польша назвал его предателем и русской подстилкой, сказал, что он даже не представляет, через что ему пришлось пройти за эти годы, кричал, бросался вещами и проклял каждый день их знакомства. После этого Литва уехал к Америке – не по большой любви, а просто желая сбежать от Польши, России, Беларуси и собственных разоренных войнами городов. Впервые за долгое время он попытался жить для себя. Но потом случилась новая война, и Россия уговорил его вернуться назад. Все повторилось снова: обещания, подарки, откровения, клятвы и исполосованная спина. Россия разрешил ему навестить Польшу в больнице сразу после его освобождения из оккупации. У них было не слишком много времени, но даже его они почти полностью провели в молчании, перекинувшись лишь парой дежурных фраз, словно Литва навещал дальнего родственника, которому родители заставили передать банку абхазского варенья. Банку варенья он действительно принес, но, едва увидев Польшу, усомнился, что тот будет в состоянии ее съесть. В это время все они выглядели не лучшим образом, однако Польша по-настоящему пугал: исхудавший, с темными кругами под глазами, сбритыми волосами и язвами по всему телу – следами разрушенных городов, – он смотрел на него мертвым взглядом, силясь выдавить приветливое выражение лица. Как на такого же дальнего родственника, которого видишь второй раз в жизни, и который зачем-то изображает интерес к твоим делам. Под конец советских лет Россия заметно устал: он почти не обращал на Литву внимания и даже перестал его бить. Это позволило ему осмелиться и попроситься уйти. В тот вечер Россия снова плакал, обнимая его ноги, пока Литва перебирал подол платья и старался не смотреть на него, боясь сдаться и передумать. — Я Польша, и я до сих пор храню саблю, которой сражался в битве при Кирхгольме. — Я Литва, и я стал первой страной, которая вышла из СССР. Потом они встретились во Флоренции, решив выбрать место подальше от родных пейзажей и лишних воспоминаний. Стояла теплая поздняя осень, ветер носил по улицам опавшие листья, а солнце висело низко над горизонтом. Литва спросил, на каком языке им теперь разговаривать, Польша закатил глаза и ответил, что на английском, как и все нормальные люди. Затем Польша спросил, как у него дела; Литва сказал, что как у любого, кто только что закончил долгие болезненные отношения. Польша спросил, любит ли он все еще Россию или Беларусь; Литва сказал, что не может ответить на этот вопрос. Они в тишине выпили кофе и пошли бродить по улицам. Разрушить двухсотлетнее молчание оказалось не так просто, и все же с каждым словом – пусть малозначительным или оставленным без ответа – неловкость между ними постепенно исчезала. Когда они прощались, Польша позвал его в гости, добавив: «Если я все еще тебе нравлюсь». Убраться дома к его приезду Польша счел излишним: повсюду была одежда и банки из-под газировки, в пепельнице лежало несколько недокуренных самокруток (позже он перейдет на одноразовые электронные сигареты, которые будут валяться во всех углах). На кровати обитало около десятка мягких игрушек, а возле зеркала была разбросана косметика и какая-то женская бижутерия. От внимания Польши не скрылось то, каким дерганным был Литва – еще более дерганным, чем в их прошлую встречу. Тогда он решил развязать обстановку, ворвавшись к нему в ванную, и увидел уже зажившие, но все еще заметные шрамы, покрывавшие его спину. Запланированного секса в тот вечер у них так и не произошло. До глубокой ночи они разговаривали, плакали, много курили, Польша обещал убить Россию, а Литва почти распустил на себе свитер, от нервов вытаскивая из него нитки. Когда они наконец легли и несколько минут молча всматривались в темноту, Литва вдруг сказал ему, что он пахнет Польшей. Тот не понял и переспросил: «Типа, собой или как страна?». Но Литва и сам точно не знал, что это за запах – это было что-то очень старое, из времен, когда они оба жили в Кракове и проводили каждый день вместе, что сейчас казалось чем-то далеким, фантастическим и родным одновременно. Засыпая, он чувствовал дыхание Польши на своей шее и руку под своей футболкой, которая осторожно гладила его по спине. — Я Польша, и я люблю видеоигры. — Я Литва, и я коллекционирую кассеты с рок-музыкой. Хотя весь мир, похоже, уже переходит на CD-диски. Вскоре после этого он переехал к Польше с вещами. Домой почему-то не тянуло: Литва не смог придумать ни одного города, в котором ему было бы не тошно находиться после всех событий последнего века. Кроме того, нужно было обустраиваться в новой квартире, составлять какой-то план на ближайшие годы и оставаться наедине со своими мыслями, а к этому он пока был не готов. Впрочем, гиперопекой Польша не страдал, поэтому у Литвы было достаточно личного пространства, чтобы снова учиться жить для себя. Возобновлять брак они не стали, решив, что так будет лучше для них обоих. К тому же, – с важным видом отметил Польша, – браки, заключенные перед богом, и так не имеют срока давности. Литва соврал бы, если бы сказал, что у него не вызывала вопросов религиозность Польши, которую тот пронес через все эти годы. Он мог обсуждать и делать совершенно не христианские вещи, а потом таким же будничным тоном сообщить, что собирается в церковь в воскресенье. Сам Литва уже давно сомневался, верил ли он во что-либо, но покорно ходил с Польшей колядовать и дарил ему конфеты на День святого Николая. Польша не раз говорил, что Литве удалось уйти от России, потому что он за него молился. Литва снисходительно соглашался, не придавая этому значения, пока однажды ночью действительно не услышал, как Польша молится, думая, что он уже спит. Польша говорил очень тихо на давно забытой миром и самим Литвой латыни, но из того, что ему удалось разобрать, он понял, что тот благодарит бога за то, что Литва в безопасности, и они снова могут быть вместе. Литва втайне боялся снова впасть в зависимость и начать принадлежать человеку, который просто проявил к нему больше внимания, чем он сам мог себе позволить. Однако Польша очень изменился со времен их прошлой жизни. Он странно одевался и разговаривал (хотя, когда Польша одевался и разговаривал не странно?), но за всем внешним инфантилизмом с девчачьими вещами и любовью к дурацким мультфильмам больше не было вечного ребенка, которого когда-то знал Литва. Он повзрослел, и сквозь его самодовольство и эгоизм все чаще проявлялось умение заботиться об окружающих, не подчиняя их себе, а прислушиваясь к их нуждам. И все же Литва не мог рассказать ему всего. Не мог рассказать тем вечером на их первой ночевке, не смог рассказать на следующий день, и даже во время этой игры, которая должна была ему помочь, он уходил от темы и после того, как Польша первым начинал говорить о своем прошлом. Попытку открыться он предпринял лишь на третий или четвертый раз, между фактами о том, какое мороженое он любит и какую машину хочет купить, но и это была лишь верхушка айсберга. Польшу это расстраивало, если даже не обижало – он изо всех сил пытался быть терпеливым, но никак не мог понять, почему Литва продолжал ностальгировать по ужасным временам, радостно рассказывал, какой самовар стоял у них на кухне в Москве, а иногда внезапно начинал плакать во время их близости, даже если Польша не делал ничего грубого. И Литва не знал, как объяснить, из-за чего без видимой причины его горло вдруг начинает сжиматься от подступающих рыданий, и как он не хочет, чтобы Польша злился, даже если он злится не на него. Литва был бы рад, как и он, просто ненавидеть Россию за все плохое, что он сделал, но проблема была в том, что Россия делал и хорошее. Он так же нежно к нему прикасался, так же создавал ощущение любви и безопасности, и, даже осознавая всю разрушительность их отношений, Литва не мог не испытывать к нему жалость и не скучать по нему. Как и ненавидеть огромный период своей собственной жизни, словно все эти годы – лишь подпись под его поражением, и все светлое, произошедшее в ней, вдруг стало незначительным. Иногда он просыпался от кошмаров про то, как Россия запускает пальцы в раны на его спине, а в другие дни ему снилась их совместная поездка на Алтай. Они гуляли по полю, засаженному подсолнухами, и Россия поделился своей мечтой однажды переехать сюда с ним вдвоем и жить среди этих цветов вдали от всех. Литва ответил, что он бы тоже этого хотел – и в тот момент он говорил абсолютно искренне. — Я Польша, и я думаю, что я тотальный гей. Это тоже не было для Литвы новостью: о вкусах Польши он знал больше, чем, возможно, хотел бы. Однако раньше это называлось чем-то вроде: «Пан Лукашевич предпочитает общество других панов» или «Он очень учтив с женщинами, но они не занимают его сердце», и лишь сегодня он впервые услышал от друга это слово из двадцатого века – лаконичное и, кажется, наконец-то не имеющее негативного оттенка. В себе Литва так до конца и не разобрался, но, подумав, ответил: — Я Литва, и мне нравятся разные люди. Кажется, сейчас таких называют бисексуалами. Когда Польшу отправили в Аушвиц, он носил нашивку с перевернутым красным треугольником как политический преступник. Но он встречал несколько людей с розовым, и с одним они даже подружились после того, как Польша сказал, что он «свой». А потом он умер. Он был не первым и даже не десятым его другом, который умер на этой войне. Как и все страны, Польша давно научился ничего не чувствовать из-за смерти людей. Его освободили, он вышел из больницы, снова отрастил волосы и вырезал с руки татуировку с номером, о которой теперь напоминал только длинный светлый шрам. И тем не менее, когда через пару десятков лет в Европу ворвалась сексуальная революция, он нашил себе на куртку перевернутый розовый треугольник – в память об этом человеке, о всех, кого он встретил в том лагере, и, конечно, из личной вовлеченности. Несколько раз он попадал в милицию – там он смеялся и флиртовал с сотрудниками. Довольно скоро об этом узнало его правительство, и его вызвали на разговор. Тогда Польша высказал им все, что думал о них в последнее время: что они ничем не лучше нацистов, что социалистической власти скоро придет конец, что ему больше тысячи лет, а они все ничего не знают о жизни, и вообще, их предшественники сами сделали его «таким», однажды выдав за Литву. Это был первый раз за долгие годы, когда Польша с кем-то о нем заговорил. Еще одной вещью, которую они с Литвой отмели, возобновив отношения, была супружеская верность. Они и раньше не особенно с этим заморачивались, быстро поняв, что обладают слишком разными темпераментами, да и привязывать друг друга сексом, когда речь идет о веках, кажется довольно унылой, если не безумной затеей. Польша спал как со странами, так и с обычными людьми, некоторые из них становились его друзьями, а затем и друзьями Литвы. У них часто спрашивали, в чем смысл быть вместе, если вам без разницы, с кем проводить ночь. Но для Польши разница была очевидной и заключалась в уровне интимности. Пусть все эти мужчины будут в миллион раз лучшими любовниками, только с Литвой он мог часами валяться на кровати, просто обнимаясь. Только Литва мог перебирать его волосы и держать в руках его лицо, рассматривая появляющиеся летом веснушки. Никто, кроме Литвы, не называл его kochanie, и никого другого во всем мире он не мог назвать в ответ mielasis. — Я Польша, и я был заездом в Вильно в 1987-м. Я ждал автобус возле какой-то старой и исписанной всяким говном остановки и думал о тебе. Что было бы круто поцеловать тебя, типа, прямо сейчас. — Я Литва, и моя столица называется Вильнюс. Запомни уже, пожалуйста. Когда все современные врачи определили его боли в животе как нервные, Литва решил довериться терапии. Польша настоял, чтобы перед началом приема таблеток они сходили в бар и как следует напились. К тому моменту Литва уже вернулся домой, и было решено встретиться в Тракае – здесь они когда-то давно праздновали победу в Хотинской битве. Напился в результате только Польша, и Литве пришлось вести его до отеля, слушая, чем он займется с ним по прибытию, и улыбаясь, зная, что по прибытию Польша тут же завалится на кровать и уснет. Литву немного беспокоит, что приходится врать врачам про свой возраст и выдумывать даты событий своей жизни, однако он чувствует, как ему очень медленно, но все же становится лучше. Польша говорит, что это потому, что он за него молится. Литва не возражает.