…
В ночной забегаловке шум, толпятся мужчины, на танцполе мигают огни переливающегося всем спектром цветов, его топчут леди в грязной обуви, кто-то уже без неё, блестят украшения, сияют кислотными оттенками фрагменты их одежды — или это их кожа? У барной стойки собрались «готовенькие»: кто храпел у бармена над ухом — он всё равно не слышал, глубоко затолкав в уши наушники, сквозь которые с грохотом прорывались басы музыки; кто причитал о тяжести мужской доли, об отсутствии денег; один парень отказывался платить и тоже что-то кричал бармену, чьё моложавое лицо расплывалось в довольной беззаботной улыбке. В баре было удушливо и жарко от количества людей. Смех смешивался с музыкой и переходил в плач, когда градус напитков поднимался, градус невыраженных эмоций начинал плавить душу. Слышались сотни перебивающих друг друга голосов, будто один человек говорил сразу двумя, тремя, пятью. Пошлые фразочки, флирт, приглашения к себе, разговоры с таксистом по телефону, те же телефонные разговоры с жёнами, детками, собачками, бывшими партнёрами и иными, визги девушек, звон их бокалов, сальные шутки мужчин, скрип их кошельков, готовых лопнуть от жажды опустошиться, вывернуться, потратить своё содержимое на всякий хлам для дам, чтобы дамы потом вывернулись наизнанку для владельцев. Тишина стояла ближе к выходу из бара, здесь стоял кумар от дыма, хотя на входе висела переливающаяся светящаяся неоном табличка «НЕ КУРИТЬ». Мужчины за сорок вяло переговаривались о чём-то одном им понятном, смотря сквозь предметы, сквозь мир вокруг них, крутя в пальцах дорогие безделушки. — Слушай, — прохрипело из провонявшего никотином одного рта, с пухлыми губами, с щетиной отрастающих усов. — А? — ответил рот помельче с драгоценностями вместо зубов. — Давай, попробуем что ль? — Чё? — спустя какие-то секунды рот помельче растянулся и блеснули все камни в зубах. — Аа. Ну попробуем. На такси у нас есть? Мужчины встали и куда-то удалились. Через минут пять они подошли к выходу, галантно придерживая двери сразу четверым молоденьким девчонкам в коротеньких шортах и юбках, светящихся. Люди не сороки, но тянет на всё, что блестит или светится само по себе. Духота, сигаретный кумар, шум слов, произнесённых вслух и тех, что шуршали в спутанных сознаниях, как неуместное дополнение к бахающим танцевальным композициям, прерывались в одночасье в самом углу бара. Здесь, кажется, было очень холодно. И музыка была глуше, будто из-за стены, и голосов людей слышно не было. Женщина сидела за столиком на одного человека. Её спутником был высокий ребристый, будто в волнах, бокал на тонкой короткой ножке с расширяющимся верхом, раскрывавшимся цветком, а в бокале была красная непрозрачная жидкость. Женщина пила её легко, большими глотками, но с большими интервалами. Держа на языке горечь вкуса, его металлический привкус, будто туда добавили крови; и острота перца, которым сама она попросила сдобрить напиток, она замирала, и мир вокруг неё останавливался, не звучал, а она видела всё вокруг таким медленным, что даже быстрым, и таким быстрым, что даже недвижимым. На каждом столике — очень предусмотрительно, но не экономно, стояли небольшие электронные часы, показывавшие год, месяц и время. Но время исчислялось не так, как было привычно ей, потому она не знала, насколько глубока ночь там, в звёздной пустоши. Она никуда не торопилась, содержимое бокала постепенно тлело, а горечь во рту была так приятна, внутри так согревало, хотя в бокале был лёд. Всё тело постоянно было в перепаде температур. Отчего-то, ей казалось, что вечер был легче, чем обычно. И в груди было не так томительно. Взгляд замутнённый, сквозь полуприкрытые ресницы, останавливал время вокруг, люди застывали в своих нелепых позочках, вызывая тихое умиление, на грани с жалостью, пренебрежением. В такие моменты хотелось сжать весь мир в горсти, чтоб он хрустнул и растворился, рассыпался на камни. И в то же время хотелось рассыпаться самой. Голова тяжелела — звук музыки и людей, единое злостное существо прорывалось в сознание, вызывая ненависть своей навязчивостью и любовь своим наличием, заменяющим тишину. Женщина устало привалилась головой к стене, глухо смеясь, улыбаясь самой себе. «Пьяна, » — сказал бы кто-то, кто обратил бы хоть малейшее внимание. Но нет, она чувствовала себя трезвой, спирт давно уже её не опьянял. Она поспешила допить содержимое бокала и вновь облокотилась на стену. Звуки общества, мира нарастали барабанами, играя марш на её нервах. Волшебная мелодия. Омерзительная в той же степени, что и волшебная. Веки сомкнулись сами. Она не спала, закрыв глаза, она видела всё то же заведение, тех же людей, курящих мужчин, слышала басы музыки, в которых, кажется совсем пропали любые ноты, кроме бившего по ушам танцевального «туц-туц-туц». Века проносились, а тот ритмический набор, что больше всего вынуждал человека танцевать, не менялся. Но женщина под это не хотела даже головой качать. Она чувствовала, как врастает в стену, как её разум становится железом, гипсокартоном, бетоном, краской. — Кафка, — послышалось почти у уха. Кто-то агрессивно тряс её за плечо. Кафка нехотя разлепила глаза. — Я везде искал тебя, — Блэйди смотрел прямо, остро, строго. Такой смешной — видно, что чуть запыхался, а его и до такого довести трудно, не иначе, как очень спешил. Кафка молча поднялась, сняв со спинки стула пальто и пошла к выходу, улыбаясь. Блэйди, словно тень, молча двигался за ней сквозь толпу мужчин. На улице было не тихо — носились машины, вверху и внизу, на десятки километров вокруг шумели скоростные трассы, но Кафка не слышала ничего, клуб временно оглушил её до того, что она не слышала даже себя, в ушах гудело. Рука рефлекторно потянулась в карман пальто. Сигареты — на месте, одна сразу же оказалась сжата губами, с которых стёрлась вся помада, а зажигалки что-то… и нет. За спиной что-то щёлкнуло. Кафка лениво обернулась. Перебинтованная ладонь будто из ниоткуда добыла огонь, подобно герою мифов. Крошечный огонёк мог подарить столько спокойствия Кафке в этот момент. Горький дым дополнил ту горечь, что осталась внутри от пряного алкогольного напитка. — Ты очень внимателен, Блэйди. — Ты в последнее время слишком часто теряешь зажигалки. Неэкономно выходит. — Говоришь, как древний старец, — Кафка повернулась к огням трасс, перемыкавшихся, проходящих рядом, друг над другом, их подсветка сплеталась в сотни линий, непохожих на паутину, скорее просто на. ни на что непохожую абстракцию? Очень режущую глаза. Ни симметрии, ни понятности в строении, просто визуальный шум. Дым вывалился из лёгких с таким долгим выдохом, что Кафке показалось, что её лёгкие сжались. — Ты куришь такие мерзкие сигареты, — пробурчал Блэйди, — Тяжёлые. Кафка не ответила ничего. Блэйди, кажется, замялся от этого, попытался придумать, что ему ещё сказать. Ему было непривычно, когда между ними была тишина. Будто вспомнив что-то, он вытянулся и продолжил с новым запалом: — Пожалуйста, отвечай на телефон. Я потратил много времени на поиски. — Ты же в итоге нашёл меня, — она улыбнулась одними губами. — Я не понимаю смысла в таких играх. Чего ты добиваешься? — Уединения, наверное, — Кафка задумчиво посмотрела в беззвёздное ночное небо. Оно было не синим, а тёмно-коричневым от облака, в котором была намешана всякая химозная дрянь здешних производств. — В таком людном месте? Уединения? — Блэйди искренне удивился, насколько его спектр эмоций позволял «удивляться». — Прости, Блэйди, что-то я и правда увлеклась. В следующий раз буду на связи, — она поспешила отвернуться и затушить недокуренную сигарету, бросив её на дорогу. Блэйди смотрел непонятливо, долго, удивлённо. Неоновые огни играли на его фигуре, одаряя красной, жёлтой, розовой, зелёной каймой. Кафка снова взглянула на него с улыбкой, сделала шаг навстречу, потрепала по волосам. — Не будь таким угрюмым, всё же хорошо. — Скажи, Кафка, — начал он, заглядывая в её глаза, и видя там только туманность будущего, неизвестность мира, — Кому ты говоришь это? — Что, Блэйди? — она хихикнула. — Кого ты убеждаешь в том, что «всё хорошо»? Холодный ветер и его переменяющиеся, режущие потоки от скорости проезжающих по переплетению трасс машин, обдали Кафку, холод пробрал с ног до головы, отрезвляя, нет, всё же она была пьянее, чем убеждала себя, она спешно накинула пальто на плечи. — Который час, Блэйди? — Поздно. Тебе нужно отдохнуть до утра, — его лицо не переменилось никак, будто резкой смены темы и не было. Спасибо за игру по заданным правилам, Блэйди. — А ты? — Не нуждаюсь. Небольшая площадка у клуба, предназначенная для перекура и игнорируемая всеми, опустела, будто ветер обратил мужскую и женскую фигуру в быстро рассеивающийся дым.…
Вода в ванной была идеальной температуры. Кафке нравилось иногда полежать в горячей воде, расслабиться, пока на бортике тлели ароматические свечи. Простое удовольствие, да? В этом, кажется, и была короткая радость коротких жизней. Вода приятно обволакивала тело, Кафке казалось, вот-вот, и она растворится, сначала её кожа, потом мышцы и вены, потом кости, растает слой за слоем. В дверь ванной стук, Кафке захотелось погрузиться в воду с головой, чтоб ничего не говорить и ничего не слышать. Ей казалось, что он уже рефлекторно сказала «Входи», потом осознала, что это лишь собственное эхо в её сознании. — Ты там уснула? — Блэйди как всегда сам не свой, нервничает, когда не всё у него на виду. — Я вхожу. Он вошёл. Кафка нехотя разомкнула ресницы. Раньше она не задумывалась о своей привычке не запирать дверь, когда принимает ванну, но когда Блэйди стал злоупотреблять возможностью к ней зайти, мысли о том, что в следующий раз стоит закрыть дверь на защёлку. И каждый раз не закрывает. — Я принёс полотенце. Ты уже два часа лежишь тут, вода остыла. Кафка приподнялась, с неё стекала вода, но Блэйди будто и не смотрел на неё, он не смущался от её наготы и не думал лишнего, просто протянул руку, чтобы помочь ей, как маленькой, переступить борт ванны и не упасть. — Мне кажется, что вода всё ещё горячая, — прошептала она, делая такой уверенный шаг на пол, будто она и не боялась упасть. Блэйд быстро подхватил её за плечи — и тут же обернул в полотенце, его скорость порой просто поражала. Кафка вышла из ванной. Она любила дома старого образца, со старомодной мебелью, длинными коридорами, отсутствием такого большого количества электроники, вшитой чуть ли не в подушки и одеяла. В интерьере, имитирующем роскошную старину, казалось, было что-то неуловимо особенное, но Кафка никогда не задумывалась, что это. Кровать у Кафки была двуспальная. До встречи с Блэйдом она спала на ней одна прямо по середине. Но теперь всё чаще половина кровати оказывалась занята. Она бросила полотенце на полу и забралась под одеяло обнажённой. Постельное бельё чуть холодило её кожу. Блэйди стоял в проёме, котом, прячущимся в темноте, глядя на неё, пусть его и выдавал светящийся янтарным глаз. Кафка хотела его позвать, но ей отчего-то было невмоготу говорить. — Что с тобой? — начал он, его голос прорывался откуда-то из глубин, из потустороннего мира в уши Кафки. — Я в порядке, Блэйди, — выдохнула она ответ, посмеиваясь. — Мне очевидно, что нет, — он скрестил руки на груди. — Зачем ты всё усложняешь? Поверь на слово и не переживай, — в её голосе послышались те самые, властные интонации, которые, как на сама думала, были ей сейчас не под силу, но ситуация требовала того. — Не думай, что я слишком хочу лезть в личные дебри. Просто твоё поведение настораживает. — Знаю, Блэйди. Не сердись, я обязательно исправлюсь. Блэйд остался стоять в проёме. Кафка вопросительно взглянула на него. — Ты… — удивлённо начал он, — Не предложишь мне остаться? — Не стану настаивать. Её голова опустилась на подушку. Блэйд скрылся в темноте длинного, имитирующего старину коридора. Кафка осталась одна в пустой, имитирующей старину, комнате и с потолка на неё глядела люстра, имитирующая хрустальную, и в гранях камней отражалась Кафка, имитирующая… Что? Сон сняло, как рукой. Кафка страдает бессоницей, но не такой как Блэйд — она просто может пролежать с открытыми глазами, погрузившись в раздумья, всю ночь, пока лица не коснётся свет. Блэйд ушёл, это логично. Кафка же не настояла, а он… Он надеется на дистанцию между ними. На последние попытки её удержать, не дать образовавшейся связи развития в любую из сторон. Это можно понять, его чувства… запутаны, его мысли бывают однобоки, он непростой, в силу того, что уже не вполне является человеком. А Кафка?.. Чего хочет Кафка?… Всё вокруг — просто короткие радости в бесконечной предопределённой полосе безрадостности.
…
В комнате громко от поцелуев и усмешек, прорывающихся у Кафки. Её разум был трезвее обычного, её прицельные «атаки» в слабые точки Блэйда, чтобы он почувствовал некоторый азарт от её небольшой игры, чтоб он чувствовал что-то помимо желания разорвать контакт. Она ощущала холод его ладоней и ей становилось на редкость легко, тело охотно поддавалось этой прохладе. Одежда поддавалась пальцам, летя на пол, каждое действие Кафки было словно отточенное. Блэйд налегал на губы, кусался до перечной горечи на языке и в сердце, Кафку чуть метало от этого. Помада растёрлась у Блэйда по губам. Прохладная как металл кожа отрезвляла, а губы пьянили. И как ты только делаешь это, Блэйди? Кафка стояла перед ним в собственной спальне, готовая полностью раздеться перед ним, но при этом до последнего тянущая момент, когда они с Блэйдом коснутся кровати. Всегда слишком быстро, всегда слишком мало. Она тянет его за грудки, натягивая тугую ткань камзола, подчёркивающую его крепко сложенную, подсушенную фигуру. — Да что же… — едва отстранившись, прохрипел Блэйд. — Умоляю, не порть момент. Захотелось, Блэйди, просто захотелось. Кафка льнула к нему, как к источнику, не в силах напиться. Хотелось полностью погрузиться, раствориться, растаять в нём. Лёжа под ним, она хотела чувствовать, что он предельно близок, впивалась пальцами, ей ломило руки, что-то тяжёлое томило её, что до этого она почти не чуствовала, а сейчас ей казалось, что из этого плена, из этой боли можно выйти, переродиться бабочкой и устремиться вперёд, оставив кокон, который был неволей. Его холод заполнял изнутри и жёг тело снаружи. Кафке казалось, что их больной симбиоз, то существо, что они сейчас вместе представляли из себя, источало пар: ей давно не было так жарко и давно не казалось, что Блэйд, оказывается так холоден, что ей даже больно. Кафке было радостно, насколько это всё кружило голову. На губах зрели слова, особые слова, специально для Блэйда, но она смолчала, в такой момент они, наверное, прозвучали бы притворством. Её свобода, выход на свет бабочки, был всё ближе. Она неспешно пыталась пошевелить немеющими пальцами, немеющими от того, насколько, кажется, всё вокруг было долго, ногами. Она немного двигалась навстречу Блэйду, чуть дёрганно, так спонтанно. Она и не заметила, когда они уже начали играть всерьёз, когда она оказалась лежащей под ним. С каждым шагом всё ближе и ближе, после долгого превращения нелегко раскрыть крылья. — Ну же, Блэйди, — прошептала она. Она была очень близка и вот, словно налипшие на спину крылья почти выросли за спиной.…
Тяжело в своей судьбе раз за разом оказываться пауком.
Физически она тогда, кажется, действительно воспарила. И Блэйд тоже. Хороша командная работа, чувство тел друг друга у них отличное, ощущения неповторимые. Но как только эйфория тела прошла, она вернулась к чувству, что всё… Как раньше. Ни хуже, ни лучше, просто как раньше. Всё вокруг — вновь тягучая безрадостная полоса. Кафка улыбалась, глядя в потолок на хрустальную люстру. Блэйд лежал рядом на кровати. А ей не спалось. Она часто засыпала после такого, потому что изматывала тело до того, что забывалась неживым сном, но сегодня просто делала вид. А Блэйди и поверил. Сам, кажется, просто спал. Быть пауком не бремя — думалось ей. Да, не встретишь яркого полёта ввысь, но и проживёшь дольше. Больше увидишь. За окном алела утренняя заря. Кафка бесшумно вышла на балкон, натянув рубашку для приличия. — Так ты не спала? — послышался голос прямо за ней. — А ты тоже, я вижу, тот ещё притворщик. — Нет, просто дремал. На небольшом столике стояла пепельница и лежала пачка сигарет с тяжёлым запахом. Внутри была последняя. Кафка положила её меж губ и рефлекторно похлопала себя по бокам и ляжкам, ища зажигалку, которой на столике не было. — Сейчас, — Блэйди ушёл за своей. Он из «любовника» снова стал её «напарником». Скучноватым, суховатым, забавным, преданным, но напарником. Пожалуй, большего от него Кафка не ждала. Нельзя рушить того, что было заведено в его душе ещё задолго до их знакомство. Нельзя ломать чужую личность и требовать больше, чем могут дать. Да и нужно ли было что-то требовать? Кажется, Кафку эта смена ролей на короткие минуты особой близости в перерывах в рабочем партнёрстве вполне удовлетворяла. Солнце прорывалось из паутины горизонта, выжигая лучами улыбку на лице Кафки, сжимавшей губами сигарету.Жизнь — это короткие радости в бесконечной предопределённой полосе безрадостности. … Но ради мига настоящей эйфории стоило жить хоть сотню лет без неё.