Мальчик с Хоккайдо

      С сестрой у них все так же мучительно тянулись отношения на расстоянии, хоть и правильнее было бы сказать, что они зачем-то все пытались создать видимость этих самых теплых семейных уз. Общение не клеилось. После первых неудачных попыток наладить график созвонов перешли на совсем уж древний способ и начали писать друг другу письма. В чем-то казалось это правильным: был ли смысл молчать в трубку, подбирая нужные слова, пока со счета неумолимо капают йены — в качестве платы за тишину, заиканье и прерывистые вдохи-выдохи? Над листком, вырванным из ежедневника, можно было просидеть хоть всю ночь. Выругиваться на ручку, потому что чернила на намокшую из-за потных пальцев бумагу все никак не ложатся, перечеркивать резкие, язвительные строки, переписывать заново. Потом проверять себя на меткость и вальяжно отправлять скомканный черновик неудавшегося письма в мусорную корзину. Времени столько, сколько и нужно, чтобы собраться с мыслями и в тысячный раз попробовать убедить себя, что сестра, наотрез отказавшаяся перебираться вслед за ней в Токио, это вовсе не чужой человек. Сиди себе, и сколько душе угодно представляй, что сестренка все так же учится в старшей школе, носит форменный матросский воротник, отращивает челку и по-прежнему подшивает чересчур уж длинную школьную юбку, потому что ну чего смеяться-то — разве кто сейчас так ходит? Можно возвращаться к давно исчезнувшим образам, пока не зарябит в глазу. А, ну каково? Сплошные плюсы.       Были и минусы, конечно. Если бы какая-то миссия вдруг прошла неудачно… ну, в том смысле, что совсем уж неудачно… в таком случае о смерти Химено сестра узнала бы не сразу. Даже бы не заподозрила неладное. Подумаешь, долго нет письма! Может, просто старшая сестренка такая стерва, что не хочет делиться больше тем, что лежит на душе. Поэтому и не пишет. Просто до сих пор дуется из-за того, что когда-то ее обозвали съехавшей с катушек дурой и чуть не влепили справедливую в общем-то пощечину за такой удачный выбор профессии. Ну, зато в столице. С квартирой в центре — десятый этаж, открытая лоджия и умопомрачительный вид на многоэтажки. И пока младшая сестра спокойно, тихо и уютно живет-поживает в деревенской глуши, Химено трудится не покладая рук на благо государства, стоя на страже безопасности таких вот простых, наивных людишек, которым бы только устроить свою жизнь в тиши да глади, завести семью и избегать всех возможных проблем.       Делиться секретами как прежде уже не выходило. Химено долго думала перед тем, как вложить в конверт крохотный прямоугольник фотографии — дубликат той, что красовалась теперь в удостоверении. На фотографии теперь был только один глаз. Пустая глазница была надежно скрыта за черной тканью повязки — правый глаз был украден Призраком. Новая визитная карточка сотрудника Бюро. Ну, и неплохая такая примета для опознания тела.       В тексте письма о «боевых потерях» сообщалось вскользь. Но фотография, как ни посмотри, все равно была намного удачнее предыдущих. В один из временных пропусков вообще тогда вклеили фото, на котором было заметно, как просачивается сквозь бинты кровь.       О том, как рассеянная сестра умудрилась потерять правый глаз, разумеется, нельзя было писать ни слова. Ни слова о заключенных контрактах гражданским лицам. Даже родным и близким. Во всяком случае, оно и к лучшему. Меньше искренности, но сестра будет спать чуть поспокойнее.       Наверное, они обе пытались убедить себя в том, что им друг на друга ну совершенно плевать. А письма — это так, приличия ради. «Наверное» — это потому что за сестру в полной мере Химено все-таки отвечать не могла. Конечно, хотелось верить в то, что сестра за нее беспокоится и, в какой-то мере, может даже гордится ей. Что где-то есть семья, к которой можно приехать на новогодние праздники, неловко отмалчиваясь о трудовых буднях и удерживая себя от описания физиономий недавно ликвидированных пустяковых демонов (таких, на которые не налагался государственный штамп тотальной секретности). Сырный демон, встретившийся на вечернем патруле на прошлой неделе, так и вообще был милашкой. Ну, по демоническим меркам, конечно. Аки тогда чуть ли глаза не закатил — серьезно, мол, какой придурок будет бояться сыра? В нем частенько проскакивало это мальчишеское высокомерие. В такие моменты он становился ужасно настоящим и живым. Даже иногда позволял себе выдать усмешку.       Химено знала, что на родине у нее точно закостенела репутация сумасшедшей. Паршивая овечка в пусть и не идеальной, но вполне адекватной японской семье со средним достатком. И если там, где-то за сотни километров у родителей спрашивают, а как там их старшая дочь, то со всей своей деликатностью они пытаются замять ответ, зажевать, пробормотать что-то невразумительное и наспех перевести разговор в другое русло. Например, вот младшая дочь замуж вышла. А вы не знали? Ну вы даете! Разумеется, у Химено хватало мозгов, чтобы не обижаться на свою участь не приглашенной на торжество. Тем лучше для всех. Смотреть в когда-то родные глаза (тем более, что теперь только одним глазом) казалось задачей примерно на уровне «не молчать в телефонную трубку, когда тебе звонят из дома». Как будто бы она чем-то провинилась, накосячила как в подростковые годы, вляпалась по самое не могу. И теперь вот терпеливо ждет бури.       По сути ее поступок и был таким — дерзким, взбалмошным, детским. По сути это и был побег из дома. На юношеской тяге к великим делам и благородным приключениям. Красивые детские мечты и розовые очки, которые побились стеклами вовнутрь. Первые тревожные звоночки брякнули возле уха еще во время обучения. Смерть была рядом. Просто не подбиралась еще настолько близко, чтобы словить истинную истерику от ужаса и кричать в пустоту, раздирая кожу на щеках ногтями. Первые истерики вместе с праведным страхом смерти пришли вместе с гибелью первого напарника.       Он был старше, опытнее (потому что вчерашнюю студентку вряд ли бы поставили с кем попало), и, наверное, Химено все же чуточку, но была в него влюблена. Потому что «семпай» за пределами школы и университета звучало красиво и романтично, потому что он, несмотря на внушительный рост, ни разу не смотрел на нее свысока, угощал раменом и такояки за свой счет и чем-то напоминал Хяккимару из шестидесятых. А еще ни разу ни говорил о смерти. Как будто бы неудачных исходов операции просто не существовало. Как будто бы такой отличный специалист просто не мог проиграть зверюгам, вылезшим прямиком из Ада.       Она ходила к психологу. Потом к психотерапевту, потому что толку от штатного психолога оказалось все-таки мало. Долго-долго зрел в горле вопрос: почему все-таки она осталась в живых? Почему чужой человек (в нее-то он абсолютно точно не был влюблен, жена и двое детей не давали соврать) просто взял и закрыл собой, принял удар на себя, прямо в грудь?       Годы шли, множилось число могил, к которым приходилось протаптывать дорогу. Но на самой первой по хронологии (господи боже, как же до боли отвратительно это звучало) всегда был аккуратный букет из белых лилий. Даже если в бухгалтерии случались косяки и зарплату задерживали. Даже если приходилось вступать в скандальное противостояние с девчонкой из цветочного, которая чуть ли не с пеной у рта доказывала, что лилий нет в наличии, и пыталась втюхать какие-то невзрачные, как будто бы начинавшие увядать розочки.       Родители были правы. Но как-то совсем не хотелось чувствовать себя последней дрянью, которая специально заставляет всю семью с замиранием сердца следить за сводками новостей — лишь бы только получить свою дозу внимания. Может быть, сестру и правда любили в семье чуточку больше. Но это точно не было поводом для того, чтобы бросаться под нож.       В поздравительном письме Химено была искренней. Даже выбрала цветастую открытку в качестве бланка. Пожелала молодым счастья и даже поинтересовалась, приличия ради, как там идут дела на практике у зятя. Вместе с письмом запоздалым токийским подарком отправила деньги — вычла из своих давних накоплений и насилу поборола желание обобрать саму себя до нитки. На что было копить охотнице на государственной службе? На ум приходило только два варианта. Отметить удачное окончание какой-нибудь особенно заковыристой миссии, пока не послали в новую мясорубку, или покрыть последствия такой вот мясорубки с не очень успешным исходом.       Лучше уж сестренке на счастливую семейную жизнь, чем себе на местечко на кладбище.       «Только не думай, что пытаюсь откупиться от тебя, — писала Химено в уже третьем, финальном черновике. — Я рада, что у тебя все складывается. Прости, что у тебя такая непутевая сестра». Выцарапать это «прости» далось Химено ох как нелегко. Хоть и рвалось оно наружу уже давно — со времен первых похорон, невыносимых посещений психолога и четкого осознания того, что настоящие демоны это не екаи из дедушкиных сказок.       В ответном письме пришли сдержанные благодарности и неловкое извинение за то, что это пресловутое замужество как будто бы все скрывали. Как будто хотели сделать вид, что в их во всех смыслах нормальной жизни Химено не существует.       Делиться секретами не получалось — хрен с ним, с этим молодым врачом из Осаки, который чем-то умудрился очаровать Химено-младшую. Главное, чтобы не обижали друг друга. И если младшая сестра не могла (или не хотела) рассказывать о том, как из привычного «ну, в общем есть один молодой человек» все переросло в создание новой семьи, то старшая, наверное, и под пытками не призналась бы о тех тревогах, что сдавливали горло и создавали тяжесть в груди. Об одиночестве, о том, что начала курить еще по приезде в Токио, о том, что иногда это правда до безумия страшно — умереть.       А потом появился он. Мальчик с Хоккайдо, как написала она сестре. Это было все то же письмо, в комплекте с которым шла одноглазая фотография. Вот она, покалеченная, но улыбчивая сумасшедшая родственница. Улыбка на лице появилась отчасти благодаря «мальчику с Хоккайдо».       «Нас недавно поставили в пару. Как оказалось, он еще почти что школьник. По виду, конечно, не скажешь — та еще шпала. Выше меня. Не особо разговорчивый и, кажется, немного побаивается меня, но думаю, что подружимся».       Между строк при желании можно было прочитать жуткую правду. «Недавно поставили в пару» читать как «предыдущий напарник мертв». И молчаливый, замкнутый подросток подался в общественную безопасность тоже далеко не со скуки.       На момент знакомства Химено знала о Хаякаве Аки две вещи. То, что в результате инцидента с Огнестрелом (язык не поворачивался назвать самое кровавое нападение демона за последнее десятилетие, этот грандиозный теракт таким канцеляритом) остался сиротой, и то, что доверять парнишке можно как самой себе — недаром же питомец Кишибе.       Поначалу сходились они медленно. Откровенничать Аки не хотелось, от сигаретного дыма он презрительно кривился и даже порывался читать лекции о вреде курения. На первый взгляд он казался молчаливым, но уже совсем скоро Химено убедилась в том, что за словом в карман новый напарник обычно не лез, язвить умел мастерски и на все имел свое мнение.       «Вот ведь вредина!» — думала она. Разумеется, в шутку. Аки был своим — до кончиков пальцев. Она убедилась в этом еще тогда, когда изумленно глядела на его пылающие от гнева щеки и горящие глаза. Собственная щека тогда все еще была обожжена пощечиной — краткая, исступленная месть от девушки бывшего (читать как «мертвого») напарника. Аки был по-прежнему до конца не разгаданным, но своим, чертовски своим. Химено не помнила, когда в последний раз она так же искренне, неистово, до слез в глазах заливалась хохотом. Только ее «мальчик с Хоккайдо» мог так филигранно отомстить внезапной обидчице, прицепив к ее пальто комок жевательной резинки.       В личном деле была четко выписана трагедия семьи Хаякава. Без подробностей, все так же, сухим канцелярским слогом, но этого хватало, чтобы понять в полной мере, что лежит у Аки-куна на душе. Химено знала, пожалуй, слишком много, хоть и профессионально делала вид, что и понятия не имеет ничего о предыстории нового напарника. Да и вообще копаться в чужом прошлом казалось чем-то неправильным. Если уж по-честному, то и Аки не мешало бы посмотреть послужной список семпая. Посмотреть на фотографии мертвецов, чье место он теперь почетно занимал. Увидеть, что Химено определенно приносит несчастья.       Но Макима была непреклонна. Химено знала больше, чем ей стоило бы знать. Но давить на Аки и использовать всю эту информацию в личных целях… Нет, тут уж увольте. И так слишком много грехов она тащила на своей шкуре.       Аки неторопливо раскрывался сам. Потихоньку приотворял щелочку в потемки своей души. В этих потемках копошилось что-то беспокойное, по-детски напуганное.       Первый месяц совместной работы они (разумеется, с подачи Химено) отмечали за ужином. Отогнав воспоминания прочь, Химено уговорила Аки на то, что накормит злополучным раменом.        — Пусть будет традиция. Когда я была новобранцем Бюро, то тоже наедалась лапшой на деньги своего старшего. Так что не выделывайся, у нас праздник, в конце концов.       Он недоверчиво посмотрел на нее.        — Ага, а потом попросишь о каком-нибудь одолжении, — буркнул он. — Или ты всегда такая щедрая, семпай?        — Говорю же, только по праздникам. А насчет одолжения… — Химено хитро улыбнулась, сощурив единственный глаз. — Раз уж сам завел про это разговор, то пообещай, что когда меня не станет, то будешь оплачивать такие праздники своему новому партнеру.       Аки фыркнул. Он не любил, когда она говорила о смерти. И, наверное, из них двоих был все-таки большим оптимистом, хоть поверить в это было практически невозможно.       Перед ужином она затащила его в почтовое отделение. Надо было все-таки поделиться с родной префектурой своими очаровательными фотокарточками. И передать сестре, чтобы не волновалась за нее, если вдруг ей все же не все равно. Вон, какой защитник теперь есть. Молодая кровь! С ним Химено точно не пропадет. Честно-честно.        — Надо сестре отправить письмо, — пояснила Химено в ответ на недовольную гримасу Аки. Соблазненный перспективой поесть за чужой счет, он вряд ли был рад перспективе ожидания в вестибюле почты.        — Можно ведь просто позвонить. Зачем писать письма?       Химено проглотила волнение. Зрит в корень. Все так. Просто звонки давно уже стали невыносимыми.        — Тоже традиция, — ответила она, моментально скинув с себя секундное оцепенение.        — Угу, — кивнул он. Хотел явно сказать что-то еще, но мысль так и осталась на языке. Химено чувствовала, что ему хочется завести разговор самому, впервые, наверное, за все их месячное знакомство. Но не решался. Оно и понятно — не привык кому-то открываться.       Обдумывал он свою стратегию долго. За ужином неловко пялил в миску, мусолил палочки и рассеянно отказался от десерта. Последнее ему было вовсе несвойственно — обычно Химено видела перед собой жадно горящие мальчишеские глаза. «Вот вам и растущий организм», — с улыбкой думала она, когда Аки, слегка краснея, с невероятной прямотой спрашивал: «Семпай, а ты свою порцию доедать будешь?»       Почему-то захотелось в следующем письме написать и об этом. Химено неожиданно поймала себя на этой мысли. Мальчика с Хоккайдо, точнее, молоденького юношу с темно-синими глазами зовут Хаякава Аки. Он не выносит запах дыма от сигарет и любит сладости, хоть и ни за что не признается. Он отлично убивает демонов, не понимает шуточных попыток флирта и пока что не очень хорош в том, чтобы завязывать галстук самостоятельно. Такой вот напарник. Самый юный из всех, что у нее были. И даже не допускает мысли о том, что в сражении с демоном можно проиграть.       В тот вечер он внезапно вызвался проводить ее до дома. Химено выразительно вскинула брови: ну посмотрите, что за джентльмен! Она прекрасно понимала, что в этом жесте, скорее, таилось яростное желание поговорить о чем-то своем. Так оно и вышло, когда Аки, вырвавшись на пару шагов вперед, смущенно пробормотал:        — Химено-семпай, значит, у тебя есть сестра?        — Да.        — Родная?        — Угу. Правда, мы не очень близки.       Как бы сказать так, чтобы не вышло враньем?       На ней было пальто поверх пиджака. На нем — только пиджак. Аки зябко поежился, когда плечи обвила ночная прохлада.        — Она живет далеко отсюда. Поэтому приходится писать друг другу письма.        — А… она старше или младше?        — Младше. На три года. И даже не вздумай спрашивать, сколько мне лет, понял?        — Не очень-то и хотелось…       Он сунул руки в карманы и ссутулил плечи. Химено, прибавив шагу, пристроилась к нему рядом, кокетливо взяв под руку. Аки смущенно покосился на нее.        — Сестра настоящая умница. Сейчас замужем за стоматологом из Осаки. Она всегда хотела завести семью, и в итоге добилась своего. А я рублю в кровавую кашу разных ублюдков в токийских подворотнях. Так вот получилось, хоть и сестры, а совсем разные. Наверное, не очень-то хорошо мне дается эта роль.       Хотелось звучать непринужденно и уверенно. И не задеть ненароком то, что методично отравляло душу юному напарнику. Мать, отец и младший брат, убитые у него на глазах. А тут она со своей блажью вырваться из родительского гнезда. Со своими жалкими попытками помириться с сестрой, хоть они и не ссорились. Со своим гребанным чувством вины за то, что она сама выбрала такой путь — оплакивать чужих людей и надевать маску для когда-то самых родных.       Мягко скользили автомобили, шурша по асфальту дороги. Аки неловко расслабил узел галстука.        — Я тоже… старший ребенок.       «Я знаю», — стучало в висках. Главное, чтобы не задрожали пальцы — почувствует же через ткань пиджака.       Аки все же был достаточно смелым. Настолько, что смог завершить признание.       Тихий голос, нерешительно подбиравший слова, сливался с ночными шорохами.        — Брат и родители погибли в результате атаки Огнестрела. Иногда я ненавижу себя всем сердцем. За то, что их больше нет, а я продолжаю жить. За то, что я стоял как вкопанный и ничего не мог сделать. Просто смотрел, как все вокруг превращается в пыль и щепки. Даже не мог пикнуть от страха. Просто стоял и смотрел.       Второй рукой она успокаивающе провела по его руке, огладила предплечье. Первое откровение. Давалось оно ему с трудом.       Слова тут были излишни. Химено отчасти боялась спугнуть его. Снова замолкнет, станет угрюмым и нечитаемым. Хотелось укрепить этот первый мостик доверия.        — Завидую тебе, — выдохнул он. — Я был ужасным старшим братом.        — Стыдно признать, но и я не лучшая старшая сестра.       Она попыталась улыбнуться — так, чтобы вышло естественно и без малейшего намека на саркастическую усмешку или издевку. Фары проезжей машины осветили их темные фигуры. На секунду показалось, что Аки улыбнулся в ответ, тут же спрятав улыбку поглубже, чтобы уж точно никто не заметил.        — Конечно, выкуриваешь по пачке сигарет в день. Кому это понравится?       Захотелось крепко прижаться к его плечу, выбросить все из головы и представить, что на самом деле-то все в порядке. Вжиться в образ и примерить привычную задорную маску вместо лица. Вот такая вот она на самом деле, озорная, непосредственная, всеобщая любимица, которая, смеясь, выпускает клубы дыма тебе в лицо и флиртует направо и налево. Без нее четвертый отдел, наверное, совсем бы раскис со скуки. Кто еще каждый раз будет устраивать сплетникам на радость это шоу с пьяными поцелуями. Сослуживцы и так уже едко шутили, что поцеловаться с Химено — это все равно что обряд инициации. Обязательное посвящение для новичков.       Аки она однажды тоже поцелует, горячо, прямо в губы. Только когда мальчик с Хоккайдо станет чуть постарше. Когда попривыкнет к ней, да и она к нему. А то стоят они друг друга.       Аки с самого начала оказался тем счастливчиком (сомнительное счастье, конечно), который видел ее истинное нутро. Который впервые увидел ее растрепанной, перебинтованной, с кровящей сквозь бинты глазницей. Тогда она много курила — даже больше, чем обычно, вполне могла послать на хрен, если вдруг заденешь неосторожным словом, почти не улыбалась, а если и улыбалась, то натянуто, вымученно. И встретила тогда нового напарника не привычным полушутливым флиртом, а не то просьбой, не то приказом, не то мольбой — обязательно остаться в живых.       В голове постоянно гудело, первое жертвоприношение Призраку то и дело подбивало рухнуть в обморок. А новая могила с крестом только подтверждала эту роковую закономерность, о которой никто не решался высказаться вслух. Химено приносит несчастья, и работать с ней в паре сродни самоубийству. Все равно она будет стоять, ломанная-переломанная, облепленная пластырями, с вырванным сердцем, тупо сжимать лилии в хрустящей оберточной бумаге и думать о том, как же сильно ее тошнит от запаха могильной земли.       Перед Аки не было смысла притворяться. Казалось, он уже знал ее как облупленную. Знал, насколько внутри она грустный и неправильный человек. И, возможно, сам был таким же. Только скрывал все за напускной холодностью, в отличие от Химено и ее улыбки до ушей.       «Точно подружимся», — думала она, скользя по черной ткани мужского пиджака. Вот так. Воспитает из него настоящего мужчину, научит улыбаться более открыто и более продолжительно. И, конечно, не даст в обиду. Хватит с нее сожалений.       Ей бы точно польстило, если бы в этот момент Аки думал так же. Даже будучи едва знакомым с ней, он уже рвался на защиту. И незамедлительно доказал свою преданность, не в силах смотреть на то, как Химено стыдливо прикрывала тогда след от удара. Не раз и не два во время совместных миссий Химено замечала, как у него рефлекторно дергается рука, едва только в коридоре оцепленного здания зашевелится пульсирующий комок плоти. Движения у Аки были еще чуть угловатыми, но катана моментально оказывалась освобожденной из ножен, и он гордо занимал боевую стойку. Так, что Химено, сама того не осознавая, оказывалась под защитой, заслоненная крепкой спиной.       На мгновение он оглядывался и дергал плечом. Словно извиняясь за то, что не дает своей старшей прохода и спутывает всю субординацию к чертям: это Химено вообще-то надлежит смотреть за тем, чтобы отданный под ее крыло птенец где-нибудь ненароком не поранился.       Она разгоняла приливающее наваждение. Ей уже давно не восемнадцать, да и в Бюро она не новичок. Не надо тут. Как говорится, кто старое помянет…       Захотелось размашисто дорисовать мосты. Этой же ночью засесть за новое письмо, несмотря на то что на следующее утро снова выпадает их смена. Извиниться, обозвать себя дурой (заслуженно, совершенно заслуженно!), попробовать вернуть хотя бы хлипкий образ старого доверия. Рассказать сестренке всю правду, выплеснуть то, что не говорила даже на приемах у специалиста, запихивая поглубже в самые потаенные уголки души. Наконец, расписать во всех красках, что за мальчишка провожал ее сегодня до дома, выплеснуть эту восхищенную нежность тоже. Хоть перед кем-то быть честной до конца. Потому что если лить все то, что на сердце сейчас, прямиком Аки в уши это ведь себе дороже. Перепугается, того и гляди, а ведь только-только начал открываться со своей человеческой стороны. Только вот отметили первый рубеж. А он, дурачок, подумает еще, что она на старости лет втюрилась.       «Может, позвонить?»       Номер точно должен был быть где-то записан. В попытках замолить грехи Химено соображала, видимо, не очень хорошо. Ну какое, к чертовой матери, «позвонить»? В середине ночи? Человеку, который вообще неизвестно что о ней думает. Бумага отлично терпит ложь. Разве и не поэтому они отказались от телефонных звонков — чтобы не врать друг другу? Точнее, чтобы не замечать, как они обе врут.       В прихожей Химено даже не расшнуровывала ботинки — выскользнула из них так. В холодильнике на черный день должна ждать банка пива, а в ежедневнике еще много неисписанных страниц. Письмо даже еще не было написано, но установка на будущее уже четко засела в голове. Обязательно дожить до того дня, когда придет ответ. Четкая установка-приказ: не умирать. Ни ей, ни мальчику с Хоккайдо.