Слеза младшего ребенка

Эдвард чувствовал, как его начинало потряхивать. Новость о потере памяти Ала окатила его кипятком. Они говорили… Правда-правда говорили. Впервые за два года. Известия были неоднозначными: Ал жив, но совсем ничего не помнит. Ощущения были такими же двоякими. Руки не слушались и дрожали, когда Эд поднимал до жути знакомую голову доспех. Темные дырки для глаз пугали своей неестественной пустотой, и все равно форма шлема ложилась в руки особенно родно. Но Альфонс не вспомнил бы причину, почему старший так завороженно сверлил мутным взглядом груду металла. Эта мысль тиной залипла в груди и растянулась на сердце. Шлем Эд решил забрать. Обнял рукой из плоти и крови и прижимал к кремовой рубашке поближе, чтобы металл холодком протискивался в теплый бок. Его мало волновало, какими взглядами пешеходы вокруг одаривали его; мысленно он уже был в своем кабинете, убирал книжки с прикроватной тумбы на пол, освобождая место для новой вещицы. Стоило Эдварду пройти от одного столба к другому, как свет ночных фонарей ударялся об металлическую голову в руках и беспощадно слепил глаза. Тогда он возвращался из разума обратно на ночные улицы Германии, разглядывал аккуратно выложенные камнем дорожки, а под боком взгляд цепляла эта самая деталь доспех и снова едким шепотом скандировала все плохое. Тащить шлем до дома было тяжело, и отнюдь не физически. А потом, в тихой комнате, где были слышны лишь дребезжания кубиков льда и скрип половиц… В компании лунного света из окна, под стакан-другой коньяка из зеленой бутылки-подружки, Эдвард задумался. Да какая к черту разница? Альфонс жив! У него получилось! Может, такой исход к лучшему. Он не вспомнит все ужасы прошедших лет, не вспомнит одинокие ночи, неощутимые горечи и подсознательный страх смерти, что въедался даже в бесчувственный металл и щекотал нервы полых доспех. Философский камень и все его секреты сотрутся из неокрепшего разума. Хьюз, Нина. Забылась и неспособность предотвратить смерть самого Эда, который не упомянет это и не позволит себе поднять тему при младшем. Он пожелает оставить эту ношу на своих плечах, желая защитить, как подобает старшему брату, авторитету, главному в семье. Родители-то мертвы. И про Хоэнхайма тоже не вспомнит. Все складывалось донельзя идеально. Новость о восстановлении памяти Ала заставила старшего отпустить эти мысли. С таким раскладом запрещенных тем для разговора не было, но говорить о них легче не стало. — Вдохни поглубже… Вот. Выпей, сделай глоток. Хорошо. О чем ты думал? — Обо всем… — Начни потихоньку. Эдвард забрал у младшего кружку с чаем и отставил ее в сторону. Ал почти и не держал ее, заметил Эд. Контролировать руки было сложно, когда в голове такой беспорядок. Старший и сам помнил, как переживал темные моменты в их жизни, а Альфонсу приходилось просто наблюдать. Железный доспех не почувствует боли, не проронит слезинки, не будет страдать бессонницей от страха, потому что не сможет заснуть вовсе. На подкорке сознания он понимал, как увиденное, должно быть, ужасно ощущалось. Но чувствовал Ал лишь братским сердцем, которое эхом отбивало удары по полой броне, когда после ночного кошмара Эд лбом и телом прижимался к младшему, как к единственной опоре. Его тяжёлый вздох терялся внутри родных доспех, и Альфонс обнимал его, рисуя незамысловатые круги на напряжённой спине. Ал не имел живого тела, но ему очень хотелось ощутить всю тревогу на себе и разделить ее с Эдом, потому что он не должен был справляться с этим один. Когда тело и воспоминания наконец собрались воедино, Ал осознал, насколько едок страх. Насколько это больно и неприятно. Вот так чувствовал себя Эд все это время? Поерзав на мягкой кровати, Ал выпрямил спину и вдохнул побольше воздуха. На брата он не смотрел, лишь устремил глаза вниз на собственные руки, уже человеческие, но нечеловечно холодные; следил глазами за витиеватыми венами, что раскинулись по ладоням синими ручейками. Все-таки с памятью о прошлом иметь тело ощущалось совсем по-другому. Нервно щелкая ногтями на больших пальцах, Ал продолжил: — Помнишь Нину? Как мы играли на их заднем дворе. Полная жизни, всегда улыбалась и была нам так рада… И потом… И-и даже после Такера. Когда она сбежала… Дальнейшие эксперименты Такера (можно ли было назвать его человеком?) Альфонс оставил не озвученными; они оба понимали, что стоило это произнести — уже морозило чувством ужаса. Эд накрыл его руки своими и кивнул. За все годы после того, как это случилось, он так и не смог отпустить произошедшее. Слышать, как младший проживал то же самое, было невыносимо печально. Это чувство болезненно отзывалось в груди на каком-то совсем другом уровне. За все годы для себя Эдвард вынес простые истины: — Мы сделали все, что могли. Мы не виноваты в этом, — отозвался он. — Слышишь, Ал? — А Марта? Марту… помнишь ведь? Когда ее убили, мне показалось, словно я на себе же ощутил, какой горячей была ее кровь. Было так страшно… Не нужно тело, чтобы это почувствовать. Но сейчас оно есть. Возвращаясь туда же, слышать, как клинок фюрера скользит внутрь, одна секунда и… Доспех тогда оттирался долго. Эдварда в момент гибели Марты не было рядом, но он хорошо запомнил красную воду в ведре, едкий запах металла и Ала, молчаливого как никогда. Тот обнял себя и вжал руки в грудь и живот — то самое пространство металлической брони, в котором Мартел провела свою последнюю минуту, прежде чем разлиться густой кровью. Ал пережал между пальцев ткань легкой футболки, когда почувствовал, как ощущения страха и боли острыми лезвиями впивались в кожу и настойчиво кололи горло, заставляли глаза слезиться и щипали нос. Эд терпеливо слушал, гладил его по коленям, аккуратно обводил маленькие плечи и поправлял края одежды. Физический контакт был очень важен для Альфонса: так он понимал, что брат правда рядом, что и сам он правда чувствует, что все это не сон, которые стали за два года уже привычными и родными. Такие маленькие проявления заботы и чуткости помогали Алу чувствовать, что он наконец не один. Альфонс казался таким хрупким, подобно хрустальной вазе, когда дрожал и закрывал лицо ладонями. Ваза с трещинками у горлышка. Эд видел, как дергаются его плечи, как часто он дышал, как пальцы прижимались к лицу и под ними рдели маленькие пятна. Ал всхлипывал совсем печально, так испуганно, и Эдвард терялся, не зная, что делать. Младший чувствовал, как тревога украдкой заползала под кожу и застревала между ребрами, липла комьями и не давала дышать, затягиваясь на шее острой леской. Голова гудела от одной лишь картины того, что вспоминать хотелось меньше всего. Через какое-то мгновение, когда Ал убрал мокрые руки с лица и разомкнул красные веки, его пустой взгляд было трудно прочесть настолько, что Эда пробрало морозом. Глаза широкие, а зрачки пустые-пустые… Свет прикроватной лампы в них терялся, словно в темном и страшном лесу. В нем теплому огоньку было негде спрятаться, и он медленно потухал где-то там, в глубине. А глаза-то красивые… Материнские. И такие безутешные. Младший почти не моргал, а когда наконец взмахнул ресницами, то медленно поднял взгляд на брата, заломил брови и собрался с мыслями. Он крепко обнял себя. — Я помню, как тебя убили, — на выдохе прошептал Альфонс. Осторожный шепот был единственным, что донеслось в комнате. Эд сглотнул. — Я не хочу это помнить… Пожалуйста, — он выждал небольшую паузу, — не оставляй меня больше одним. Эдвард понял: теперь для младшего два года разлуки (и незнание у каждого, жив ли брат) были еще более болезненными, чем до этого. Он осознал это, когда эта отчаянная просьба была произнесена голосом, дрожащим как струна, которая натянулась где-то глубоко у него в груди и с треском оборвалась. Воспоминание о смерти было последним, которое и сам Эд хотел прокручивать у себя в голове. А каково было Алу, страшно только представить. Эдвард видел, как одинокая слеза упала с его лица и пропитала белую простынь, когда тот перестал сопротивляться чувствам и пораженно опустил голову. Видя, как по ткани расползается мокрое пятно, у Эда перехватило дыхание. Альфонс действительно был сильным человеком, выкованным из ужасных обстоятельств. Старший только подозревал, что помимо этого у него могло назойливо вертеться в голове. Прожить пять лет, как один день, без точки в виде сна? Оставаться в ночи одному и думать, думать, думать, когда кончались библиотечные книжки? А быть одному в мире, в котором все вокруг помнили о твоем родном человеке больше, чем ты сам? И врагу не пожелаешь. Так можно просто сойти с ума! Ал, замурованный в холодных доспехах, был человечнее других. Это поразительно. Продолжить быть добрым и светлым человеком после поражало еще больше. Однако сломаться мог каждый. Холодную вьюгу в такой чуткой и невинной душе было сложно прогнать. Она свирепо шумела внутри и выдавливала слёзы, подобные маленьким каплям росы, что были пропитаны такой большой печалью. Но накрыть тёплым полотном хорошего и укутать в кокон было возможно. Тогда и вьюга никакая не страшна. Эдвард прильнул к нему поближе и оставил теплый поцелуй на лбу. Вдохнул запах его волос и задержался губами на мокрой щеке, горячо зашептав: — Не оставлю. Не посмею… — По коже пробежали мурашки, когда Ал уткнулся головой в крепкое плечо старшего и всхлипнул. Эд осторожно, словно боялся обжечься о родной огонек напротив, обвел его талию руками и прижал к себе покрепче. И что, если все-таки обжегся бы до черных подпалин на руках? Ему было бы совсем не больно, не больнее, чем Альфонсу. — Прости меня, Ал, за все прости, — томным голосом донеслось в тихой комнате. Эдвард аккуратно уложил его на кровать и лег напротив. Он вспоминал, как ругал себя, когда мысли очернялись осознанием того, насколько далеким казался образ Ала спустя столько лет, и с вязким чувством вины в груди сожалел, что смех младшего со временем подтерся с памяти, а слезы и его всхлипы от бьющего грома за окном общей спальной проигрывались в голове с трудом. Не сейчас; теперь Эд наконец видел его. В сумме прошло семь лет — от этой мысли становилось страшно до дрожи. Ал был все таким же родным, таким уязвимым, таким настоящим… Безумно любимым. Но страшно разбитым. За окном с гулом проезжали машины, редкие капли дождя бились по козырьку… «Прости, умоляю, что оставил тебя совсем одним, что не придумал ничего лучше, чем исчезнуть самому. Прошу, прости за то, что заставил испытать все это, я не был готов и никогда не буду готов попрощаться так просто» аккуратным эхом растянулось следом. Альфонс заскулил. Ал вытирал жгучие слезы с щек и тер пунцовые глаза, когда ком в горле вставал поперек; в эти моменты Эд зачесывал его челку за ухо, убирал налипшие пряди с лица и стирал с него мокрые дорожки. Младший говорил про маму, про совершенную ошибку и свою вину. Извинялся. Поджимал губы и давился плачем, когда говорил про Изуми, донося Эдварду все подробности ее смерти и похорон. Говорил о том, как пришло много людей, и все старались им помочь добрым словом, как его обнимала Уинри и как долго он искал траурного Гнева по городу. Гнев, точно… Ведь именно он помог Элрикам встретиться, и только сейчас Альфонс понял — помог ценой своей жизни. И про Хоэнхайма он вспомнил. А как было не вспомнить? Вытаскивать мертвого отца из зубов громадного змея и хоронить его было таким себе делом. Не этим должны были заниматься подростки. Он признавался, как временами думал о том, сколько раз он должен был умереть. Извинялся снова. Знал, что старший отдавал все, чтобы тот был жив, даже если это значило перестать существовать самому. Эд дал ему время выплакать все тяжелые чувства, сжимал его дрожащие ладони и часто-часто моргал мокрыми веками. Они оба знали, что жизнь — это черновик, который нельзя переписать. Их собственный был наполнен слезами, кровью и потерями, но никогда не поздно было завести новый. Прошлое было неизменно и навсегда останется с ними, однако настало время перевернуть лист и начать все с чистой страницы. Альфонс глубоко дышал, когда благодарил Эдварда за все, что тот когда-либо делал для него, когда говорил, как любил его, и как был рад, что он наконец рядом. Эд улыбался по-настоящему счастливо, и Ал улыбался ему в ответ.