Не сегодня

Надрывный, отчаянный крик вырвал Мунглума из невесёлых размышлений. Элрик. Кошмары. За годы совместных странствий он должен был привыкнуть. Конечно, можно попробовать разбудить альбиноса — и нарваться на нож в горле или какое-нибудь особенное мэлнибонэйское проклятие. Слишком часто, когда крики бывшего императора становились невыносимы (вот как сейчас), он шёл на этот риск. После одного из таких приступов альтруизма у него на шее остался небольшой шрам. Только мгновенная реакция спасла его тогда, увела из-под стремительного нападения ещё не до конца проснувшегося друга. Мунглум, усмехнувшись про себя, коснулся тонкой рельефной полосы на горле. Рана несмертельная, но глубокая. Сам виноват — не внял вполне серьёзному Элрикову предупреждению. Нет, он не жаловался. В отличие от всех прочих людей, которые удостоились дружбы или хотя бы симпатии мэлнибонэйца, он был жив. Белый Волк, Владыка Руин, Убийца Женщин… Все, с кем так или иначе связывала альбиноса Судьба, рано или поздно погибали от его рук. Судьба. Невольно он перевёл взгляд к кровати, на которой метался в плену кошмаров его друг. Проклятый меч замер у изголовья, не подавая признаков жизни. Да, если бы тогда рука Элрика рефлекторно потянулась к Бурезову… Мунглум поёжился. Он видел, на что способно это оружие. И знал, против своей воли знал — если на императора Грезящего Города у Судьбы, Богов, Хаоса и Порядка есть свои замысловатые планы, то ему, безродному бродяге и ловцу удачи, уготован вполне предсказуемый конец. «Однажды ты станешь моим…» Демонический голос в его голове звучал всякий раз, когда ему приходилось притрагиваться к рунному мечу. О, как он ненавидел магию! Все эти твари («Друг Мунглум, это не демоны, а честные элементали» — как будто между ними есть разница), проклятые книги, мечи, посохи, города, иные миры… Вопль Элрика перешёл в надсадный, хриплый вой. С самых первых дней их совместных странствий он боялся, что во сне чародей может призвать… что-то. Этой мыслью он привык обманывать себя — когда, вот в точности так, как сейчас, — подходил к спящему и тянулся к его плечу. Белый Волк, Владыка Руин, Убийца Женщин… Нечеловеческая, жуткая и жестокая красота альбиноса завораживала. Древний миф, кошмар человеческой расы, обернувшийся явью здесь, в пропахшем кислым вином трактире. Вот только Элрик — не миф. Он из плоти и крови, из боли и крика, слёз и сожалений. Изломанный, страдающий, живой. С какими демонами ведёт он сейчас битву, какие потери воскрешает его истерзанный разум? По правде говоря, Мунглум совершенно не хотел этого знать. Сжавшись в ожидании удара, готовый увернуться — или распрощаться со своей душой — он с силой потряс друга. Малиновые глаза сверкнули, как угли в непотушенном костре. Доля мгновения потребовалась мэлнибонэйцу, чтобы вскочить и потянуться к оружию. — Элрик! Элрик, это я, — маленький мечник вскинул руки, осторожно отходя от кровати. Сердце колотилось, как проклятое, но даже сейчас он восхищался смертоносной грацией альбиноса. Резкое пробуждение посреди кошмара может дезориентировать кого угодно, и он не винил друга. — Ты опять кричал на своём языке, — он в извинении развёл руками, когда Элрик взглянул на него — уже осмысленно и с немым вопросом. — Не хотелось проснуться в желудке у кого-нибудь из твоих… приятелей. — О, друг Мунглум… — в хриплом после сна голосе проскользнуло горькое веселье. — Снова рискуешь понапрасну. «Не сегодня». Колдун вытянулся на кровати, равнодушно изучая потолок. В лунном свете лицо Элрика казалось неестественно, фарфорово-белым. Светящимся. — Иди ко мне. Если у элементалей, демонов и богов Хаоса были шансы избежать призыва Императора Мэлнибонэ, то у Мунглума не осталось ни единого. Многие их приключения с Элриком были подёрнуты в его памяти туманной дымкой — магия, иные миры, адские твари, — но Мунглум хорошо помнил первый и единственный раз, когда он солгал своему другу. И первый раз, когда они разделили ложе. Хотя как раз ложа-то у них не было. Была жестокая снежная буря, обессиленный схваткой с демоном Элрик, и ни малейшей надежды добыть огонь. Герцог Ада снова не явился на зов своего раба. — Больная… Кровь… — только и успел прошептать тогда чародей, падая в стремительно замерзающую, воняющую тухлым мясом грязь — всё, что осталось от адского выродка, явившегося по их души. Мунглум давно перестал задаваться вопросами и пытаться понять, как работает связь с проклятым мечом — почему души одних существ наполняют его друга силой, других — даруют почти демоническое могущество, третьих, как сейчас, — лишают энергии и ввергают в состояние, близкое к смерти. Посиневшие губы, закатившиеся глаза и кожа — холоднее, чем жалящие лицо ледяные иглы. Если не придумать хоть что-то, альбинос будет мёртв минут через тридцать. Себе, замёрзшему и израненному, уроженец солнечного Элвера, предсказывал несколько часов. Сквозь слепящие снежные вихри он попробовал разглядеть пещеру, замеченную во время схватки. — Элрик, — он встряхнул бесчувственное тело. — Нужно добраться до укрытия. — Прости, — едва слышно проговорил мэлнибонэец. Даже наклонившись совсем близко к его лицу, Мунглум не мог уловить тепла дыхания. — Прости меня, друг. Больная кровь… Альбинос даже не попытался пошевелиться. Маленький человечек взвыл от досады. Будь там, в пещере, чародей с Пан Танга, давний враг Белого Волка, или какая-нибудь древняя книга, обещающая ответы на бессмысленные вопросы о смысле Вселенной, или очередная королева-чародейка… Тогда Элрик собрал бы остатки сил и шёл, полз, зубами цеплялся за ледяные глыбы. Сейчас, когда на кону стояла такая безделица, как его собственная жизнь, он лишь обречённо закрыл глаза. — Адские колокола! — прорычал Мунглум, взваливая альбиноса на плечи. Элрик был выше, и, несмотря на свою болезненную худобу, тяжелее. Рука, сжимающая Бурезов, скользнула в опасной близости от его живота. Человеческая душа — как у обычного вояки, лишённого познаний в магии и связи с иными мирами, — могла насытить аппетит адского клинка и даровать телу мэлнибонэйца новые силы… Нет. Предельно осторожно он убрал меч в ножны. Не сегодня. Медленно, увязая в сугробах и оскальзываясь на обледенелых скалах, Мунглум побрёл в сторону пещеры. Путь оказался дольше — и тяжелее, намного тяжелее, чем он думал. Он потерял счёт падениям. Элрик не приходил в себя. Несколько раз Мунглум пытался нащупать пульс — и не мог почувствовать ток больной крови, оглушённый ударами собственного сердца. Последние метры он полз, волоча за собой бесчувственное тело. Добрались. Пещера уходила куда-то вглубь и вниз. Сколько мог, он продолжал двигаться вперёд, дальше от завывающего ветра и ослепительно-белого марева снега. Едва ли Мунглум отдавал себе отчёт: только желание спасти друга заставило его проделать этот путь. Будь он один — давно бы сдался, позволил буре сбить себя с ног, укутать снегом, убаюкать… — Элрик, — без особой надежды он встряхнул альбиноса, дыханием попытался согреть его ледяные руки. Все их нехитрые пожитки исчезли, унесённые обезумевшими лошадьми. «Проклятые твари», — выругался мечник. При падении из седла он не сломал себе ногу только чудом. Пока он двигался, мороз не доставлял проблем. Теперь его начинала бить дрожь. О, сколь многое отдал бы Мунглум за добрый стакан подогретого вина! Он снял с альбиноса подбитый мехом плащ, расстелил на холодном камне. Хмыкнул: не таким он представлял себе императорское ложе. Поколебавшись, стянул с них обоих куртки и рубахи. Укрыл своим плащом и горой их зимней одежды мэлнибонэйца, который по-прежнему не подавал признаков жизни, и сам юркнул в этот странный кокон. В его маленьком теле ещё оставалось тепло, и Мунглум отчаянно желал передать его другу. Элрик казался ледяным. Элверец начал осторожно растирать плечи, спину, костлявую грудь, надеясь согреть, оживить… Эта возня лишила его последних сил. Уже на грани беспамятства он прижался теснее, обвил бледное тело руками и ногами, чтобы каждый его выдох, включая последний, дарил тепло обессилевшему чародею. Возможно, он успел забыться на время. — Мунглум, — голос мэлнибонэйца едва слышен. Его глаза всё ещё закрыты. — Ты можешь… Если ты поделишься со мной энергией… Огонь. Я смогу. Сонное оцепенение мгновенно смыла волна страха. «Нет, прошу тебя, Элрик… Не сегодня…» — он не замечал, что имя друга давно затмило в его сознании всех известных богов. И альбинос — настоящий, но столь же непредсказуемый — почти всегда отвечал на его молитвы. Голодный Бурезов, кажется, шевельнулся, предвкушая жертву. Или это всего лишь игра тусклого света в пещере… С нарастающим ужасом Мунглум ждал следующих слов своего друга. Он понимал: мэлнибонэйцу не хватит сил, чтобы дотянуться до меча. А Бурезов, хотя и являлся иногда на призыв владельца, обладал собственной злобной волей. Адский клинок не упустит возможности понаблюдать за тем, как его проклятый хозяин умоляет своего последнего товарища отдать ему душу… — Мунглум, — всё ещё холодная рука легла на его плечо. — Доверься мне. Он хотел бы сказать: «Разве когда-нибудь было иначе?», но сам лишь ещё раз, как он думал, в последний, обнял друга. — Что мне делать? — изгнать из дрогнувшего голоса обречённый надлом не получилось. — Не двигайся. Ладонь с плеча соскользнула на грудь, замерла напротив его заходящегося в панике сердца. Элрик дрожал от слабости и холода, и эта дрожь передалась через прикосновение элверцу. Какой призрачной, неживой, кажется эта рука на фоне его смуглой кожи! Чародей слабо пошевелился, выпутываясь из тяжёлых объятий, сдвинул ворох их одежды. Мунглум вытянулся на спине, рассудив, что так альбиносу будет удобнее творить над ним своё колдовство, что бы он не задумал. Тихий голос вплёлся в его мысли. Мунглум узнал этот гортанный язык — высшее наречие Мэлнибонэ, речь для общения с существами из иных плоскостей бытия, для познания запредельного. Сейчас он не чувствовал в словах Элрика той ужасающей мощи, позволяющей ему повелевать стихиями. Это было похоже… на обещание? Обольщение? Как мёд, в который добавили опиум. Тонкие пальцы легли на его горло. Завороженный этим вкрадчивым голосом, Мунглум даже не вздрогнул. Кожу слегка покалывало там, где чародей касался его — до странного бережно и почти невесомо. Страх всё ещё был внутри него. Сознание, подчинённое неторопливому ритму заклинания, отстранённо воспринимало его как горячий шар — лиловый, пурпурный… Цвета сменяли друг друга под его сомкнутыми веками. Кроваво-красный. … Пальцы Элрика чертят на его груди невидимые знаки. Мунглум чувствует слабость, словно мышцы превращаются в желе, и вместе с тем эти прикосновения отдаются в его теле мучительно сладкой дрожью. Каждый удар сердца — о, он никогда не был так сосредоточен на ощущениях своего организма — как будто гонит по венам восхитительно сладкий яд. Стыд кратко вспыхивает на задворках сознания: этой беспомощностью он наслаждается слишком сильно. Каждая клетка, каждая молекула его тела умоляет о новой колдовской отметке. Да, он, несомненно, околдован! В смятении Мунглум распахивает глаза, едва не позабыв, что ему нельзя двигаться. Желание, сравнимое лишь с жаждой путника в пустыне, переполняет его маленькое тело. Это не похоже ни на что из того, что довелось испытать рыжему мечнику. Ни одна шлюха из Лормира, Бакшаана — да любого, пусть самого дорогого города земли — не могла зажечь в нём столь самозабвенной страсти. Дыхание сбивается, теперь он сдавлено и рвано хрипит, последними усилиями воли удерживая себя от того, чтобы податься навстречу этим бледным рукам. Как будто они трогают его, минуя кожу, играют на каждом нервном окончании, как на сложном и деликатном музыкальном инструменте. Холод давно позабыт, Мунглум горит и плавится, по виску стекает струйка пота. Горло, грудь, живот… О, как ему хочется почувствовать альбиноса всем телом, снова оплести своими объятиями, разделить с ним это свирепое пламя, пламя самой жизни! Сквозь пересохшие от вожделения губы вырывается хриплый стон. Кровь тяжело пульсирует в паху, требует прикосновений, действий, простых и понятных его смертному телу. Но всё, что ему остаётся — довольствоваться колдовской лаской холодных пальцев. Мунглум тонет в ощущениях, это удовольствие слишком неправильное, изысканно-острое, почти болезненное. Элрик нависает над ним, алые глаза полыхают яростным торжеством. Мысль о том, что сейчас чародей перережет ему горло, принося в жертву богам или демонам, отзывается новой волной сладкой дрожи. «Элрик, я твой — до последнего вдоха, последнего удара сердца, до последней капли крови. Ад, Рай, Порядок или Хаос — я готов. С тобой. Элрик! Элрикэлрикэлрикэлрик…» Имя затмевает все его мысли, он задыхается, тянется из последних сил к мэлнибонэйскому колдуну, подчинившему его тело столь же легко, сколь и душу. Никогда он не осмелится произнести это вслух. Напряжение растёт с каждой секундой, почти позабыв о приказе чародея, Мунглум впивается побелевшими пальцами в помятый плащ. Не в силах более терпеть, он кричит. Сквозь его плоть словно проносится огненная волна, сознание раскалывается и осыпается на цветные осколки. Как в наркотическом тумане он смутно чувствует тяжесть второго тела. Сперва Мунглуму кажется, что альбинос рухнул от слабости, но спустя пару мгновений он понимает другое. Как крестьянин, пожинающий урожай, Элрик собирает, впитывает в себя его наслаждение, медленно затихающие сладкие спазмы, оглушительные удары сердца, рваные вдохи и стоны… — Хотел бы я, чтобы тебе было также хорошо, как мне сейчас, владыка Элрик, — всё ещё одурманенный эйфорией, мечник устраивает отяжелевшие руки на спине альбиноса. Засыпая, он думает о двух вещах. О том, что надо бы вернуть на место плащ, которым они укрывались, и о том, что Элрику совсем не нужен Бурезов, чтобы выпить его душу. Мунглум считал себя счастливчиком: сновидения никогда не посещали его рыжеволосую голову. Благодаря мэлнибонэйцу он знал, что сон можно похитить, с его помощью переместиться в другую реальность, прожить пару-тройку чужих жизней и вообще, заблудиться так, что путь домой займёт не одно столетие. Это пробуждение было весьма приятным. Он чувствовал тепло, лёгкую истому, энергию, наполняющую тело. И поистине зверский голод. Одним словом, Мунглум чувствовал себя восхитительно живым. Судя по тому, что альбинос спокойно сидел у странно-зеленоватого костра и разбирал травы для своих снадобий, этому прекрасному состоянию в ближайшее время ничто не угрожало. — Теперь я понял, почему королева Йишанна бросила ради тебя колдуна, дворец и трон, друг мой Элрик, — он позволил себе от души потянуться. До встречи с мятежным императором — то время казалось сейчас таким далёким и ненастоящим — Мунглум немало времени провёл в странствиях. То, что мужчины утоляют друг с другом плотский голод, было для него в порядке вещей. Но он не мог представить себе ни мужчину, ни женщину, кто мог бы довести его до исступления простым прикосновением. Это пугало. Что ж, от его друга можно ожидать и куда более страшных и менее приятных вещей. Сейчас его разбирало любопытство. — Я не чувствую в себе никаких изменений, слабости или чего-то подобного, — он с благодарностью взял хлеб, протянутый Элриком. — Значит ли это, что у тебя не получилось взять у меня силы, как ты хотел? Альбинос пожал плечами и кивком указал на костёр. Мунглум обратил внимание на то, что поленьев или чего-то, что могло бы гореть, в нём нет. Тем не менее, тепло казалось вполне ощутимым, а котелок с похлёбкой, обнаружившийся рядом, не оставлял место сомнениям в его реальности. Опять магия! — Напротив, ты был очень щедр. Элрик вернулся к своим травам, всем своим видом давая понять: он не в настроении объяснять что бы то ни было. — Почему ты не пользуешься этим способом чаще? Я и не знал, что у тебя есть ритуалы, где никому не приходится умирать. Или все твои королевы, чародейки и королевы-чародейки… По мнению Мунглума заниматься любовью было значительно приятнее, чем убивать. Впрочем, он понимал, что иногда мэлнибонэец считает по-другому. Малиновые глаза грозно сверкнули, но на Мунглума это не произвело особого впечатления, и он продолжил беззаботно жевать. — Если бы всё было так просто, — альбинос, наконец, сдался. — Во-первых, тот, у кого я хочу забрать силы, действительно должен умереть. Я изменил правила — поверь, друг мой Мунглум, твоя смерть не доставила бы мне радости — но не был уверен, что из этого хоть что-то получится. Во-вторых, я могу это сделать лишь с тем, кто полностью и безоговорочно мне доверяет. Учитывая мою репутацию, таких людей не много. Ну и в-третьих, мои симпатии тоже имеют значение. — Вот как… — глубокомысленно протянул мечник. Всё это действительно сужает круг до одной персоны — его собственной. Очень по-мэлнибонэйски: убить симпатичного человека, который тебе доверяет. Хорошо, что Элрик не похож на своих высокомерных родичей. Жаль, что ему самому это приносит лишь несчастья… Интересно, это из-за его непохожести на всех смертных этого мира высшие сущности избрали его для своих дел, или рука Судьбы наложила такой отпечаток и сделала мэлнибонэйского императора таким, каков он есть? Кривая усмешка Мунглума привлекла внимание альбиноса. — Похоже, друг мой, твоя меланхолия и страсть к пустопорожним размышлениям заразны, — снова ухмыльнулся коротышка, отвечая вопросительно изогнутой брови. — Не думал я, что болезни рассудка могут передаваться через постель. Тихий смех стал его наградой. Буря утихла, но они решили двинуться в путь лишь через пару дней. Альбиносу нужно было время, чтобы восстановить силы. Мунглум взялся подлатать их одежду: с иглой он управлялся так же ловко, как и с мечом, а куртка Элрика после столкновения с демоном пришла в полную негодность. Тишина казалась уютной и даже тёплой. Время от времени он рассказывал дурацкие истории, подслушанные в Вилмире — чтобы альбинос не уходил в свои печальные мысли слишком глубоко. Ответом ему было рассеянное хмыканье, впрочем, ничего другого он и не ожидал от своего немногословного спутника. Мунглум был уверен: в тот день боги, демоны и сама судьба, заинтересованные в его друге, отвлеклись вдруг на что-то другое. Никак иначе он не мог объяснить это краткое мгновение покоя. Это была его идея — продолжить. «Мне любопытно», — почти не кривя душой пояснил он чародею. Он был уверен, что Элрик станет возражать, говорить о нависшем над ним проклятии… За все эти годы Мунглум слышал подобные речи так часто, что при желании мог бы произносить их за своего друга. Пожалуй, не стоило удивляться тому, что альбинос, помедлив, согласно кивнул. — На этот раз — никакой магии, прошу тебя! …Кровь ударяет в голову, когда Элрик обнажается — впервые для него, чтобы лечь с ним. В алых глазах вспыхивает вызов, губы искривляются в горькой усмешке. «Немощный урод», — вспоминает Мунглум. Так альбиноса называют сородичи. Он не пытается скрыть своего восхищения, лаская, — пока только взглядом, — бледное гибкое тело. Мунглум лихорадочно целует его, пьянея от вкуса горьких пряных трав и дорогого сладкого вина. Он как наркотик, и ему мало, мало, мало… Неистовый и яростный, как в бою, Элрик завоёвывает, подчиняет, присваивает его себе. Любовные игры в исполнении мэлнибонэйца — на тонкой грани между страданием и наслаждением, когда одно подпитывает другое. Сильные, жилистые руки альбиноса бесстыдно изгибают его тело, до боли, до дрожи, и Мунглум покоряется им, плавится, подобно воску, под напором необузданной страсти. Он снова так беспомощен и бессилен, порабощённый собственным удовольствием и тёмными желаниями альбиноса. Вопреки обычаям, тому, что принято между мужчинами, разделившими друг с другом ложе, Элрик не спешит одеваться и делать вид, что произошедшее ничего не значит. Впрочем, маленький мечник и без того знает, что обычаи, приличия и чужое мнение крайне мало значат в глазах альбиноса. Тем не менее, он рад, что мэлнибонэец остаётся рядом. Разомлевший и сонный, он устраивается удобнее в крепком объятии бледных рук. — Мунглум… В нерешительном голосе Элрика — неприкрытое беспокойство. Мунглум открывает глаза и ловит полный боли и тревоги взгляд. О, адские колокола! На растерянного человека, не знающего, как успокоить и что сказать, снисходит вдохновение. Уже потом, годы и континенты приключений спустя, он будет вспоминать эту ложь с восхищением и недоумением. — Не бойся, друг мой Элрик, — он прижимается щекой к бледной груди, вслушивается в неровные удары сердца. — Если бы я любил тебя… Любил так, как ты опасаешься… Я взял бы ваш мэлнибонэйский кинжал — говорят, они самые острые на свете. Я поцеловал бы тебя так, — он прикасается губами к нежной коже, обтягивающей рёбра, — а потом вот так, — впивается в приоткрывшиеся в изумлении губы. — Если бы я любил тебя, мой принц, я подарил бы тебе то, чего ты больше всего жаждешь, — он шепчет, перемешивая их дыхание. — Я дал бы тебе быструю, безболезненную, сладкую смерть. С тихим стоном Элрик откидывает голову, подставляя горло. Мунглум мучительно нежно целует, чувствует, как под его языком пойманным мотыльком трепещет яремная вена. Краем глаза он замечает ревнивый отблеск рунного меча — ну конечно, на жизнь своего непокорного владельца он претендует первым… Впрочем, он одёргивает себя, это лишь игра воображения. Неторопливые жадные поцелуи спускаются ниже — ключицы, солнечное сплетение… Это неправильно — возбуждаться от разговоров о смерти — пытается убедить себя Мунглум. Хотя в их беспокойных жизнях едва ли есть место для чего-то правильного. Мэлнибонэец нетерпеливо выгибается — его больная кровь снова кипит болезненной страстью. — Но я слишком наслаждаюсь твоим обществом, друг мой, — Мунглум мягко удерживает изнемогающего альбиноса. — Особенно сейчас. Ближе к рассвету Мунглум просыпается. Белые волосы альбиноса разметались по его груди, и он рассеянно проводит по ним ладонью. Мэлнибонэйский принц спит, практически накрыв его собой. В тусклом свете магического костра пещера кажется зловещей. Он снова находит взглядом Бурезов. Кого же он на самом деле хочет обмануть? Элрика? Себя? Богов? Мунглум пытается представить смерть друга от своей руки. Сердце разрывается от запредельной, нечеловеческой боли. Нет, как бы ни были велики его страдания — он не сможет. — Я буду первым, слышишь, — он не боится разбудить мэлнибонейца, дыхание того ровное и глубокое, впервые за месяцы, если не за годы, альбинос заснул глубоко и крепко. — Из нас двоих первым забери меня. Руны на чёрном клинке вспыхивают кроваво-красным. — Но не сегодня. За окном трактира уже вовсю кричали чайки, препираясь из-за потрохов рыбачьего улова. Яркое солнце нетерпеливо заглядывало в комнату, не смущаясь мужчин, спавших в объятиях друг друга. Это случалось не так уж часто. Мунглум не изменил своей привычке захаживать в бордели, Элрик по-прежнему влюблял в себя и влюблялся в чародеек, королев и королев-чародеек. День обещал быть солнечным и жарким. — Капитан «Морской богини» просил меня сопровождать его и его груз в плавании, — Элрик потянулся, вынудив друга скатиться с его груди. — Он держит путь на острова, хочет по краю зацепить Кипящее море, так что в команде необходим хороший маг. Что скажешь? Мунглум огорчённо погладил синяки на предплечьях мэлнибонэйца. Тонкая, почти прозрачная кожа альбиноса долго хранила следы их совместных ночей. — Вижу, ты опять засиделся на твёрдой земле, друг Элрик. Конечно, я с тобой. Вдруг хоть на этот раз — для разнообразия — это будет мирное и спокойное плавание?