Дождь

      День выдался тоскливый. Солнце не выглядывало уже неделю, а тут еще и полило так, что с деревьев опадали ветки, а стена звука от капель заглушала даже проходящие мимо станции поезда.       Энглер умирал уже третий день. Даже слышать его сиплый кашель с долгим, мучительным вдохом было невыносимо, но видеть эту серую тень в постели, еле мигающую полуоткрытыми глазами… Такого его соседи не пожелали бы даже врагу.       Однако, несмотря на все обстоятельства, каждый вечер в дверь старика стучался доктор и учтиво спрашивал разрешения войти, хотя ответа уже и не ждал. Он заходил, ставил свой кожаный саквояж на стол, немного ждал, как бы вслушиваясь в дыхание Энглера, и затем принимался его обследовать при тусклом свете пары свеч, совершенно не смущаясь, когда старик не мог вымолвить и слова в ответ на его вопрос.       Но в этот вечер все стало хуже. Энглер начал харкать кровью и доктор понял, что этот его визит, скорее всего, будет последним, устыдившись собственному минутному облегчению.       — Как вы себя чувствуете? — спрашивал доктор, постукивая пальцем по груди больного.       — Плохо мне… — просипел Энглер на выдохе. — Помру…       — Все там будем, — доктор улыбнулся и продолжил обследование. — Ваши родные уже приехали?       Энглер промолчал. Он молчал до самого конца осмотра, после которого доктор сказал пару простых слов на прощание и собирался уходить, однако старик остановил его в дверях.       — Подождите… Я ведь даже вашего имени не спросил.       — Мартин, — доктор вновь улыбнулся. — Мое имя Мартин.       — Останьтесь еще, Мартин, — просил Энглер отрывисто, просвистывая половину букв. — Дождь такой… Выпейте чаю, прошу…       Доктор задумался, но согласился, вечер и вправду выдался ненастный. Старик даже пытался встать с постели, чтобы сделать гостю чаю, но Мартин тут же уложил его обратно в постель и сел рядом.       — Не могу говорить громко, — прошептал Энглер, — совсем легкие замучали.       — Ничего, я вас прекрасно слышу, Густав, — доктор поправил одеяло, успокаивая старика.       — Я такой дурак, Мартин. Сейчас вечер, вам впору идти домой, а вы сидите у постели умирающего старикашки… Вы женаты?       — Нет, господин, не женат, — доктор смотрел в ожившие глаза Энглера, дивясь внезапной искре жизни, мелькнувшей в уже как будто мертвом теле. — У меня есть возлюбленная, но мы не женаты.       — Вот как… — Густав нахмурился и вздохнул, откашливаясь. — Отчего же вы не женитесь?       — Да как-то рано еще. Мы даже не думали пока.       — Любите вы ее, Мартин?       — Люблю, — ответил доктор. — А почему вы спрашиваете?       — Если любите, отчего же не женитесь?       Мартин вздохнул и теперь смотрел в окно: на небе уже сияла луна, предвещавшая конец дождя, хотя дробь все еще бежала по окну, не желая утихать.       — Я плохой человек, — внезапно ответил Мартин.       — Отчего вы так думаете? Вы что же, преступник? — Энглер ухмылялся, как будто не верил словам доктора.       — Это сложно описать. У меня никогда не получалось создать семьи, даже в перспективе. Всем своим любимым я делал больно, а они всегда делали больно мне, и в этом тоже виноват только лишь я один.       — Вы виноваты в том, что вам делали больно? Как же так получается?       — Потому что боль была непреднамеренной. Никто не хотел задеть меня специально, только я сам. Сам всегда докручивал свои чувства до крайности, сам всегда колол и четвертовал себя, — Мартин поднялся с кровати и огляделся. — Можно одолжить у вас стул?       Энглер кивнул и доктор подвинул тяжелый приставной стул к изголовью кровати.       — Так что же вы намерены делать, Мартин? — Энглер теперь мог лечь удобно и видеть доктора со своей подушки.       — Не знаю, господин, — Мартин вздохнул. — Сам не понимаю, к чему это все.       — Ну что же, — заключил старик, — раз вас это беспокоит, значит, не такой уж вы и плохой человек. Будь вы каким-нибудь подлецом, вряд ли бы вас беспокоила боль другого человека.       — Все возможно, — ответил доктор. — Ну а вы? Вы женаты, Густав?       — Был когда-то. Это печальная история, Мартин.       — Я никуда не тороплюсь, — отвечал доктор. — Вы же меня выслушали. Теперь моя очередь.       — Что же… — Густав сглотнул и закрыл глаза. — Я был женат дважды. Первый раз даже вспомнить не получается. Девушка была замечательная, но мы были слишком молоды, чтобы понять, что именно нам было нужно. Я не сумел ее сохранить и раскаиваюсь в этом и перед собой, и перед ней, а теперь и перед вами, Мартин, — старик улыбнулся и снова закашлял. — Ох, чертовы легкие. Никогда не старейте, мой мальчик, это хуже всяких пыток.       — И зачем же вы женились так рано? Вы ведь наверняка знали, что из этого ничего не получится.       — Мы были молоды. Кто же в таком возрасте знает, что все так непрочно? Мы думали, что готовы взять целый мир на абордаж и вытрясти из его трюмов все счастье, но оказалось, что мы просто влюбленные и крайне ветреные юные создания. Признаться, я скучаю по той легкости, с которой мы давали обеты и клятвы, даже без всякого лукавства, твердо веря, что все исполнится. Однако, вот он я.       — Однако, вот вы… — повторил доктор. — Ну а второй ваш брак?       — Тогда все было сложнее. Ее звали Мария… — Энглер снова закашлялся, сплюнув очередную порцию крови в таз рядом с кроватью. — Будьте добры, Мартин, принесите мне воды.       Доктор наполнил стакан из графина, стоявшего рядом с окном, и ненадолго задержал взгляд на улице: он жил неподалеку, а дождь уже начинал смолкать, однако Мартин все же не решался оставить Густава одного. Что-то в этом старике привлекало его и до сих пор не отпускало, какая-то невыясненная история, что-то величественное и печальное…       — Вам, наверное, лучше идти. Вас ждет девушка, не думаю, что она обрадуется, если узнает, что вы предпочитаете ее компании умирающего старика.       — Ничего, все в порядке. Я врач, она привыкла засыпать одна, — доктор помог Энглеру отпить и уложил его обратно. — Так что же случилось во второй раз? Вы снова оказались слишком легкомысленны?       — Если бы, мой мальчик, — Густав сипло вздохнул. — Мы встретились в антикварном магазине. Не подумайте, я не был ценителем вещей с историей, тогда мне просто нужны были деньги и я решил продать часы, которые подарил мне покойный дед, а она в это время обыскивала прилавки в поисках подходящей посуды. Когда я предложил продавцу выкупить у меня часы, тот назвал совершенно смехотворную сумму, а Мария… Она схватила меня за руку, когда я уже было согласился на такие условия, и чуть не силой вытолкала из магазина, и все орала, что я олух, раз решил обменять такую вещь на «фантики»… Как сейчас помню этот ее взгляд, до сих пор мурашки по коже.       — И как же так получилось, что она за вас вышла?       — Пришлось побегать, — Энглер даже сумел усмехнуться. — Она была старше меня. Сильно старше, мой дорогой. Я хоть и не был уже мальчишкой, но здорово отставал и в опыте, и в понимании жизни. Разумеется, я влюбился в нее в ту же самую минуту, даже в ту же самую секунду, но Мария… Мария всегда была чуть холодной. Тогда меня это только распаляло, разжигало эту юношескую страсть, заставляло меня идти на всяческие безумства, воровать, даже запугивать ее возможных кавалеров… После одной из таких вот перебранок мне хорошенько намяли бока, я пришел к ней на порог, весь избитый, замученный трехдневной работой, а она только строго взглянула на меня и уложила спать на кушетку. Утром, когда я пришел в себя, она предложила нам пожениться, чтоб я больше не выкидывал таких глупостей. Тогда я впервые увидел в ней неравнодушие и понял, что хоть она и смотрела на меня как на шального ребенка, где-то глубоко внутри Мария любила меня, возможно даже равняла с собой, но продлилось это недолго. Мы были женаты восемь лет, из которых семь оба бесконечно страдали друг от друга, от окружающей нас действительности, от всего, что связывало нас вместе. Я страстно любил ее, но в ответ получал лишь крохи улыбок и нежности, изредка, почти случайно.       — Зачем же вы были вместе? — Мартин был искренне озадачен и внимательно слушал. — Восемь лет – немалый срок все же, тем более для молодого человека.       — Любовь, — Энглер произнес это как проклятие, — любовь всему виной, мой мальчик. Сейчас я понимаю, какой глупостью было пытать самого себя, но тогда… Боже, как бы я хотел ощутить хотя бы часть той страсти, что чувствовал в моей далекой молодости! Как бы я хотел сбросить с себя это изношенное гнилое тело…       Доктор молчал, глядя на стекающий по свече воск, и размышлял про себя. Он все слышал это дыхание, эти трещащие хрипы, перед ним уже был труп, хотя все еще теплый.       — У вас ведь больше никого не осталось, Густав? — спросил он, наконец. — К вам никто не приехал, потому что никого и нет. Поэтому вы хотели, чтобы я остался с вами? Чтобы хоть кто-то о вас помнил.       — Вы проницательны, молодой человек, — старик улыбался сухими губами, стараясь скрыть немую боль. — У меня есть один ребенок, но он понятия не имеет, что я его отец. Так уж вышло, что девица, с которой у меня был роман, решила скрыть от ребенка его собственного отца. Видимо, я тоже плохой человек, Мартин, просто понял это позже вас на много лет.       — Тогда, может мне помочь вам составить завещание? Я бы мог найти вашего ребенка, хотя бы попытаться, передать ему наследство…       — Оглянитесь, мой мальчик. Что вы видите? Похожа моя комната на квартиру человека, которому есть что оставить в наследство? — Энглер надрывно смеялся. — Не глупите, все мои вещи достанутся хозяину квартиры.       Однако, задумавшись, Густав все же указал доктору на книжный шкаф в углу комнаты.       — Есть там одна вещица… На верхней полке стоит шкатулка со стертой гравировкой, будьте добры…       Мартин достал из шкафа пыльную шкатулку из дерева с маленькой медной бляшкой на крышке и передал ее Энглеру.       — Я несколько лет ее не доставал, — старик дрожащими руками открыл шкатулку и повернул к Мартину.       Внутри лежало изумительной красоты ожерелье в виде целой грозди цветов, инкрустированных небольшими бриллиантами, а внизу опоясанное полосой сапфиров удивительного цвета глубокой морской волны, будто бы окаменевшие слезы какого-то божества, собранные специально, чтобы создать украшение для самой прекрасной женщины из когда-либо живших.       — Что за прелесть, — доктор внимательно рассматривал ожерелье. — Откуда у вас такое сокровище?       — Это ожерелье моей матери, — Энглер аккуратно поглаживал цветочки, один за другим. — Она оставила мне, когда умирала. Наверняка думала, что я продам и куплю какую-нибудь дрянь, как делал всегда, но рука просто не поднялась расстаться с ним. Но теперь… — Густав закрыл шкатулку и передал доктору. — Теперь я хочу, чтобы оно было у вас.       — Как?! — воскликнул Мартин. — Это же ваша семейная драгоценность! Я не могу ее принять, Густав.       — Если вы не заберете колье, оно достанется этому снобу-хозяину, который продаст его за бутылку Шардоне. Берите, Мартин. Берите колье, идите домой и скажите вашей девушке, что вы ее любите, — Энглер закашлялся и снова начал сплевывать кровь. — Пообещайте мне, Мартин. Пообещайте, что скажете ей!       — Я обещаю, — доктор встал и помог старику очистить губы от крови.       — Вот и хорошо… Хорошо, мой мальчик… — теперь Густав лег на спину и закрыл глаза. — А сейчас идите, дождь почти перестал.       — Я еще останусь, — возразил доктор. — Вы не плохой человек, Густав. Вы были молоды, были глупы и наивны, но это не делает вас плохим человеком.       — И хорошим тоже, — Энглер снова начал улыбаться. — Я ничего так и не сделал, Мартин. Ничего не сумел. Всю жизнь я бедствовал, воровал, дрался, пил и искал свое счастье… Всю свою жизнь, до тех пор, пока не стало слишком поздно быть счастливым.       — Быть счастливым никогда не поздно, — Мартин все смотрел на шкатулку и размышлял. — Мы все хотим счастья.       — Вы правы. Просто у меня не получилось, — Густав вздохнул. — У меня не получилось…       Доктор сидел у постели еще час, пока Энглер окончательно не затих. Мартин снова проверил дыхание и пульс, после чего погасил свечи.       — Покойтесь с миром, господин Энглер. Надеюсь, вы обретете свое счастье там, куда отправилась ваша бессмертная душа.       Мартин намеренно оставил дверь открытой, чтобы соседи утром сразу обнаружили тело, а сам вышел из дома и побрел к себе под мерный стук дождя, сжимая под мышкой саквояж и шкатулку.       Смутные чувства одолевали доктора, он думал, думал обо всем, что случилось. Ему хотелось то плакать, то кричать, то вернуться обратно, забыться и броситься в объятия к этому измученному старику, уже навсегда охладевшему… И он побежал. Побежал к себе домой.       Ворвавшись в квартиру, Мартин тут же разбудил свою возлюбленную, впопыхах пытаясь объяснить, что случилось.       — Боже мой, милый, что такое? — девушка ничего решительно не понимала спросонья. — Тебя ограбили? Ты в порядке?       — Да нет же! Жизель… — доктор вынул из шкатулки ожерелье. — Повернись ко мне спиной, пожалуйста.       — Мартин, откуда ты это взял?!       — Купил, не переживай. Повернись, говорю.       Жизель послушалась и Мартин надел на нее цепочку, которая теперь смотрелась еще прекраснее на шее его любимой.       — Ты меня напугал, что с тобой? Ты весь какой-то измученный.       — Дорогая… Ты выйдешь за меня?       Девушка, казалось, потеряла дар речи.       — Ты точно в порядке? — спросила она осторожно.       — Точно, — Мартин улыбался. — Просто я хочу быть счастливым.