***
Людвиг не стал долго возится с этим всем. Сколько бы оружейник его не обучал одному и тому же, легкими жестами поправляя его стойку, Людвиг уставал до раздражения от его бубнежа. Получше перехватывал тупой меч, терпеливо выслушивая одно и то же, одно и то же… И сейчас он бросил этот меч так, словно тот его обжег. Тупой клинок меча был весь в каплях дождя. И сам Людвиг тоже. Оружейник даже печально вздохнуть не потрудился, но конец занятия есть конец, и негоже мучать и без того не обделенного талантом к фехтованию ученика. Коридоры дворца встретили Людвига почти родным холодом. Библиотека — пустотой и темнотой. Слезы стекали по высоким, под потолком, стеклам. Тьма неохотно забилась в углы и за шкафы, когда Людвиг зажег свечи. Тихо было, только его дыхание хрипло раздирало покой мудрости и древних знаний. Людвигу нравилось здесь, что-то родное он здесь ощущал, и, конечно, не мог не понять, отчего. Раскрыл двери, ведущие в залу, где хранились книги о некромантии и о черной магии. Этим местом, кажется, за последние пятьдесят лет никто, кроме Дольфа, не пользовался. Людвигу даже нервно стало, неприятно где-то в горле, будто он чем-то стыдным и плебейским занимался, грязным. Как на сеновале лег с какой-то дурехой… Не в обиду, конечно, матери его братца… Братец-то сейчас учился грамоте, и весьма успешно, хоть и туговато. Иногда Людвиг у гувернеров интересовался о его успехах, а те, как бы ни хотели задеть и не щурили свои глазенки, честно отвечали, что принц-де вполне для своих детских лет хорошо развит. Людвиг на том остался доволен. И если бы туговато было — тоже спокоен бы был. Маленький Тодд создавал впечатление мальчика не глупого, но и не то, чтобы вселенского мудреца. Пухленький, румяный ребенок, чистенький и светлый. Пускай и от деревенской бабы рожден. Людвиг что, Дольфа осуждать возьмется? Всем в жизни свойственно ошибаться и глупить. А у них эта черта, кажется, передается по наследству. Людвиг уже не первый раз сюда приходил, а все ради чего? Ради очевидной глупости. Очевидной, но такой притягательной… Как же много раз он раздумывал о Дольфе, своем отце. О том, как впервые увидел его. Тогда Людвиг не боялся. Все слезы уже ночью выплакал — блюдце вышло, потом понял, что нечего глупостью страдать. Пытался выбежать, сбежать, но скелеты не дали — и он не пытался еще, потому что понимал свою слабость перед этими существами. Отцовскими. А потом отец и сам зашел. Его приход не обозначился трупной вонью или леденящим душу холодом, и он не бросился, прости Господи, на Людвига со сладострастным вожделением. Подобное очень любили болтать все в замке, очень. Роджер даже решил вживую показать, как это бывает. Дрянь. А Дольф оказался простым мужчиной, очень уставшим, встрепанным и пыльным. Кривым, правда, но что эта правда для Людвига? Кривой, ровный. Правда в том, что дрянь любая может быть. Дольф не нянчился, воспринимал его, как взрослого, и Людвиг так был рад этому, как, бывало, радовался отсутствию надзора нянек и других девок. Очень уставал он от ленточек в волосах, кружева на одежде и звонких сплетен баб, лжи, лжи, лжи. Дольф не нянчился. Людвиг молча благодарил за это дозволение разобраться в себе самому. Уже в столице Людвиг повадился изучать все, что ни попадя, увлекаясь всем, что попадалось ему на глаза. Тянуло первым делом к изучению коридоров и комнат, окрестностей дворца, после стал изучать придворных и разбираться в их связях. Потом его рука нащупала двери библиотеки, а книги и вовсе сами к нему прыгали. И Людвиг читал. Внимательно читал, впитывал, в свои покои натаскал уйму этих книг: какие по истории, какие просто под вид справочников или руководств. Потом Людвиг стал наблюдать за Дольфом и его методами. Восхитился. Осознал, чему именно, и чуть не взвыл, настолько сильно безысходность ударила под дых. Родинку нашел даже на бедре, иголкой раскаленной прижег, а оттуда потекла узенькая такая струйка крови… Дара и нет. Не было никогда. Тогда Людвиг попытался бросить нелепости и три года кряду занимался теми дисциплинами, какие были необходимы принцу: науками словесными и арифметическими, экономикой и политикой, фехтованием, стрельбой из лука, рисованием, стихосложением, танцами, игрой на лютне, цитре и скрипке… Словом, рос, как принц. А потом этот прыщавый, злобный период абсолютной ненависти и желания всего и вся прекратился. Опять прорезалась в нем эта ерунда про Дар и наследство отцовское. И вот он здесь. Четвертый раз за месяц. Копается в старинных трактатах, пахнущих затхлостью и пылью. На этот раз взял трактат о призыве Тех Самых. Уже читал, но нужно изучить и приступить. Людвиг подумал малость — и стал искать какую-нибудь книгу о плотских утехах. Как и полагается шестнадцатилетнему юноше… Дара — ноль, а все равно старается что-то выжать. Нелепость какая, право, смех один. Но прихоть своего разума нужно исполнить, а то никогда не успокоится. Приступить. Одно только слово отдавало сладостью предвкушения в глубинах живота, граничащее с волнением перед прыжком в пропасть, на дне которого одно только наслаждение и радость, безмерная, обволакивающая… Как рядом с Вечными. Приступить. Людвиг слышал от Дольфа про Тайную Канцелярию, восхитился, мысленно галочку поставил после этого знания. Поэтому в кабинете своих покоев начертил священных знаков и окрапил все стены святой водой, какую Джозеф без лишних слов помог ему достать. Будучи надежным членом Святого Ордена, Джозеф божился с таким равением, с каким кошка от воды отряхивается или голубь грудку надувает перед голубкой. И сам был — как голубчик. Со всем поможет, похмурится неодобрительно. Сам себе не улыбается. Приступить. Людвиг лишний раз проверил двери и окна, плотнее задернул шторы, чтобы запереться от шума и лунного света. Полумрак царил, тени волновались от сосредоточенного дыхания Людвига, чертящего звезду углем. Нумерология складывалась чудесно, одно удовольствие было думать об этом, ворочать то в мыслях. Почти. Поставил свечи, окунув их перед этим в мертвую воду, добытую не без помощи кладбища — грязно, нелепо в каком-то смысле. Мог ведь просто обратиться к Дольфу, но очень не хотелось, чтобы он узнал об этом. Дело было не в гордости Людвига, вовсе нет, Дольфа он воспринимал как верного товарища. Дело было в горячем стыде и желании сделать все самостоятельно. Сверился. Сверился еще раз. Зажег первую свечу — и заулыбался, как полнейший идиот, от того, что свеча полыхнула не раскаленным медом, а пронзенным ярким, лунным лучом сапфиром. И угольные линии вспыхнули нежно-голубым. Зажег остальные свечи, но уже дрожащими руками. Сел, чтобы мгновение перевести дыхание, скрестил ноги. Кинжал извлек из усыпанных рубинами ножен, руку поднял, обнажив запястье. Сквозь тонкую, как пергамент, кожу просвечивали голубые побеги вен. Людвиг как завороженный приставил к нему острый клинок — и провел, едва нажимая. Ужалила боль, кровь потекла тут же, капнула вниз, на переплетенные узоры пентаграммы. Зашипела. Зашипела!.. Испарилась с дымком, пахнущим серой… Людвиг замкнул глубоко в груди дыхание, уставился на едва сияющие линии, впитавшие его кровь… Смотрел. Разглядывал. Ждал. Кровь все капала. Людвиг все ждал. Сгорбился, заломив брови, и ждал.***
У Людвига на лице отражались муки столь явные, что Дольфу становилось смешно до гаденькой ухмылочки, сгибающей крючками уголки губ. В зеркалах, высоких и обрамленных золотыми дикими розами, отражалось слишком многое. У Людвига дыхание перехватывало. Произошедший ночью позор все не позволял ему успокоиться, и Людвиг все силы прикладывал для того, чтобы Дольф не учуял осколки его разочарования в самом себе. В груди все равно жглось, шипастыми ветвями терлось. Не справился, не смог, слишком понадеялся. Людвиг стоял, разряженный, как гулящая куртизанка: и локоны темного золота отпущены до лопаток, вызывающие жгучее желание резануть их ножом, и костюм этот с оборками и позументами, пенящийся кружевами, изгибающийся орнаментами… Кровь и уголь… Людвиг скривился и мысленно впечатал себе в харю: «Говно геморройное». Дольф сидел и улыбался. — Сожгу это все. — Снять для начала не забудь. Людвиг против воли улыбнулся — хмуро, самого себя уговаривая так не кукситься. Перетерпеть немного — а там и прекратится этот кошмар. Дольф отражался в зеркале справа от него, скрытый полумраком теней. Темные одежды, чуть небрежные по старой привычке, взлохмаченная коса. И не думал никогда отрезать ее, говоря, что волосы хранят память. Только одна прядь из-за уха выбивалась, потому что большая ее часть потребовалась для какого-то недавнего ритуала. Людвиг свою бы косу отрезал, да вот… Жаль было как-то расставаться с этим золотом. Он знал, что на мужчину похож явно. Женственности в нем было так, разок внимание обратить. В четырнадцать оно острее воспринималось, а сейчас, спустя два года, уже наплевать. Тонкие черты лица, узкая фигура, косточки на запястьях. Хорош ведь. — Терпеть балы не могу. — Потанцуешь и будешь свободен. Я проконтролирую. Людвиг внимательнее всмотрелся в черные, колючие глаза Дольфа и вздохнул. Кротко, смиренно. Ах, бал. Ох, все пьяные и мерзкие. Ух, как бы лучше убежать. Дольф удовольствия от бала не получал никакого, а вот придворные были рады веселью и официальному позволению напиться как следует, нажраться до отвала и натанцеваться на весь следующий месяц. Тут собрались не только придворные и вассалы короля, но и юные паладины Святого Ордена. Стояли в парадных доспехах, изрезанных витиеватостями роз, в набедренных повязках, густо-синих, расцветающих серебром диких побегов. Справа — ножны с мечом, слева — Священное Писание в кожаном переплете. Свежие мальчики, тихие, кроткие, едва открывающие рот во время разговоров, но весьма охотно целующие и жмущие руки. Джозеф в стороне держался, одетый так же, как остальные; а остальные, к великому удовольствию Людвига, и не догадывались о том, что Джозеф все их нечистые дела докладывает кронпринцу. Людвиг между делом подмигнул ему со своего трона слева от трона отца. Дольф заметил этот жест и подмигнул Людвигу сам — уже на месиво танцующих. Людвиг со вздохом встал с уютного сидения и направился к длинным столам, у которых наяривали музыканты. Несколько раз к Людвигу подходили матери со своими дочерями, и Людвиг любезно с ними общался, замечая, как отогревается их надежда. Все же, не любили Дольфа, а Людвига — жалели. И за эту жалость Людвиг оплачивал сполна. Не желал танцевать, отшучивался, переводил тему, чтобы эти дамы теряли всякий интерес. Людвиг сам чувствовал себя какой-то леди: стоял у буфета, рассматривал танцующих и веселящихся, всматривался в их лоснящиеся от пота лица. Хмыкал, замечая, что усвоенные им связи переплетаются, натягиваются и, в конечном счете, лопаются, расцветая требованием «удовлетворения» и броском перчатки в рожу паладину. Господи, ну паладинчик-то чем не угодил?.. Перчатка долететь не успела — некромантский волк на лету схватил, перепугав дам до визга. — Веселитесь дальше, — со своего трона сказал Дольф, и его голос причудливо сплелся с текучей музыкой. — Дрязги оставьте на потом. Дольф еще на Людвига взглянул — и на толпу перевел медленный взгляд. Мол, давай. Людвигу до тошноты не хотелось, поэтому он надломил брови. Ощутил прикосновение к локтю. Леди Селестия стояла, кроткая и обнадеженная тем, что к принцу подошла первая, да еще и сама. И тронуться осмелилась. Храбрая какая. — Вы, — тихонько, с улыбкой, заговорила, — стоите тут, одни… — Решили составить мне компанию? Любезно с вашей стороны. — Людвиг знал, что если разыграет смущение в купе с мягкой улыбкой и взглядом из-под изогнутых ресниц, — то всех в радиусе десяти метров поразит, потому частенько этим пользовался. У Селестии аж грудь под корсажем затрепетала. Людвигу смешно стало. — Что думаете насчет танца? Всего одного, более не задержу… — Не в силах отказать. И вклинились в месиво танцующих. Селестия танцевать умела, но от волнения сковывала движения, потому целиком вел Людвиг, еще и старался держать очаровательное лицо светского красавца — еще в четырнадцать понял, как важна тут маска и за какие замки нужно прятать свою суть и свои дела. Только Дольфу открывался. Тот был его друг. Первый — и надежнейший. Да и… Слухи. Людвиг не мог отказать девушке, потому что тогда вновь налетели бы сухой пылью гадкие слухи. Людвиг поначалу боялся их и стыдился до истерик и рвоты, но уже со временем выучился смеяться над этим. Возлег с собственным отцом. Нет, не так, — это отец его заманил в кровать, невинную овечку, так похожую на Розамунду… В постели вдвоем они были лишь однажды, да и тогда оба напились; Людвиг слушал истории о его любви, плакал, сожалел, узнавал его лучше. Людвиг танцевал, считая шаги, а с окончанием мелодии отпустил Селестию и растворился в толпе, откуда просочился змейкой в коридор. Тут тоже были люди, но уже немного меньше. Юноши в основном, обсуждающие, конечно, девок. — Приглашаю ко мне, — вот единственное, что услышал Людвиг, если закрывть глаза на речи о «прелестных округлостях». — Святая благодать, она же освещает… Чудесная ночь! — Да… Чудная… Чудная!.. И затекли за поворот, все пять парней, все пьяненькие и, видно, счастливенькие. И ладаном от них пахло так, что у Людвига в носу защекотало. Людвиг поспешил сбежать в оружейную, к Лапочке. Лапочку он любил, а она, в свою очередь, его принимала и позволяла себя всю гладить. В этом удовольствии Людвиг не мог себе отказать. Виверна была для него как тот же Дар, Сила, поднятые мертвые или неживые. Осколок чего-то запретного для всех, но открытого до кишок для Силы. — Чудная ночь, — передразнил Людвиг, садясь на колени и обнимая Лапочку за шею. Она рычаще замурчала грудью, принимая ласку почти как привычная лошадь. — Эх… В иной день Людвиг бы ни за что не позволил себе запачкаться об пол. Не любил пыль, грязь, немытые пасти мужичья или вонь пота от рыцарей. Но сегодня что-то давило в груди, утяжеляло сердце, тянуло книзу, как привязанный камень тянет на дно утопленника. Или как палач, дергающий висельника вниз, чтобы шея смертника сочно хрустнула, ломаясь… Знакомые шаги, неспешные и легкие, заставили Людвига отодвинуться от шеи Лапочки. Она подняла голову, и Людвиг мягко сжал ее рога, поглаживая их и выуживая из ее глубин еще больше приторного мурчания пригревшейся кошки. — Лапочка тебе милее той девушки? И почему тогда, спрашивается, обо мне гадость болтают? Людвиг глуповато, тихонько хихикнул, услышав вдогонку смешок Дольфа. Следующее, что ощутил Людвиг, было замирание сердца, продлившееся долгий миг, — он заметил, что рукав задрался, обнажая глубокую царапину. И — шаги застучали, приближаясь. Почти по сердцу затопали. — Людвиг… Я не поверю в то, что ты услаждал вампира. — Мне даже пытаться так лгать не стоило? — Не стоило, — легко согласился Дольф. Тронул царапину. — Вышло что-нибудь? Людвиг встал, чтобы не чувствовать себя пристыженным ребенком. Из-за скособоченной фигуры Дольф казался не сильно выше него — хотя, если бы он мог выпрямиться, то явно был бы ваше. И статнее. Красивый он был, все-таки, если видеть только лицо. И если пудрой синяки под глазами и лунную бледность постараться скрыть. Людвиг рассматривал его лицо, стараясь отвлечься от собственных гнетущих мыслей и ожиданий. Дольф поднял его кисть, провел пальцем по царапине. Гладил так, как будто щеки любимой касался. Или любимого. Людвиг не зацикливался. — Если бы вышло — я бы ощутил. И выпорол бы тебя. — Как… радикально. — Предопределенность, Людвиг, радикальна. Дольф его любил. Людвиг ощущал это. И чувства эти его согревали. Сила Дольфа оборачивала его теплым одеялом, оберегающим от острой, ледяной крошки, способной разодрать сердце. Людвиг задрал кружевную манжету на руке Дольфа, чтобы взглянуть на его порезы. — Предопределенность? — дернул он бровью, смотря в глаза Дольфа и проводя пальцами по его ладони — шершавой от засохших бороздок царапин. — С рождения. Людвиг кивнул. Поцеловал руку, покрытую присохшими, кровавыми личинками разной степени свежести. Второй раз ударял по постулату своего нежелания мараться. Но о любовь испачкаться невозможно.***
Людвиг не прекратил попытки. Запашок серы — это ведь уже что-то. Дымок, растворившаяся кровь, которую Те Самые приняли себе, впитали. При одной мысли о том, что оставалось чуть-чуть, у Людвига начинали пылать запястья, а шрам наливался неприятной пульсацией. Людвиг набрал множество других трактатов, но теперь уже о спиритизме, и ни на секунду не забывал об отцовских призраках и их ушах и глазах, коими были облеплены все стены. Паранойи не было никакой, была только натянутая тетивой осторожность. Конечно, Дольф не стал бы следить за ним, но… Доверяй, но проверяй. Вскоре текст книг воспринимался разумом невнятно и неохотно, поэтому Людвиг злился — чутка и немного, но злоба была, жевала беззубой пастью внутренности. Из головы все не шли слова того странника. Про борозды и преемственность. Как дурно было Людвигу от мыслей про то, что всего кроха дара сделала бы его сильнее, могущественнее, распахнула бы перед ним двери в склеп неизвестности и глубокой, мудрой Силы. Он чувствовал ее даже сейчас, без Дара, когда ливень хлестал по земле и окнам, ветер рыдал и скулил, выламывая деревья, а молнии вскрывали небо солнечными лучами чистой Силы, чтобы потом гром вспорол небо и расколол его, как человеческий череп об острый камень… Окатив пучок полыни святой водой, Людвиг окропил стены, исписанные тройными священными розами, потом аккуратно положил зеркало на пол. Все это он делал наизусть, с нервным раздражением. Святым маслом Людвиг начертал на зеркальной глади знаки, зашептал призыв, звучащий для него как бред, потому что он, увы, языка этого не знал. Людвиг вскрыл руку. Кровь капнула на зеркальную гладь, повторила изгибы, сделанные святым маслом. И… Сквозь симфонию дерев, ливня и ветра Людвиг услышал едва различимое пение колоколов… Дышать стало трудно, тяжело… Получилось!.. Людвиг чуть не закричал от яркой радости, хлестнувшей его по ребрам. Вышло! Вот! Руки! Призрачные руки! Едва-едва светящиеся, словно намазанные фосфором, с явными кончиками пальцев… Одна пара рук, две, четыре… Осязаемые… Погружающие кабинет в зеленоватое сияние… Людвиг застыл, когда руки коснулись его. Трепетно, осторожно; шею обожгло холодом, макушку, живот — под рубашкой, какую руки вытянули из-за пояса штанов, медленно и будто кротко, по странному любезно, аккуратно, словно стремясь что-то подарить, отдать… — Что?.. — сам у себя спросил Людвиг — и вскочил сразу же, как только одна ладонь сжала его пах. Тут же Людвиг услышал хлопок двери за спиной, а его самого ледяная рука дернула прочь. Вспыхнуло сумрачное, лунное сияние, и стало очень темно — и очень тихо. Только Сила бесновалась за окном. А потом в этой шумящей тишине прозвучал вздох. Людвиг от этого звука захотел осесть на пол и укрыться тяжелым одеялом — настолько уставшим он себя почувствовал. — Перепутал знаки, — негромко сказал Дольф. — Неясно, кого вызывал — инкуба или призрака, вот и вышло… То, что вышло. Людвиг помотал головой, встряхнулся и медленно направился к столу, который двинул к стене. Зажег свечи в жирандоли, чтобы избавиться от тьмы, какая старалась его подмять под себя. — Ты не глупый, но все равно не вышло, — произнес Дольф. Он провел пальцем по выписанным священным розам, оплетающим стены, а потом взял с пола тряпку — которой Людвиг вытирал кровь — и стер святую воду, прерывая этот круг. — Начертал, чтобы призраки не вырвались и не шумели. И чтобы мои не беспокоили. Но тут вот неверно переплел бутоны. — Все равно не вышло, — эхом повторил Людвиг. — Не вышло, — легко кивнул Дольф. — Я знал, что ты таскаешь книги по спиритизму. Основы не нашел? — Пришлось так ломиться, — признал Людвиг. — В библиотеке не хватало огромной кучи книг. Меня будто в реку сбросило — пришлось учиться плавать прямиком на месте, от того, что уже имею. — Все азы у меня в кабинете. Ты нашел призывы совсем другого уровня. Я бы такое не стал использовать. Не настолько обделен вниманием. Они расправились со святой защитой, и Дольф стал копаться в ящике его стола. Извлек флакончик, размером с половину мизинца, вытер кинжал Людвига. А Людвиг сидел на стуле и краснел. Стыдно ему не было, вопреки всему абсурду ситуации, просто в груди тоскливо тянуло. Он ведь почти притронулся к сокровенности Тех Сил. Почти. — Что задумал? — вяло спросил он у Дольфа. Дольф послал ему серьезный взгляд через плечо, развернулся и стал раздеваться. Людвиг нахмурился. Краска стала жечь щеки. Пальцы Дольфа колдовали над пуговицами кафтана, надетого, как видно, наспех. — Есть у тебя тут вино? — Что ты… — Людвиг мотнул головой и направился в опочивальню, чтобы достать вино из-под кровати. Распивал иногда в компании Рейнольда. Дольф уже справился с кафтаном. Тело у него было худое, бледное, и как бы ни старался Людвиг углядеть в нем что-то иное и нетипичное, но все не замечал. Сорочка была тонкая, воздушная, и тело просвечивало сквозь ее ткань. Дольф закатал рукав. Людвиг молча подал ему вино. Дольф вынул пробку и окатил клинок алкоголем, чтобы потом… Людвиг распахнутыми глазами глядел на то, как Дольф установил клинок себе на сгиб локтя и стал давить, взрезая плоть. Острие легко прошило тонкую кожу — как крошится осенняя листва. Клинок входил глубже, плавно, верно, твердой рукой. Потекла струйка крови. Дольф приставил под эту струйку флакончик. — Дольф… — Наложу пару печатей — и будет теплая, как только-только взятая. Дольф убрал клинок. Флакон постепенно наполнялся кровью. — Кровь… вдруг… — Остановится. — Дольф, зачем… — Закупорь. Людвиг послушался, а пальцы все дрожали — от предвкушения, от странного зуда в животе, от неясного восторга. Капнул себе на пальцы воском, но даже не заметил этого. Дольф, взяв кисть Людвига, сжимающую флакон, прошептал заклинание, и кровь во флаконе вскипела, зажгла ладонь. — Дольф, объясни, зачем. — Ты не маленький ребенок, сам все понимаешь. Хочешь попробовать что-то новое, подобное вызову Тех Самых или призраков, — пожалуйста. Кровь поможет вызвать, но ты сам должен в себе взращивать барьер. Полезно будет. Считай это моим тебе заданием. — Даешь мне возможность? — Я в тебе уверен. Постарайся. Не вижу смысла тебе что-то запрещать. Людвиг перевязал ему руку — и поцеловал его кисть еще раз, там, где у него самого расцветал порез.***
Он стоял перед ним, явно изумленный тому, что явился не привычному Владыке, а его сыну, который, как все прекрасно знали, Дара не имел никакого. Людвиг был бы рад на картине запечатлеть выражение его лица. Людвиг обрадовался, но глубоко внутри. Потом уже грязно выругался, когда эта бледная, переливающаяся фигура призрака ответила на его вопросы — не без изумления. — Вот как, — глухо подчеркнул Людвиг слова призрака. Тот сразу же потерял для него всякое ледяное, триумфальное очарование успеха. Мужчина кивнул и сунул пальцы в карманы: — Вот так вот. — Свободен, — и туфлей смазал линии, светящиеся от крови Дольфа, которой Людвиг от волнения налил излишне много. Фигура призрака, выпрямившаяся напоследок, затрепетала и растворилась. Людвиг и без того едва-едва его видел, потому пришлось сначала проморгаться — вдруг всего-то в глазах помутнело? Но нет, призрак исчез. Людвиг почесал переносицу, сжав флакончик, висящий под рубашкой на груди. Первый удачный призыв, краткое мгновение триумфа, — и все ради новости о том, что его собираются травить. Что за злые шутки судьбы. Впрочем, хотел правды, — получил. Устало выдохнув, Людвиг стал наводить в кабинете порядок. Но счастлив он был — ужас один. Сумерки наползали на дворец. Селестия улыбалась ему, вся похожая на белого кролика. Беленькие волосы, большие, карие глаза, теплые и словно бы напуганные, белая кожа, нежные ладошки. Пожалуй, слишком нежные, пахнущие медом и молоком. Как сверкали ее глаза, радостные тому, что принц так легко принял ее приглашение!.. Как танцевал румянец на ее щеках, подернутых бархатом пудры!.. Как Людвиг хотел схватить ее за кисти и выкрутить ей, такой кроткой и мягонькой, руки!.. Два серебряных бокала, графин с вином. Она потянулась налить сперва ему, и Людвиг, весело поставив подбородок на ладонь, улыбнулся ей: — Как вы в сумерках хороши, — а сам скромно и игриво ласкал пальцами стол, чертя восьмиугольную звезду — и из-под ногтя засохшую некромантскую кровь вынул, размазал эту чешуйку. Едва язык вина тронул дно бокала, как тут же начерченная звезда пыхнула, прожигая стол печатью. Людвиг порадовался, что спрятал звезду под ладонью, — жгучая боль обожгла руку. Злоба любую боль перекрыла, распыляя в груди цветущий кострище. И радость от явившегося призрака тоже причудливо вмешалась в этот костер сладко пахнущими яблоневыми ветками. — Селестия, — шепнул он. Сладко, чуть возбужденно шепнул, приоткрыв влажные губы и тело ее рассматривая, то, что было под фиолетовым платьем, то, что так хотелось сейчас выжечь, начиная со скелета… Селестия приняла его взгляд за чистую монету. Какая все же тонкая грань лежит между любовью и ненавистью. — Селестия, дорогая… Зачем же вы так неосмотрительно и смело травите престолонаследника? Сперва ее карие глаза зажглись горячим шоколадом, потом… потом у Людвига возникла нелитературная и известная ассоциация, которой он не устыдился ни капли, только сморщил нос лишний раз — от той же ненависти. Тогда Селестия испугалась уже по-настоящему, задохнулась. — Я ведь… Что вы такое говорите, Людвиг, у меня и мыслей… — Людвиг убрал ладонь со звезды, и ее взгляд вонзился прямиком в нее, — не… возникло бы… — Не вздумай начинать реветь. Скажи прямо и спокойно. С первой его просьбой, похожей на приказ, Селестия не справилась. Губка нижняя задрожала, как у вынюхивающего что-то кролика, а пальчики друг друга мять стали, перебирать и щелкать. Щеки потеряли румянец, на них распустились маки. Она соединила ладошки и испуганно приставила их ко рту, заломив брови. — Н-не травила я ничего… Клянусь, не думала даже… — Селестия… — Я люблю вас, — выдохнула она. Людвиг вскинул брови. — Люблю, не веря этим отвратительным кривотолкам, люблю, потому что… Людвиг, вы… — Тут не яд, — улыбнулся он, сощурившись. — Приворотная дрянь. Чтобы я обрюхатил тебя — и возымел ответственность в виде бастарда. Как Роджер шесть лет назад пытался сделать. Вместо приворотной дряни было вино, которое Людвиг пил против воли и сквозь икоту из-за слез, а Роджер гладил его своими потными ладонями и говорил, что так не будет больно. От воспоминаний у Людвига застыло сердце. Он вышел из ее покоев, прихватив бокал. На следующий день все болтали, что Людвиг — отвратительный юноша, обесчещенный собственным отцом, что не принимает женщин, потому как привык к мужскому естеству, что от своего отца взял все демоническое, стелется под мертвых… Но волна слухов подтвердила план Селестии. Людвиг остался удовлетворен. Да и свинья грязь везде найдет. Дворцовым лишь бы поживиться мерзостью. Слухи они обсудили с отцом тем же утром, ведь как раз после завтрака всему дворцу все было известно в ярчайших красках. Людвиг хохотал так, что щеки заныли, а живот — заболел до рези, и что-то он чувствовал сокровенное в том, что эти слухи так гадливо связывали их. В одной лодке плыли. Хотя и чернили по-прежнему Дольфа, выделывая из Людвига бедненького мальчика, попавшего под влияние. Напоследок Людвиг коротко обнял Дольфа, на миг прижавшись своей грудью к его. Дольф обнял покрепче. И как хорошо Людвигу было от понимания того, что ни следа вожделения не было в этом жесте, а только любовь к простому теплу и мягкости прикосновений от родного человека, понимающего тебя. У Людвига сердце затрепетало в волнении. Дольф еще поцеловал его в волосы, так Людвиг вовсе чуть не заскулил. — Ох ты, как кот скуксился… — Они обменялись смешками. — Много крови осталось? — Слишком много на призыв истратил. — Будешь вызывать Тех Самых? — Как-то… опасаюсь за свое седалище… Опять рассмеялись, только Людвиг — сжав ноющие щеки. — А все-таки Селестия не так плоха была. — Больно нужна мне такая девка, которая хотела меня силой затащить в постель, — закатил Людвиг глаза. — Я понимаю, разумеется, что по любви выйти не удастся… — А ты уже влюблен? Людвиг застыл от интимности вопроса и — задумался. Крепко задумался, побледнев, сильнее ощутив плечом плечо Дольфа. — Не уверен. — Людвиг произнес это и кивнул сам себе, поднимая глаза на Дольфа. — Да, именно так. Не определился. — Ну ладно. Может, оно и к лучшему. — Ты тоже в мои года влюбился впервые? Они редко общались о чем-то личном, больше привычные к общему и известному. Поэтому Дольф выпрямился на диване и напрягся немного, но лгать явно не думал. Не было между ними лжи. Портрет Нарцисса Людвиг изучил еще в двенадцать лет, и… отнесся с уважением и — немного — жалостью. Как-то по-настоящему ему было плохо и от смерти этого светлого юноши с глазами интригана, и от того, какой глубокий след он оставил на сердце Дольфа. — Мне тринадцать было. Его Нэд звали, — заговорил Дольф. Людвиг обратился в слух. — Пажем матери был. Первый от меня не отвернулся. Нас застукали, и его повесили. Меня посадили на цепь. Чтобы взгляды пересмотрел. Людвиг гулко сглотнул. Слова как обухом топора по ребрам били. — Знаешь… — Он сел рядом, вновь плечом к плечу. — Тебя в мученики вписать нужно. Дольф усмехнулся. Людвиг еще раз его обнял, чувствуя руками искривления его спины и изогнутую линию позвонков. Захотелось рассказать ему про Роджера. Сильно, до слез. — Что теперь будешь с кровью делать? Людвиг не без тоски выдохнул. — Вечером займусь этим. Тебе понравится. — Заинтриговал. — Стараюсь, Дольф. Людвиг покинул его покои, направившись к профессору истории, имя которого запомнил, разумеется, но не употреблял никогда из-за личной неприязни. Тот смотрел на него брезгливей, чем обычно, но с обнаженным отвращением опасался играться. Помнил, что некромантский выродок может и убить. Вот так. Жалели Людвига. Бедного, несчастного, сломленного. Согласно слухам, какие одно время жужжали по всей столице и окрестностям, Джозеф был рожден своей матерью не от графа и законного мужа, а от инкуба. Отчего-то не любили его мать злые языки, потому долгое время не было у графов детей. Не моглось графу совершенно никак, и никакие лекари не сумели помочь, только знахари что-то нашептали, и вот графиня прекратила быть девицей, а ее живот — оставаться плоским. Но в молодой семье произошла ссора, и свекровь новоиспеченной дамы пустила шепоток — бросила клубок, а из того весь дворец наплел кружев про то, что граф в беременности участия не принимал, а все сделал инкуб, который семя, к тому же, собрал от двух мужчин. Одно принадлежало восставшему мертвому, а второе — самому Темному Владыке Междугорья. И инкуб собрал немного, в самый, так сказать, момент. Вот такую байку придворные наплели. Забавные. По Джозефу и не скажешь, что он сын гулящей девки, мертвеца и некроманта. Глаза материнские, глубокие и острые, как лед над чистым озером, волосы ему достались от отца — настоящего, который граф, — черные, тугие, будто плотно намазанные древесным углем. Телосложение тоже от матушки: крепкий, коренастый, но гибкий. В Святой Орден его отдали исходя не столько из слухов, сколько из изначальных стремлений. Набожные были бабки и деды у Джозефа, очень. Вот и трудился. Молитвы, заклинания во имя Бога и против иного, меч, готовый разить нечистое. Упырей тех же, к примеру, которые Дольфа слушались неохотно и через раз, после крепкого подзатыльника. Людвиг не из скуки завел общение с Джозефом. Тот докладывал обычно о том, что творилось внутри церкви и школы, и никогда, никогда не делал даже слабеньких попыток немного приблизить их друг к другу, сократить расстояние. Людвиг ценил это так, что парадоксально был готов его расцеловать. Не так: позволить Джозефу поцеловать его. В голую руку даже, а не в перстень. Сегодня Джозеф нервничал. Сильные эмоции у него никогда не выражались телом или мимикой. Лед глаз не позволял эмоциям взять над всем его телом верх, но вода бесновалась и кипела. Джозеф кипел. Ресницы чаще опускались, ногти стучали о ногти, кудряшка из-за уха выпала, лежала на лохматой дуге брови. Людвиг попросил у слуг вина, перед этим, конечно, уважив Джозефа; специально ради него и его расположения Людвиг выучил календарь церковных постов. Джозефу сегодня разрешалось выпить. — Угощайтесь, Джозеф. И приступим к сути нашего свидания. Очередной недельный отчет. — Избавлю Ваше Высочество от долгих вступлений, потому как ничего существенного отличающегося от привычного не произошло, — заговорил Джозеф — и быстро отпил вина, на краткий миг выпустив нервозность. — У меня новости, суть которых коснулась намедни и Вашего дворца. Людвиг плотнее впился в него взглядом. — Быть может, вы уже знаете, но я считаю нужным сообщить об этом лично, тем более, что корень всего зла покоится в церкви и взращивается иереем и прочими высшими служителями. — Джозеф коснулся груди — под кафтаном, темно-голубым и плотным, оплетенным вышитыми незабудками, покоилась тройная роза. Щеки Джозефа подернулись румянцем, едва-едва заметным, но явным. Злым. — Вместо ладана с недавних пор я стал замечать иную примесь запахов, которые влияли на разум известным способом. Хуже табака, но слабее опиума. Мне стыдно, что большинство моих друзей… уже бывших друзей попались под влияние этой дряни. Ее продают, выручая лишние для церкви деньги, идущие на вино и мясо для монахов. С недавних пор эту дрянь стали продавать и дворцовым. В основном молодым детям придворных. На балу ее продали особенно много. — Не ожидал, — честно признал Людвиг после небольшого молчания. Вино согрело желудок, потушив смятение и вскипятив кровь Дольфа, покоящуюся под одеждой. — Предпримем меры. — Людвиг, признаться, не без игривости взглянул на Джозефа, который, не ровен час, начнет задыхаться от волнения и того непотребства, какое творят монахи. — Заставляет усомниться в благочестии этого гнезда божьего. Джозеф в неудовольствии поджал губы. Может, он и верил слухам, но при Людвиге изо всех сил не выражал личного отношения. Джозефу можно позволить даже пальцы голые поцеловать. Другое дело, что подобное он может принять за склонение к греху. Овечка невинная. На прощание Джозеф поцеловал его костяшки, и паж вывел его прочь. А Людвиг допил вино и направился в библиотеку. Дверь в лабораторию он кое-как открыл, все больше выломал, и первым делом думал пойти на попятную, но отчего-то чувствовал, что Дольфа впечатлить обязан. Его с головой окунуло в жгучее чувство напрасного хвастовства, какое обязательно нужно доказать поступками. Тут все было покрыто толстым слоем пыли, впитавшимся в столы, стеллажи, стены, подоконник и склянки. Ящики приткнулись к одной из стен, изгибались, повторяя круглую форму комнаты. Под потолком переплетались балки, под самой крышей распускались сети паутин — едва заметные в свете свечей. Зеркало в человеческий рост Людвиг отмыл, как мог, кружевной манжетой, которую оторвал от рукава. Чуть в изюм не скуксился, пока смотрел на эту пыль и вдыхал ее, видел, как она пачкает его кожу, одежду, волосы… Направился к полкам с книгами с видом хищника, крадущегося к добыче. Тяжелые трактаты, обернутые в кожу и металл, простые дневники, из которых сыпались страницы. Желтые и пахнущие… невесть чем. Один из трактатов был тяжелым, но весьма занятным, и именно его Людвиг переложил на стол, перед этим сдвинув к стене стоящие там мензурки, чашки, в которых нашли пристанище пауки, и инструменты. Первым делом Людвиг нахмурил брови, склоняясь над этим пожелтевшим трактатом — таким пыльным, что серая затхлость скрипела на пальцах. Лабораторией давно никто не пользовался. Лет семьдесят. Последний алхимик умер, оставив наследие в виде своих дневников, а в новом двор не нуждался. Людвиг поставил трактат об «алхимических элементах и их взаимодействии в зависимости от положения планет при рождении оных» на импровизированный пюпитр. Ящики у стены выдвигались неохотно, с адским грохотом и лязгом. Испуганно визжащие склянки оказывались пустыми, но в самом верхнем ящике Людвиг обнаружил небольшие сундучки. Он открыл первый — и тут же отдернулся, подавившись серной вонью. Прядь волос выскользнула из косы и лизнула эту дрянь, запачкалась в ней, и Людвиг плаксиво выругался, тут же ощутил прикосновение к локтю — и развернулся, ахнув. — Рейнольд! — Людвиг мотнул головой, весело раздражаясь на мягкую улыбку неживого. — Крадешься, как вор какой! — Не хотел пугать вас, мой юный лорд… — После церемониального поцелуя в пальцы Рейнольд взял его прядь и стер с нее крохотные крупицы серы. — Прошу у вас прощения за то, что не навещал вас все последнее время. — Я успел соскучиться, — искренне ответил Людвиг. Рейнольд заправил ему прядь за ухо, коснувшись тонкой кожи за оным — словно льдом провел. Людвиг смутился от непривычного ощущения холода. — У вас душно в покоях. — Это из-за священных знаков. И пересказал события последних трех дней, особенно деликатно упомянув Селестию и рассказ Джозефа. — Мне жаль, что та девушка избежала наказания за свою самонадеянность. — Думать о ней не хочу даже. Рейнольд кивнул. — Темный Государь уважает вас, раз поделился кровью. — Рейнольд сел на край стола, и в его исполнении этот достаточно фривольный жест не выглядел возмутительно. Утонченно — да. Людвиг сел на стул, поближе. — Надеюсь, вы дорожите вашей связью. — Безусловно, Рейнольд. И воцарилась тишина. Людвиг рассматривал лицо Рейнольда, впитывая его вечную красоту и запоминая, хотя, конечно, забудет о ней с рассветом. Так уж работала для Людвига красота неживых и сокровенность иного. — Побудешь со мной? — Я тоже скучал, мой лорд. И был рядом, пока Людвиг лениво возился с сундучками, то и дело сверяясь с трактатом и иногда ощущая, как Рейнольд своей холодной ладонью заправляет прядь ему за ухо или проводит по его макушке. Когда Людвиг закончил и пересыпал порошок в плотный, кожаный мешочек, который отыскался в тех же ящичках, Рейнольд поцеловал его в пахнущие веществами пальцы. — Помилуй, Рейнольд… Рейнольд растворился в зеркале, на миг сковавшееся паутинкой инея. Людвиг взял мешок и пошел в свои покои. Неживой уже ждал его в кресле. При виде Людвига он скользнул на пол. Людвиг уснул в кресле и уставшей тишине, ощущая мягкий, нежный и шепчущий холод своего неживого друга, гладящего его запястье и иногда касающегося костяшек губами. Но Людвиг подремал совсем немного, чем удивил Рейнольда. — До рассвета еще нескоро, мой лорд. — И прекрасно. Людвиг заставил себя встать и продрать глаза. Еще не все дела закончил, нужно успеть до рассвета, нужно… Со дворцовой стены открывался чудесный вид на церковь и ее окрестности. Бархат неба едва-едва очерчивался лучом рассвета на востоке. В церкви алтарь так же смотрел на готовящееся встать солнце. Людвиг искрящимися глазами наблюдал за лицом Дольфа, который бросал на него странные взгляды. Конечно, Людвиг ведь разбудил его ни свет, ни заря и поволок из покоев прочь — только безмолвные гвардейцы за ними и поспевали. После изумленный взгляд Дольфа застыл на церкви, и Людвиг, заулыбавшись, услышал крики и визжания. Церковь дымилась черным дымом, восстающим над куполами, как волк над овечьей тушкой. Крылья дыма вырывались из окошек и дверей, он застилал двор, клубился золой, вестником греха, лжи, гнили… — Ты же знал о наркотике? Дольф покачал головой, выражая невольное смятение от слов и поступков Людвига, — и улыбнулся. — Я думал дать им настояться, чтобы поймать и повесить. — Не лучше ли напугать? — с милой улыбкой указал Людвиг. Люди вовсю муравьились около Храма Божьего, юные паладины Святого Ордена бегали туда-сюда, стремясь найти причину этого ужаса и искренне полагая, что корень зла таится в демонах. Служители же церкви стояли — и молились, били лбами мокрую траву и рыдали. — Последнюю твою кровь истратил на несколько призраков и на то, чтобы дать им осязание. Они подсыпали пороха в кадила и ящики с ладаном и той дрянью. В порох я подмешал еще и яда Селестии, так что сам ладан сейчас курится едва зеленым огоньком. — Ты явно мой сын. Людвиг весело хихикнул, гордыми глазами наблюдая за результатом своих трудов. — Упокоишь призраков за меня? — Конечно. Они славно потрудились. — Дольф приобнял его за плечи. От Дольфа пахло сухим деревом. — Думаю, что крови я могу… — Не надо, — перебил Людвиг. — Не нужно. С ней легче, но… Неприятней. Как с какой-то дрянью, прилипшей к телу. Помогающей, но чужеродной. Понимаешь? Дольфа помолчал немного, прежде чем тихо ответить: — Не уверен. — Я так сильно хотел твой Дар, потому что думал, что тогда расквитаюсь с призраками прошлого, — выпалил Людвиг, и в живот будто всунули меч, провернули… — Роджер… — Я понял, молчи. И Дольф обнял его крепче. На фоне разгорающегося рассвета и истекающей грехами церкви. Странник стоял у издыхающего храма, наблюдал за ним. Людвиг встал рядом. — Позволь одарить тебя советом. Янтарные, уставшие глаза заглядывали Людвигу в душу. — Позволяю. — Создавай свои собственные борозды. И странник развернулся, направившись к выходу из столицы. Людвиг постоял немного и хотел уже было уйти, чтобы спокойно догнать пропущенный сон, но судьба явно не желала так просто отпускать его. Джозеф был похож на кота, которому любимый хозяин отдавил хвост. Такая смесь разочарования, злобы и тоски была на его лице, что Людвиг просто не мог взять — и развернуться; совесть не позволяла. — Ваше Высочество, прошу, не говорите, что вы виновны в этом кошмаре! — Тогда я буду молчать. Джозеф заломил брови. Его руки были в копоти, темная одежда, носящаяся обычно на тренировки, пестрела пятнами гари — кое-где рубаха была прожжена. — Внутренности уцелели? — Внутренности… Да. Да, уцелели, но покрылись гарью и обгорели. — Джозеф вздохнул. — Ваше Высочество… Почему же так… Так… — Иного выхода я не видел. Радикальные методы, Джозеф, всегда переворачивают все с ног на голову. Предплечья Джозефа были изрисованы тонкими-тонкими, белыми порезами, оставленными освященной иглой. Далеко он пойдет, единственный из всего гнезда сохраняет свои принципы. Черная овца. Людвиг провел собственную борозду именно сейчас и почувствовал, как она вдавилась ему в живот сладостью, — он улыбнулся Джозефу. — Твоя помощь короне неоценима, Джозеф. Ты помогаешь справляться с непотребством. Джозеф промолчал. Людвиг протянул ему руку, и Джозеф взял ее, сел на колено и рассеянно мазнул по его пальцам губами. Людвиг зарумянился. — Благодарю, Джозеф. Этим днем Людвиг спал без задних ног.