Компромисс

***

Руки все еще тряслись. Кожа холодная, будто снова в сороковых. Испуганные глаза за стеклышками круглых очков опустились вниз, рассматривая длинные пальцы, которые каких-то пару минут назад хватались за сильные руки, что сдавливали тонкую шею. Было не страшно. Было обидно и больно. В сердце Ленинграда давно большая дыра, еще с начала века. Эта дыра растет с каждым десятилетием. За окном дождь. Несильный. Ветер, качающий длинные ветви деревьев, будто те чьи-то косматые руки. Пустота в комнате давила. Стены словно сжимали ее, грозясь раздавить Невского, и навечно оставить в промозглой тьме. Некогда уютный желтый свет лампы стал нагнетать еще больше. Хотя когда он был уютный в этом кабинете в Москве. Ленинград сидел на новом кожаном диване. По сторонам были полки, доверху заваленные документами первой важности, отчетами, и еще всяким хламом. Шура бы в слух не сказал так, находясь непосредственно перед хозяином этого же хлама. Да и в принципе тогда ничего из подобного нельзя говорить вслух. Шуре иногда кажется, что его связали по рукам и ногам, не забыв заклеить рот, чтоб лишнего не взболтнул. А хотелось. Хотелось многое сказать человеку, которого когда-то до безумия любил. Сейчас безумием страдает только один из них, и это не Невский. А может и второй тоже, ибо все еще приезжает в Москву по первому же звонку Михаила, терпит его, на всех мероприятиях тенью находится за его сильной и властной спиной. Все еще, любит? Михаил сидел за своим большим лакированным столом, что-то записывая. Светлые брови иногда хмурятся. Грубые, покрытые венами руки держат листок бумаги. Красные глаза внимательно вглядывались в текст, бегали со строки на строку. Шура не смотрел в его сторону, но был уверен, что тот иногда кидает недовольные взгляды на него. Московский действительно делал это, но отнюдь не с недовольным выражением, скорее с усталым. —Прости, —у Шуры в голове приостанавливаются все мыслительные процессы, и он удерживается только чудесной силой от того, чтобы не повернуться в сторону родного голоса. Ведь Москва не мог такое сказать. —я не должен был этого делать, —взгляд багряных глаз оторвался от бумаги, застывая на затылке Ленинграда. Все еще казалось нереальным. Невский пару раз моргнул, проверяя свою теорию. Нет, вроде не сон. Он проглотил ком в горле. —И говорить. —закончил за него Шура. Получилось так, будто ему правда все равно. Наступила пауза. Снова сжирающая тишина. Только еле слышный треск лампы над головой придавал этой тишине жизнь. На улице уже давно за полночь. Машин нет. Особенно под окнами этого кабинета, находившегося на огороженной территории. Москва медленно, неохотно, отодвинул стул и встал. Подошел к дивану, стоя за спиной бывшей столицы. Шершавые пальцы постукивали по столу. Все еще плохое чувство ритма. Шура ощущал на себе изучающий взгляд ненавистных глаз, под которым хотелось сжаться и спрятаться, а лучше убежать куда подальше. Желательно навсегда. —Шур, —Михаил аккуратно, даже невесомо, дотронулся до острого плеча. Шура вздрогнул. —правда, прости меня. —повторил он, проводя рукой от плеча к шее. Хотелось уйти от этого действия, лишь бы снова не почувствовать руку на шее. Но Невский не двигался. —Ты знаешь, я сильно устаю. Бывает, срываюсь, —Убери руку. —Шура повел плечом. Он больше не мог слушать его. Не было сил. Но все еще был рядом. Михаил руку не убрал. Чуть сильнее сжал чужое плечо без намерения причинить боль. Сел рядом, пригладил свой дорогой пиджак, услышав шорох ткани, подумал так Шура. Все у него дорогое. —Посмотри на меня, —голос слегка смягчился, будто заманивал. И Ленинград повернулся. Уставился куда-то в переносицу. Рука Москвы, что лежала на плече, взяла Невского за руку, переплетая их пальцы. Контраст между теплом и холодом сильно заметен. Так было всегда. Только вот в душе у обоих было по-разному. —Я ведь не желаю тебе зла, —нет, Шура не верит. Не может больше верить в этот бред. Сердце начинает болеть от невидимых ножей, что с каждым словом и действием вонзаются в него. Михаил заискивающе поглаживал большим пальцем костяшку на руке Шуры. От столицы пахло тяжелым ароматом парфюма. Задохнуться можно. —Миша, хватит, —выдавил Шура. Меньше всего сейчас хотелось снова чувствовать боль в груди. —не надо… —получилось жалко и жалобно. Ленинград отвел взгляд. Дождь усиливается; стучит каплями по крыше, стекает с кровли. Должно быть, на улице прохладно. Но в кабинете стало еще холоднее. Москва поднес тыльную сторону ладони Шуры к своим губам и оставил мягкий, насколько получается, поцелуй. Запрещенный прием. Невский готов прям там и разрыдаться. Сколько нежности и любви он помнит в доселе лазурных глазах. Сколько было таких поцелуев, от которых сердце гулко стучало. Сейчас же оно больно покалывало и сжималось. —Нет, зачем ты…снова.. —разумные предложения не связывались. Слов не было. Горло саднило. Прижимается щекой к руке. Как раньше. У Шуры начинается тремор. Все тело потряхивает, покрывается мурашками. Но он не может снова попасться на эти уловки. Раньше это было от чистого сердца, но сейчас все по-другому. —Я ведь люблю тебя. Эти два чертовых слова. Шура готов взвыть. Все мысли о уловках мигом разбились об реальность. Даже если это чистейшая ложь, память все еще хранила то время, когда слова были правдой. Он не мог пропустить их мимо, будто то снова ненужный лепет о добре и зле. Шура, до этого взгляд которого блуждал по дивану, посмотрел в глаза Москвы. Такой величественный и сильный город сейчас сказал лишь два слова, от которых все нутро перевернулось. Невский нуждался в тепле и любви, как когда-то Романов. И сейчас, получая эти слова, он не мог больше отвернуться. Видя брешь в маске безразличия, Михаил придвинул Шуру ближе к себе и одной рукой приобнял за плечи, заставляя бывшую столицу уткнуться носом в его шею. Москва знал, как и откуда подойти, чтобы расположить к себе. Особенно бывший Петербург. Шура нервно выдохнул, будто задерживал дыхание на минуту. Запах парфюма въедался в нос, но его это не беспокоило. Воспоминания нахлынули с новой силой, заставляя кусать губы от старых чувств, напоминая, что когда-то все было лучше. А сейчас Москва пользуется положением и хитро выманивает прощение. И он его получил. Всего за два слова. —Шу-ура, —протянул Московский, зарываясь пальцами в волнистые волосы. —я тебя люблю. Очень лживо, но романтично.