цвет ненависти - красный

марко ненавидит красный. ненавидит красную футболку с эмблемой «баварии». ненавидит красное вино, на которое у него аллергия. ненавидит красные кеды — старые, потертые, неудобные (правда, выбросить их почему-то все равно жалко). и все же больше всего он ненавидит красные розы, которые вот уже несколько лет как превратили его жизнь в самый настоящий кошмар. о ханахаки он знал практически ничего. только то, что единственным лекарством от нее была взаимность, а если этого так и не происходило, то рано или поздно человек умирал. марко давно смирился с мыслью о своей смерти. это было легче, чем питать себя напрасными надеждами. и даже красные бутоны, время от времени слетавшие с его губ громким, надрывистым кашлем, уже перестали его пугать. как и тонкие стебли, с каждым днем все крепче сжимавшие в тиски легкие, не вызывали ничего, кроме легкой тоскливой полуулыбки. да, было больно. иногда слишком. но чаще — невыносимо. но еще больнее было каждый видеть его, встречаясь на футбольном поле или неловко пересекаясь в подтрибунном помещении. роберт улыбался. роберт дружелюбно протягивал руку. роберт делал вид давно научился без него жить. марко отвечал ему кривоватой усмешкой, притворяясь, будто все в порядке. будто это и не у него в груди цветут чертовы красные розы. будто это и не он просыпается каждую ночь с громким криком, чувствуя, как острые шипы впиваются в кожу. будто это не он перед каждым матчем с мюнхенской баварией глотает горсть сильных обезболивающих, приправленных легким успокоительных, потому что знает — будет больно. рядом с ним по-другому и быть не может. будто это и не он, вернувшись спустя несколько часов домой, медленно сползет спиной по стене и закричит, чувствуя, как все внутри разрывается от этой чертовой боли. но как бы больно ему не было, он никогда не позволит ему увидеть собственную слабость. и даже когда роберт, внезапно сделав шаг вперед, сожмет его в крепких объятиях и тихо шепнет у самого уха болезненно-нежное я скучаю, марко лишь прикусит губу, изо всех сил сдерживая рвущиеся наружу рыдания, и поскорее отстранится. чтобы через мгновение, резко развернувшись, оставить его в пустом коридоре и вернуться обратно в раздевалку. чтобы спустя десять минут зайти в душевую кабинку и увидеть багровые кровоподтеки на коже. почувствовать, как острые шипы насквозь разрывают его плоть, с каждой секундой подбираясь все ближе к уставшему сердцу. чтобы спустя почти час, выпив еще одну порцию обезболивающего, на трясущихся ногах выйти на пустую парковку и, достав из кармана джинсов пачку сигарет, закурить. едкий серый дым легкими кольцами поднимается в воздух. испачканные кровью цветы падают на мокрый асфальт ярко-алым кляксами, отсчитывая оставшиеся минуты его жизни. сколько ему осталось? день? неделя? месяц? неважно. важно лишь то, что все это скоро закончится, и марко, наконец, обретет покой, которого у него никогда не было в этой жизни. совсем скоро таблетки перестанут помогать, а боль станет еще сильнее. и когда однажды в его груди распустится последний цветок, он умрет. если повезет, то от остановки сердца во сне. если же удача повернется к нему задницей, как это делала на протяжении все его жизни, то перед этим марко ждут несколько мучительных дней в операционной, пока врачи из последних сил будут пытаться вырвать его из костлявых рук медленно приближающейся смерти. но рано или поздно все закончится, потому что его конец давно был предрешен. и сил жалеть себя уже больше не было. еще несколько сигарет, и, кажется, даже стало легче дышать. совсем немного, но легче. хотя, возможно, это, наконец, подействовали таблетки, притупляя боль и позволяя ненадолго забыть об этих чертовых розах, превративших его тело в уродливую клумбу. в любом случае впервые за долгое время (недели, месяцы или, может быть, даже годы?) на губах марко появилась легкая искренняя улыбка. и даже красные кеды, которые он совершенно случайно надел сегодняшним утром вместо любимых ярко-бирюзовых, больше не вызывали привычного раздражения. они по-прежнему были ужасно неудобными, но почему-то сейчас это не имело никакого значения. потому что эти кеды были для него чем-то большим, чем просто обувью, которую всегда можно было выбросить, отнести в ремонт, спрятать в коробку или просто отдать кому-то, кому они были нужнее. для него эти кеды были самым дорогим, но в то же время самым болезненным воспоминанием. воспоминанием о тех днях, когда он был по-настоящему счастлив. когда в его жизни еще не было ни проклятых цветов, ни горьких таблеток, ни этой из ни откуда взявшейся пугающей ненависти к красному. а было лишь теплое, искреннее счастье, отражавшееся в серо-голубых глазах лучшего друга. человека, которого он любил всю свою жалкую жизнь. и, кажется, любил до сих пор. нет, не кажется. до сих пор. еще один лепесток, испачканный его собственной кровью, небрежно сорвался с его губ и, несколько секунд покружив в воздухе, медленно опустился на теплую ладонь, которая тут же сжалась в кулак, небрежным, безжалостным движением сминая лепесток, словно испорченный черновик. он уже собирался его выбросить, бросить в кучу точно таких же, ярко-красных, разлетевшихся по асфальту, избавиться от очередного напоминания скоротечности своего существования, когда вдруг за спиной послышались тихие торопливые шаги, а через мгновение… марко с ужасом почувствовал, как его запястье осторожно коснулись чужие пальцы. длинные, теплые, слишком знакомые. и стоило ему лишь узнать эти руки, как его сердце мгновенно рухнуло вниз, разбиваясь об твердый асфальт и рассыпаясь миллионом осколков. роберт. а спустя всего секунду в сознании тихо щелкнул переключатель и ярким неоном загорелся предупреждающий знак. опасно. марко дернулся, отчаянно пытаясь вырваться, но чужие сильные руки легко удержали его на месте. а затем, схватив за плечи, решительно развернули. — марко. черт. этот голос. как же сильно он по нему скучал. в груди моментально отзывается ноющей болью, а к горлу вновь подступает тошнота. на секунду перед глазами все расплывается, сливаясь в темное размытое пятно, но затем зрение вновь к нему возвращается, и первое, что он видит — это лицо роберта. искренне обеспокоенное, встревоженное… но такое родное, что сердце болезненно защемило. во рту внезапно обожгло терпкой горечью, а спустя пару секунд на язык опустилось несколько окровавленных бутонов. а уже в следующее мгновение он резко согнулся пополам и попытался прикрыть ладонью рот, но это было бесполезно, потому что его тут же вывернуло наизнанку и все содержимое его желудка оказалось на асфальте. цветы, кровь и остатки единственного бутерброда, который он съел двадцать минут назад, проголодавшись после тяжелого матча. теперь в животе было пусто, но легче не стало — стало только хуже. перед глазами снова потемнело, и он, покачнувшись, едва не упал следом, но его спасли руки. чужие сильные руки успели поймать его прежде, чем он оказался на асфальте. из последних сил марко попытался вырваться, остатками разума понимая, что это единственный шанс спастись и не умереть прямо здесь, прямо на его руках, захлебываясь собственной кровью и ненавистными красными розами, но он был слишком слаб, а роберт был слишком настойчив. притянув его к себе, мужчина осторожно положил его голову себе на колени и, тихо вздохнув, медленно провел ладонью по его горячему лбу. — как же так, марко? — роберт… — марко попытался улыбнуться, но тут же болезненно поморщился. и, почувствовав, как шипы резко врезались в горло, громко закашлялся. невыносимая боль прорезала его грудь, и марко отчетливо понял — это конец. у него больше нет времени, и его жизнь должна закончиться именно здесь и сейчас. на пустой парковке возле родного стадиона, который он многие годы считал своим вторым домом. в объятиях человека, которого он так отчаянно сильно любил на протяжении последних десяти лет… и который в конечном итоге станет причиной его смерти. как иронично. раньше он думал, что такое может произойти только в какой-нибудь дешевой мелодраме, но теперь он сам словно стал главным героем трагического романа, которому суждено умереть от своей собственной любви. из-за одного единственного человека, того самого, который прямо сейчас бережно прижимает его к своей груди и тихим шепотом просит не уходить. его теплые губы осторожно касаются влажного виска марко, оставляют россыпь коротких поцелуев на его лице, опускаются ниже и ниже… и марко позволяет себе прикрыть глаза, чтобы на мгновение представить, словно ему снова двадцать три. словно все снова хорошо. словно и не было этих долгих лет, проведенных в разлуке и в горькой обиде друг на друга. словно… в его груди никогда не было острых шипов, а все красные розы так и остались лишь красивыми картинками из книжек. но жизнь не прекрасная сказка, и он умирает не в силах ничего изменить. ничего, кроме… с трудом заставив себя открыть глаза, марко неуверенно взглянул на роберта. — роберт, я… — кто он? — неожиданно спросил он, и, может быть, ему просто показалось, но марко услышал в его голосе отчаянье. а спустя мгновение их взгляды встретились, и марко с болью в сердце осознал — нет, не показалось. роберт смотрел на него точно также, как тогда — в далеком две тысячи четырнадцатом, когда они прощались, стоя на пороге его дортмундской квартиры. с невыносимой тоской в глазах и легким сожалением, будто бы он мог что-либо исправить. тогда — наверное, мог. сейчас — даже думать об этом было глупо. но марко все равно был ему благодарен. за совместно проведенные годы. за каждое счастливое воспоминание и за эти чертовы красные кеды. за то, что был рядом тогда, но еще больше за то, что был рядом сейчас. в эту самую минуту, когда он медленно умирал у него на коленях, а роберт так бережно сжимал ладонями его плечи, будто не желая его отпускать. если бы марко все еще было двадцать пять, то он бы обязательно поверил, что так оно и было. но марко давно уже за тридцать, и он не верит. только лишь как-то грустно усмехается собственным мыслям и, позволив себе напоследок эту маленькую слабость, прижимается щекой к его груди. — неважно, — равнодушно бросил и не соврал ни на грамм. потому что теперь это, действительно, было неважно. но, кажется, только для него, потому что роберт внезапно схватил его за шиворот куртки и резко притянул к себе. а затем, глядя прямо в глаза, тихо прорычал: — неважно? блять, марко, ты издеваешься что ли? или ты реально думаешь, что мне нравится сидеть здесь и смотреть, как ты подыхаешь от этой ебаной хуйни?! пиздец, я по-твоему что совсем конченый мазохист, чтобы так просто позволить человеку, которого, блять, люблю последние десять лет своей гребаной жизни, умереть у меня на руках?! сознание постепенно ускользало от него, растворяясь в медленно подступавшей темноте, и смысл сказанных робертом слов дошел до него не сразу. и только лишь спустя несколько невыносимо долгих секунд они, наконец, сложились в его голове, словно правильно собранный пазл. и тут же следом пришло осознание. то, что с самого начала было спрятано на поверхности, пока он сам все эти годы, задыхаясь, тонул на глубине. он сам проебал все, что у него было. он сам проебал свою жизнь. но что было еще важнее — в сотни, тысячи, миллионы раз важнее, — он сам проебал роберта. еще тогда, десять лет назад, когда они стояли на пороге его квартиры, а роберт, глядя ему прямо в глаза, непривычно тихим, срывающимся голосом просил его простить. но марко не простил. лишь тихо, задыхаясь от слез, прошептал «уходи» и… роберт ушел. ушел молча, напоследок громко хлопнув за собой дверью, оставляя после себя лишь непривычно пустую квартиру, боль в сердце и… новые ярко-красные кеды — его подарок марко на последний день рождения. если бы только он… не был таким идиотом… то все могло бы сложиться совсем по-другому. — если бы мы. тихий голос роберта, прозвучавший словно сквозь толщу воды — мутно и отстраненно, — резко выдернул его обратно в реальность. марко несколько раз быстро моргнул, фокусируя взгляд на чужом лице, внезапно оказавшемся так близко, что он ощутил теплое дыхание на своих губах, и растерянно выдохнул. — что? — если бы мы, — мужчина выделил последнее слово, — не были такими идиотами. — ты не… «виноват» — хотел добавить марко, но внезапно застыл, почувствовав, как стебли безжалостно сжались вокруг сердца, впуская колючие шипы в мягкую плоть. было больно. так сильно, что он не чувствовал ничего, кроме боли. кажется, она была везде. в каждой клетке его тела. в каждом бутоне и распустившемся цветке. в каждом вдохе и выдохе. в каждом тихом ударе медленно слабеющего сердца. в каждой утекавшей сквозь пальцы секунде, вместе с которой из его тела уходила жизнь. его тело горело в агонии, пока размытое болью сознание все сильнее тонуло в холодном полумраке. перед глазами снова резко потемнело и марко, сделав над собой последнее усилие, медленно поднял руку и нашел теплую ладонь роберта, мягко накрывая своей. затем слабо, вымученно улыбнулся и, глядя ему прямо в глаза, практически беззвучно, из последних сил, сквозь раздирающий горло сухой кашель, прошептал: — я… тебя…люблю. и, наверное, впервые в жизни увидел в его глазах слезы. серо-голубые, словно хрупкий ноябрьский лед, который, надломившись, треснул под чужой неосторожной ногой, пропуская в себя свежую апрельскую прохладу. и она побежала. побежала по его щекам теплыми, солеными каплями, чтобы потом, сорвавшись с острого подбородка, упасть на ярко-желтую — почему-то марко заметил это только сейчас — толстовку, оставляя на одежде мокрый развод. но роберту было плевать. впервые в жизни ему было по-настоящему плевать на все, кроме одного единственного человека, который прямо сейчас лежал у него на коленях и… умирал. единственный человек, в котором он нуждался больше всего, которого любил больше всей жизни, о котором мечтал все эти, будь они прокляты, десять лет, умирал у него на коленях. умирал — из-за него, а он даже не мог ничего исправить. блять, каким же идиотом он был… горько усмехнувшись, роберт медленно наклонился к его лицу — болезненно бледному и осунувшемуся, — и, не отрывая взгляда от его глаз, который смотрели на него с какой-то пугающей обреченностью, поддавшись одному единственному желанию, осторожно коснулся его губ своими. коснулся и сразу же замер, будто бы испугавшись собственного внезапного порыва. несколько секунд, забыв, как дышать, он просто смотрел ему в глаза, кажется, даже не в силах пошевелиться, пока вдруг не услышал это тихое, дрожащее «леви», которое заставило его сердце взволнованно встрепенуться, а затем подстреленной птицей рухнуть куда-то вниз. — пожалуйста, — марко сдавленно всхлипнул и, почувствовав, как последние силы окончательно его покидают, устало прикрыл глаза. его тело как-то странно обмякло, и он, неловко покачнувшись, обессиленно упал в чужие объятия. а внутри роберта все похолодело от ужаса — только сейчас он заметил, какой холодной и бледной стала его кожа. конечно, марко и раньше всегда был бледным — солнечные лучи никогда не брали его, да и сам ройс никогда не любил загорать, — но сейчас его кожа приобрела совершенно нездоровый голубоватый оттенок, и роберт по-настоящему испугался. — марко? но тот даже не пошевелился, продолжая неподвижно лежать в его руках, будто сломанная фарфоровая кукла. и только очередной ярко-красный лепесток, с тихим судорожным вздохом сорвавшийся с его губ, был единственным доказательством того, что он все еще был жив. но роберт все равно заставил себя проверить пульс и дыхание, прежде чем дрожащими руками достать из кармана джинсов телефон. а затем… выбросить его к чертовой матери, понимая, что никакая скорая уже не успеет. у него в запасе была минута или в лучшем случае, может быть, две, и единственное, что он мог для него сделать… и больше не думая ни о чем (не позволяя себе думать), роберт схватил его за шиворот и, резко притянув к себе, сбивчиво прошептал: — люблю… слышишь, ройс?.. а уже в следующую секунду накрыл его губы жадным, отчаянным поцелуем. одной ладонью крепко сжал затылок, пальцами грубо зарываясь в светлые волосы, а вторую прижал к груди. сердце марко по-прежнему стучало где-то под ребрами, но уже так тихо, что его едва было слышно. а в воздухе повеяло обреченной безысходностью — холодной, сырой, насквозь пропитавшейся запахом крови и мокрого асфальта. а еще почему-то тонким, едва различимым ароматом цветов. — не смей, марко… — ладони роберта беспомощно сжали чужие хрупкие плечи, пока он сам, уткнувшись носом в висок, продолжал бессвязно бормотать его имя. марко. марко. марко. и, кажется, будто весь его мир — вся его жизнь — в этот момент сузился лишь до одного человека. до одного единственного человека, который значил для него все. воспоминания из прошлого — немного выцветшие, потертые, старые, — пронеслись перед глазами кинопленкой. от самой первой встречи и до той судьбоносной ссоры в проклятом далеком две тысячи четырнадцатом, когда, казалось, для них — не для марко и роберта, а для них, — все закончилось. но на самом деле все закончилось — должно было закончиться, — только сейчас. этим холодным осенним вечером в городе, где когда-то для них все только началось. замкнутый круг, которому суждено сомкнуться. и сколько бы многое роберт не отдал ради возможности вернуться обратно и все исправить, уже ничего нельзя было изменить. — не смей… — словно в забытии, продолжал бормотать роберт, прижимаясь губами сначала к холодному лбу, затем — к острым скулам, щекам — и снова к губам, испачканным запекшейся кровью. и снова, и снова сбивчиво шептал, покрывая поцелуями холодные губы, — люблю… люблю… «пожалуйста, марко» «открой глаза» — я… — его голос внезапно дрогнул, надломился, а из глаз хлынули злые слезы, — не могу… а спустя мгновение так и неозвученное «без тебя» потонуло в тихих рыданиях, которые, наконец, проломили его железную выдержку и вырвались наружу, сметая все на своем пути, словно цунами. роберт снова прижался к его лбу, устало прикрыл глаза и, задыхаясь от слез, тихим, охрипшим голосом произнес: — ненавижу… эти… — сдавленно всхлипнул, — чертовы…розы… — я тоже, — раздавшийся в тишине едва различимый шепот лезвием прошелся по натянутым до пределам нервам, безжалостно разрывая связь с мозгом. вздрогнув, словно от пощечины, роберт резко поднял голову и, распахнув глаза, встретился взглядом с марко. марко смотрел на него немного растерянными, помутневшими словно после долгого сна глазами и, слабо улыбаясь, кажется, заново учился дышать. не кажется — так оно и было. его грудь часто вздымалась, а распахнутые губы жадно ловили прохладный, свежий воздух, глоток за глотком наполняя легкие необходимым им кислородом. последние несколько минут он практически не дышал — во всяком случае не делал это осознанно, — но дышать по-настоящему, полной грудью, он разучился еще давно — еще несколько лет назад, когда в его легких только-только распустились первые цветы. и теперь он, действительно, учился дышать, нет, жить заново. он дышал немного торопливо, но глубоко, наслаждаясь ночной прохладой, запахом осеннего дождя и… непривычной, но такой приятной пустотой в груди, которая теперь, спустя долгие годы, ощущалась им, словно теплый плед, в которое бережно завернули его сердце. и с каждой секундой его бледная кожа становилась все теплее, а улыбка — все ярче. и роберт не в силах отвести от него взгляда открыто любовался им, чувствуя, как его самого начинает отпускать. — марко… он снова прижался к нему, крепко сжимая его в объятиях, и марко, тихо хихикнув, опустил голову ему на плечо. — ты такой… — уткнувшись носом в светлую макушку, роберт на секунду задумался, жадно вдыхая приятный аромат его волос, — живой. марко снова хихикнул, игриво потираясь губами об его шею. — о да, я, определенно, живой. — и красивый, — улыбнувшись, роберт оставил нежный поцелуй у него в волосах. — о, мне показалось, или кто-то впервые в жизни сделал мне комплимент? мужчина обиженно фыркнул. — а вот и не правда. я ведь говорил, что мне нравятся твои кеды… — ну, разумеется, они тебе нравятся, — закатив глаза, ройс весело фыркнул, — ты ведь мне их сам подарил. — и как сильно я люблю твои волосы… — ты говорил это, когда я тащил тебя пьяного на своих плечах домой. ты не то что за ногами, за языком своим следить не мог! — но говорил же, — попытался поспорить, но, заметив, как марко прищурился, тут же примирительно поднял руки, — ладно, признаю, виноват, но обещаю это вскоре исправить. марко попытался состроить обиженное лицо, но уже через мгновение на его губах вновь появилась легкая улыбка. — знаешь, я готов тебе все простить, если ты меня сейчас просто отвезешь домой и накормишь жаренной картошкой, — и тихо зевнув, добавил, — есть хочу не могу. роберт ненадолго задумался, а затем, хитро улыбнувшись, произнес: — думаю, у меня есть идея получше. *** спустя почти час они сидели в небольшом сквере недалеко от квартиры марко и наперегонки уминали теплую сырную пиццу, запивая сладкой газировкой. разумеется, роберт выиграл — марко сдался еще на четвертом куске, тогда как поляк не только полностью съел свою, так еще и возмутительно нагло стащил кусок у самого марко. тот в ответ на эти совершенно варварские действия лишь недовольно фыркнул, а затем молча пододвинул к нему свою коробку. но роберт, бросив на нее безразличный взгляд, даже не притронулся к оставшейся пицце. вместо этого он пододвинулся ближе к марко и, бережно обняв его за плечи, решительно притянул полузащитника к себе. тот что-то тихо проворчал себе под нос, однако уже через секунду сам нырнул в его объятия, спасаясь от дождя под чужой ярко-желтой толстовкой, в которую его тут же укутал роберт. роберт был большим и горячим. а еще у него были сильные руки, в которых было так приятно тонуть. и рядом с ним почему-то было спокойно — так спокойно, как не было ни с кем другим. наверное, поэтому, прижавшись к нему, марко почувствовал, как его глаза начали потихоньку слипаться, а все его тело в миг стало каким-то тяжелым и неподвижным, будто бы весило целую тонну. но в этот раз засыпать было совсем не страшно. и он, сонно зевнув, позволил себе расслабиться и медленно прикрыть глаза. а через несколько секунд, сквозь укутавший его сознание теплый — на этот раз — полумрак, ощутив горячие губы на своем виске, услышал тихое «люблю тебя», от которого почему-то стало влажно в глазах. шмыгнув носом, марко с трудом приподнял потяжелевшую голову и, взглянув ему в глаза, прошептал в ответ: — я тоже люблю тебя, леви. а спустя несколько мгновений уронил голову обратно ему на плечо и, уткнувшись носом в теплую шею, уснул. уснул, чтобы следующим утром впервые за многие годы проснуться в чужих объятиях.