Утонувшая бабочка

      Летом в предрассветных сумерках лес был особенно свеж. Солнечные лучи тонкими полупрозрачными лентами несмело начинали укутывать и ласкать все, до чего могли только дотянуть свои нежные теплые пальцы. Поборов вскоре робость, огненный круг поднимался, озаряя своим мягким и добрым сиянием прохладную землю. Светом разрезало чащу так, что деревья, тянущиеся ввысь к небесам, отбрасывали тонкие тени на протоптанную тропинку, пересекая ее так, как досочки шпал на железной дороге полосуют тонкие нити рельс. Светло-зеленая, ещё тяжёлая от утренней росы трава блестела каплями влаги; испарина собирались на листьях подобно ожерелью из драгоценных и самых чистых алмазов, а после эти камни скатывались вниз, орошая сырую землю прохладой.       Солнце любило тот лес и ту дорогу, по какой люди ходили из деревни в город, потому вдоль того пути росли цветы, благоухало золотистыми колосками поле пшеницы и искрилась студёным блеском вода в ручье. Может, солнце стеснялось Тотспела, боялось его пыльных серых дорог и шума, его омнибусов, на империалах каких обычно курили и бранились, скрипящих и громыхающих, подпрыгивающих на неровной брусчатке, какая зачастую была либо сделана так, словно ее или вовсе не старались положить, а просто набросали кирпичей как придется, либо же ям было столько, что впору было рыть на том месте котлован или прокладывать подземную дорогу — что бы не служило причиной пасмурной погоды, таковая стояла в том городе почти круглый год, делая и без того неприветливое место ещё более серым и тоскливым.       Рядом с Тотспелом была крохотная деревушка, отрезанная от города лесом и неглубоким ручьем. Когда-то давно после сильной грозы дерево, опаленное молнией, упало в воду и перекрыло поток — так на ручье сделался пруд. После этого уже не получалось ходить через ручей по нескольким досочкам, какие перекинули с берега на берег, чтобы срезать путь — из деревни до города можно было добраться по широкой дороге, по какой обычно ездили телеги, груженные дровами или чем ещё, что обычно возили в Тотспел, но то было значительно дольше. Один умелец решил сработать на общее благо и сделал над прудом мост. Добротный, хороший и широкий мост, по какому могла даже проехать небольшая повозка, с перилами, чтобы особенно впечатлительные дамы, какие ходили на проповеди городского священника по утрам в воскресенья, случайно не свалились в воду, ведь после тех месс от запаха ладана ещё долго кружилась голова и сердце сильно колотилось от слов о воле Всевышнего.       Давно это было, но и пруд и мост до сих пор стоят там, где по воле Творца им было суждено появиться. Пару раз, правда, мост ломался, и его приходилось чинить, однако в целом он оставался таким же, каким был в самый первый день своего существования. Вот то место солнце как раз и любило. Уютно, тепло было стоять там, держась за кованые перила, и смотреть на пруд, покрытый плоскими листьями кувшинок и тонким ситцем зелёной ряски, какая оплела поверхность воды точно паутина.       Одно только было, пожалуй, нехорошо: пруд словно притягивал людские вещи. В воду так и наровила упасть монетка из чьего-нибудь кармана, выпасть их волос шпилька и, как нарочно, пролететь мимо разошедшихся досок и нырнуть прямо туда, вниз, в подводную зелень, где ее уже никто и стараться искать не станет. На мосту лошади теряли подковы, с сапог отваливались шпоры, когда-то даже школьный учитель, какой по утрам ходил преподавать в художественное училище, там утопил свои учебники — веревка, какой он перевязал книги, неожиданно протерлась аккурат в тот момент, когда он остановился, чтобы посмотреть на красоту распутствшейся кувшинки. Вода забирала все, что бы в нее не упало. Находились и смельчаки, какие пыталась разгадать причуду ручья и не боялись сами сгинуть в нем без возврата, однако все было тщетно — ни на дне пруда, ни там, куда неслась проточная вода, найти ни одну из пропаж не удалось. Так зародилось поверие о том, что ручей на самом деле заколдован, а вещи людей утаскивает на дно водяной.       Когда солнце выглянуло из-за горизонта, знаменуя начало дня, поверхность пруда была ещё спокойна. Кувшинка, одна единственная, какая была всеобщим предметом любования, уже раскрылась и мерно следовала, влекомая мягким течением, за потоком воды в сопровождении своих листьев-плотиков; лёгкий ветер качал траву у подножья моста, трепал синие цветочки ириса и метёлки камыша.       Но вдруг гладь воды пошла рябью. На поверхность показалась светлая макушка. Длинные волосы прилипли к лицу и плечам, когда молодой человек поднялся со дна. Подплыв к краю моста, он оперся локтями на траву, нагретую тёплыми солнечными лучами, и склонил голову, положив ее на ладони. Лиам улыбнулся, выпутывая хвост из клубка водорослей, какие налипли на его голубой плавник. Бледными пальцами, между какими призрачной пленкой были натянулы перепонки, юноша мечтательно стал перебирать полосочки молодой травы.       Тот день был поистине особенным для него, — полурыбы-получеловека, причуды природы — день, когда по мосту пройдет кто-то новый. Кто-то, кого он ещё ни разу до того не видел.       Если селяне в город ездили почти каждый день, то сам Тотспел деревней словно брезговал, потому не желал выпускать своих жителей за свои пределы. Отпускать их из облака серости и пыли, из дождя и слякоти, давать им хоть капельку солнца, хоть чуть-чуть свежего воздуха. Город сжимал, обвивал руками, как пластинами корсета стягивает талию, и душил, давил, не позволяя вырваться. Однако одному из горожан придется покинуть плен мрака и мороси, и Лиам с нетерпением ждал, когда он сможет увидеть новое лицо.       Юношу необъяснимо тянуло к людям, пусть показываться им он и не мог. Юноша наблюдал издалека, подглядывал, изучал. Лиам успел выучить каждого из них, ото всех от них у него было хоть по одной вещичке в личной коллекции человеческих сокровищ. И все эти люди Лиаму приелись, и так хотелось юноше посмотреть на кого-то другого, кого он прежде ни разу не видел. Именно в тот день в деревню должен был прибыть лекарь.       Вернее, целительница. О ней говорили многие, о ней и о ее золотых руках. Лиам слышал, как были благодарны ее помощи многие из тех, кто останавливался, чтобы полюбоваться розовым цветком. Деймон — крестьянский парень, он обычно ходил в тяжёлых сапогах и громко топал, так, что мост трясся, а Лиама это только забавлялло — как-то шел из леса, и уже оттуда было слышно, как он был доволен собой, раз посоветовал другу Паркеру — тот работал на мельнице и, что уж тут скрывать, любил подвыпить, отчего и страдал — обратиться к госпоже Солсбери за помощью. Бедняга мучался от боли и «какой-то дрянной шишки, во такой уже здоровой, скоро и ботинок не налезет, если ее ещё больше разнесет», как Лиам подслушал, сидя в тени досок и затаив дыхание, чтобы не пропустить ни слова. Такие драмы в жизни людей и были его главным интересом. Юноша все ждал, когда по мосту пройдет пара товарищей или, что ещё лучше, целая компания, и начнет рассказывать, чего кто успел прикупить в городе, кто сходил к старой приятельнице, — Лиам знал, что в городе жила госпожа Мэри Браун, совсем недавно овдовевшая, и что на похоронах ее мужа Лилит — служанка целительницы — повела себя крайне непристойно и нарочно уронила бокал с водой, когда одна знатная дама попросила девушку принести ей выпить — а кто как раз справлялся о здоровье. Как выяснилось, Паркер страдал от подагры, и госпожа Солсбери, отчитав несчастного за пристрастие к выпивке, приказала ему «жрать одну траву, ты представляешь! Вот ведьма, она хоть понимает, что я вкалываю как проклятый с утра до ночи? Я с таким лечением быстрее кони двину, чем выздоровею! Ай, да черт с ней, может, и там полегчает».       Лиама забавляли такие люди, как Паркер. То, как они вели себя, как говорили — была в их натуре какая-то очаровательная неотесанность, но душа бесхитростная, простая и совершенно добрая. От Паркера у юноши была в коллекции пара гвоздей и гаечный ключ, какой мужчина, идя по мосту, раскручивал на пальце, будучи в прекрасном настроении и, очевидно, под хмелем, и какой совершено случайно улетел прямо в камыш, где Лиам его и подобрал. После он наслушался стольких ругательств, что стало даже совестно и инструмент захотелось вернуть, однако Паркер вскоре махнул рукой, плюнув на свою неудачу, и ушел, потому столь ценный экземпляр земных вещей остался в коллекции юного любителя людских безделушек.       Да, пусть ключ на дне реки вскоре и заржавел, пусть перестал блестеть, как блестел раньше, и пусть все жители под водой говорили, что Лиам собирает с поверхности какой-то хлам, пусть ругалась матушка, журя сына за излишнее любопытство, ему не было до тех слов никакого дела. У Лиама было увлечение, каким юноша только и жил, ведь из подводного народа он единственный любил сушу больше собственного дома.       Все же очень скучно быть водяной тварью, ведь на поверхности жизнь куда интереснее. Если даже у старого пруда каждый день что-то да успевает произойти, то что же там, в остальном мире, какого не видно за полем пшеницы и рощей деревьев? Лиам видел ещё дома и маленькие кораблики, но нравилось ему больше там, под мосточками, выжидать нового путника.       Что за способность была у него, юноша не знал, но понял быстро, будто какая небесная сила благоволит ему, потому в пруд падало так много вещей как раз тогда, когда Лиам подумывал о том, какова на ощупь бумага или как на деле чернила будут смотреться в воде? А краска? Растечется ли она по поверхности или будет плавать цветным облаком в толще воды? Он проводил целые эксперименты, наблюдая за людскими безделушками.       Однажды юноша увидел старика с костылем. Лиам поторопился отвести глаза, чтобы ненароком не оставить храмого без опоры, какую, несомненно, выдала ему госпожа Солсбери — вперёд дедушка шел под руку с девочкой лет четырнадцати, опираясь на нее, а та болтала без умолку, рассказывая о цветах на клумбе у своего дома. Та девочка сильнее всех немногих деревенских верила, что в пруду правда поселился дух, ворующий вещи.       Её звали Прима, и каждое утро она, пробегая по досчатому помосту, кидала радостное: «Привет, водяной!», а после бежала дальше, явно опаздывая на занятия. Прима была забавной девочкой, Лиаму она нравилась, но все же дружить он с ней опасался. Нельзя показываться людям, пусть они и сами тянутся к тебе, а Прима казалась ребенком довольно впечатлительным и болтливым, потому в свою тайну посвящать ее Лиам благоразумно не стал. Но ему нравилось, что девочка верит в жителя ручья и даже разговаривает с ним, пусть диалог и был глухим, ведь юноша при всем желании не смел ей отвечать. Так он не чувствовал себя одиноким, каким был на дне, незамеченным и нелюбимым. Не будь у него опасной страсти к людям, мать и отчим совсем перестали бы вспоминать о нем.       Так и в тот день девочка пробежала по мосту, на удивление, в числе самых первых, хотя спешить ей было некуда: Лиам успел узнать, что у людей от школьных занятий бывают «целых три месяца воли, слава Всевышнему! И кто только выдумал эту скукотищу — будто мне заняться больше нечем, кроме как сидеть на уроках! Там же и так все понятно, чего мучиться зря, если и без этого знаешь?». Юношу веселила ее самонадеянность. Сам он завидовал Приме, завидовал тому, что она может вот так быстро носиться по несколько раз за день из леса в поле, из города в деревню и при этом быть такой же веселой и все время находить себе занятие. Любил бы Лиам быть подводным духом, за людьми бы точно не подсматривал.       Лиам поспешно спрятался в зарослях камыша — возможно, то был ещё один его неожиданный талант, но его, на удивление, ни разу ещё не заметили люди, хотя подплывал он достаточно близко, чтобы наблюдать за ними, да и прятаться в пруду особо было негде, разве что под водой. Может, то люди были не слишком внимательны, либо юноша так опасался им попасться, ведь, несмотря на свою тягу к суше, он был согласен с тем, что, поймай его, селяне вряд ли будут добры и скорее всего либо начнут тыкать в него крестом, прогоняя нечистую силу, либо вытащят из воды, чтобы не смог улизнуть, и начнут выпытывать и дознаваться, кто он, и есть ли в реке поблизости такие же — в любом случае, тайком подсматривать и вовремя скрываться у Лиама получалось,       Девочка весело взбежала на середину моста, перегнулась через перила. Лиам увидел ее отражение в поверхности воды. На голове у Примы был венок из цветов, красивый, пусть и слегка неряшливый — головки ромашек явно пострадали, прежде чем их смогли сплести с синими васильками и желтыми одуванчиками. Девочка помахала рукой и улыбнулась сама себе, произнеся: — Знаешь, а ведь сегодня будет особенный день. Ты меня, может, и не слышишь, но я все же скажу, если тебе интересно.       Прима наклонилась ниже, и венок соскользнул с ее головы. Мягкие цветы булькнули в воду, но не утонули, а остались плавать на поверхности. Украшение тут же рассыпалось, и теперь васильки с одуванчиками обрамляли плоский лист кувшинки неровным полукругом. Девочка рассмеялась. — Ну вот, это мой тебе подарок. Хотя из моих вещей у тебя уже… — она задумалась, начала загибать пальцы, — шесть булавок, карандаш, чернильница, пара домашних заданий… Да, порядочно. Но это что, это не важно! Сегодня я приведу тебе целительницу! Вернее, не тебе, ведь ты-то не болеешь, но ты ее увидишь! — Прима стукнула кулачком по перилам, словно ставя точку в своем окончательном решении. Мост легонько задрожал, словно испугавшись ее настойчивости. — Да, мне поручили привести ее в нашу деревню, и я поведу ее именно этой дорогой, чтобы ты смог на нее посмотреть!       Прима, судя по новой волне дрожи, прошедшейся по мосткам, подпрыгнула, ещё сильнее оперевшись на перила. Упасть в воду она точно не боялась. Повиснув на тонкой металлической ленте поручня, она всмотрелась в воду, продолжив говорить: — Ты же знаешь, у нас пошла по деревне какая-то болячка, ее кто-то из города притащил, вот целительница нам и нужна. Взрослые так и сгорают на глазах, покрываются волдырями, язвами и валяются без сил, — Прима вдруг погрустнела. Потупив взгляд, она задумчиво глянула на кувшинку. — И умирали некоторые… Бабушке Нут тоже досталось…       Лиам знал, что девочка жила вместе с бабушкой — единственной оставшейся родственницей баловницы, и так же он знал, что бабушке Примы уже несколько дней нездоровилось. За старушку юноша переживал, ведь не хотелось ему видеть свою подругу, какая об их приятельстве и не ведала, погасшей и расстроенной. Прима была цветущим и радостным солнышком, такие, как она, затухать не должны. — Может, ты даже что-нибудь сможешь у нее прикарманить, — тучу печали тут же смыла с ее лица радостная улыбка. — У нее должно быть много всего интересного, дама она состоятельная. Живёт в особняке с единственной служанкой. Вздорная девица, скажу я тебе, ещё и грубиянка! Не захотела со мной играть и прогнала! Гадкая Лилит!       И снова стук по перилам сотряс мостки. Прима насупилась, припомнив обиду, брови свелись к переносице. Юношу забавляло то, как девочка переливается, точно драгоценный камень, в своих эмоциях, как сверкает то тем, то иным чувством, притом так искренне, что невозможно было ей не верить. — Ты подожди, она придет к полудню, — улыбнулась Прима, слезая с перил. Мост вновь вздрогнул, но уже больше с облегчением, освободившись от, пусть и небольшой, а все же тяжести. — Ну ладно, не скучай.       Когда Прима уже скрыкалсь из виду, и лишь белые рукава ее платья и синий подол мелькал изредка между деревьяии, Лиам все ещё смотрел ей вслед, думая, как повезло, что в деревне живёт вот такая девочка, какая, то ли правда веря, то ли лишь забавляясь от скуки, скрашивает его досуг своей болтовней и фантазиями. Да, без Примы ему было бы куда как безрадостнее.

***

      За тот день по мосту прошли ещё несколько человек, и все, кто сотрясал доски над головой юноши, говорили лишь о том, чтобы скорее пришло их спасение, чтобы скорее целительница, пусть многие и клеймили ее ведьмой, благословила их, чтобы не оставила в беде умирающих и нуждающихся. Сколько отчаяния и надежды Лиам слышал в их голосах и причитаниях, сколько мучения и боли. Невозможно было не проникнуться их горем и не пожелать, чтобы целительница правда выручила их.       Лиаму она начинала казаться почти святой для несчастных крестьян, какие могли уповать только на ее благосклонность, чтобы деревня в скором времени вовсе не сгорела в пожаре болезни. Сам он желал лишь, чтобы надежды людей не оказались тщетны.       Когда солнце склонилось к югу, прячаясь за стволами деревьев и временами стреляя осколками-лучиками Лиаму в глаза, юноша понял, что скоро в его пресной одноцветной жизни появится новое яркое пятно. Пусть ненадолго, но для него и это было событием значительным и волнующим.       Лиам не мог представить, как выглядит целительница. Из подслушанных разговоров он понял, что женщина не слишком молода, но она и явно не была старухой, какой ее порой обзывали в порыве самых расстроенных чувств. Так же юноша понял, услышав крайне неприятные слова одного из рабочих, какой шел с забинтованной рукой и говорил приятелю о том, что госпожа Солсбери не замужем, и вряд ли уже когда-нибудь будет чьей-то женой, «да и вообще, поговаривают, у нее…«эти» замашки, ну, понимаешь?». Лиам как раз не понял, что такое «эти замашки», но предпочитал не вдумываться во фразу явно оскорбительную и, почему-то молодой человек был уверен, заранее клеветническую. В душе он осудил рабочего. В конце концов, женщина помогла ему, а он так платит ей, распространяя лживые сплетни? Лиам посчитал, то было в крайней степени недостойно.       О внешности целительницы Лиам не задумывался, но в тот день решил для себя, что она должна быть красивой. В самом деле, не может же след благородной и полезной работы не оставить своего оттиска на душе, а душа и сердце, как думалось юноше, и делали лицо таким, каково оно было. Важное и сложное дело, приносящее добро, никогда не изуродует. К тому же, Лиам знал, что госпожа Солсбери была дамой набожной, а вера, как ему думалось, внешности точно испортить не может.       Когда из чащи, ещё из самой ее глубины, донёсся голос Примы, Лиам понял, что настало время увидеть целительницу воочию.

***

      Девочка тянула за рукав темного платья даму лет сорока. На локте у нее болталась крепко закрытая сумка, а свободной ладонью, бледной и тонкой, она придерживала юбки, подол каких волочился по дороге и тут же испачкался бы в пыли, не будь хозяйка к своему наряду так внимательна. Рядом с такой активной Примой женщине было явно не по себе, но выбирать ей не приходилось, потому она шла, точнее, почти бежала за улыбающейся девочкой.       Дойдя до моста, Прима замедлила шаг, загадочно чему-то ухмыльнувшись. Она явно была довольна собой и, как Лиаму почудилось, еле сдерживалась, чтобы не показать на госпожу Солсбери пальцем в доказательство того, что свое слово она сдержала, пусть Лиам с нее никаких обещаний не брал.       Но, действительно, для юноши ее лицо было совершенно ново. Строгое, точеное, с острыми и ясными глазами. Губы сжаты в тонкую линию, бескровные щеки бледны. Волосы женщины были русыми, собранными в сложную прическу, скрытую соломенным капором с черными монтоньерками, завязанными под подбородком маленьким бантиком. Платье ее было строгим, без белой вышивки на рукавах и спереди на плечах оно могло показаться траурным. Когда она взошла на мост, Лиам услышал стук, громкий и отчётливый. Таких шагов ему слышать ещё не доводилось. Крестьяне грохотали неподъемными ботинками, старики шаркали, девушки бегали почти беззувчно — ни у кого из них не было каблуков, чтобы ими так звучно бить по мосткам. А у нее вот были… — Вы здесь осторожнее, — вдруг проронила Прима, вовсе остановившись. Женщина тоже помедлила. — Здесь у нас в пруду водяной живёт, он любит чужие вещи. — Глупости какие, — ответила госпожа Солсбери, скрестив на груди руки. Она скептическим взглядом окинула поверхность воды, а затем, видимо, не найдя ничего в ней примечательного, отвернулась. Лиам вдруг приметил, что у женщины тонкие и острые плечи. — А вот и не глупости! — воскликнула Прима, хватая женщину за руку. — Что это у вас, браслет? Дайте глянуть!       Лиам видел, как целительница оторопела от подобной наглости настолько, что не смогла и сопротивляться. Девочка подняла запястье женщины, вокруг которого были обернуты четки из стеклянных камешков, так, чтобы в металлическом кресте отразился луч полуденного солнца. Полупрозрачные круглые бусины, стекая белой ниткой вдоль запястья, в несколько витков обнимали худую руку. — Поаккуратнее, милочка, это тебе не праздное украшение! — возмутилась целительница, но ладони не вырвала. Лиам рассматривал ее рукав из-под толщи воды. Ему вдруг подумалось, что стеклянные шарики похожи на капли дождя. Такие же круглые, как слезы неба, когда они окрапляют листья кувшинки.       Интересно, а на ощупь бусины какие? Холодные и гладкие, как те камни со дна, какие любила когда-то его сестрёнка, пока не случилось с ней несчастье и ее не погубили гарпуном лодочники, или они теплые от руки этой женщины и шершавые? А цвет у них? Все ли они такие мутно-белые, точно жемчужины, или есть среди них и полностью прозрачные, такие, что, поднеси к глазу и посмотри через них на небо, увидишь солнце? Серебряный крест со змеёй, так занятно… Поржавеет ли под водой и божественное, освященное благословением Всевышнего, или у всего, чего касалась Его длань через руки священников, есть частичка волшебной силы, какая делает предметы религии выше любого изнашивания? Затаив дыхание, Лиам завороженно смотрел на блестящий предмет, желая коснуться заветного пальцами. Ах, как бы ему хотелось, чтобы ему позволили протянуть руку, дотронуться, покатать бусины в ладонях…       Женский вскрик вывел его из раздумий. Юноша услышал, как на деревянный помост посыпались градом стеклянные камешки. Они катились, весело стуча; женщина тут же опустилась на колени, стараясь поймать хоть несколько, но шарики ловко ускальзывали от её тонких пальцев, прыгая в щели между досок и тут же пропадая в темноте воды. Она безнадежно шарила ладонями по мосткам, пытаясь догнать частички розария, но те, словно дразнясь, нарочно раскатывались в разные стороны. Прима не сдержалась и хихикнула, когда даже крестик, — последнее, что осталось от несчастного браслета — и тот канул в воду, сначала застряв между досками у самых ног госпожи Солсбери, но только она постаралась поддеть его пальцами, чтобы вытащить, тут же выскользнул, улетев в пруд как в воронку, от какой после на глади воды остались только круги. — Ах ты! Что ты наделала! — закричала женщина, вдруг дёрнув Приму за рукав. Девочка покачнулась, но лицо ее отсталось как прежде спокойным, гнева целительницы она не испугалась. — Ну вот видите — есть водяной, есть! — она вовсе не заметила чужой злости. — А вы мне не верили! Кто же, если не он! Ай! За что?!       Госпожа с силой отвесила Приме крепкий подзатыльник. Пылая от бешенства, она не знала, что делать ни с вредной девчонкой, ни со своей рассыпавшейся ценностью. Эти четки были ей очень дороги: когда-то они принадлежали дедушке, затем тот отдал их сыну… Об отце женщина думать не любила, с болью помня, что в их семействе почти каждый был нездоров умом. Отец поджёг поместье в безумной агонии, желая очистить город от пороков. Всевышний, какое пугающее у него было лицо, освещённое тлеющими свечами, как зловеще говорил он, читая молитву грубо и отрывисто. Горели шторы, по ковру разошелся красный, разрастающийся с каждым мгновением все больше круг, подол платья задевали жадные языки огня… Сгоревшее крыло все ещё оставалось таким, каким оно стало после пожара — туда просто не было сил войти, что уж говорить о починке. Но четки… Батюшкин подарок… Он был так ласков, так внимателен и нежен, когда наматывал их доченьке на ручку, приговаривая: «Жозефина, отрада души моей, носи их, и Всевышний убережёт тебя от беды». Тогда ещё маленькая девочка сидела на отцовских коленях и задумчиво перебирала украшение тонкими пальчиками, думая, что папенька дарит ей бусы. Она носила их с детства, прижимала к дрожащим губам, когда все тело сотрясали рыдания, молилась по ним, стоя на коленях, а теперь ее память, ее самое ценное воспоминание потеряно из-за глупости деревенской девчонки! — Мерзавка, из-за твоей придури я… — она осеклась. В глазах вдруг защипало, в груди кольнуло скорбью. Вся злость распалась, рассыпалась истинно детской обидой маленькой девочки, у какой соседские мальчишки от скуки отняли куклу и, решив поиздеваться, распотрошили ее на глазах у несчастной хозяйки. — Это отцовские…       Щеки Лиама вспыхнули, когда он услышал ее последнюю фразу. Юноша уже успел почувствовать себя виноватым, когда увидел, как Приме досталось, хотя она ничего и не сделала, а теперь, поняв, насколько тот браслет был женщине дорог, ему стало совершенно стыдно. Неловко ему было смотреть на затухающий гнев, на то, как острые плечи опустились, как целительница, расстроенная, крепится, чтобы не выдать истинных чувств, жгучих и горьких, щемящих своей обидой.       Первым желанием было собрать бусины со дна, показаться на поверхность и покаяться, сознаться во всем и просить прощения, но тело как остекленело. От сковавшего стыда Лиам не мог двинуться, мог лишь смотреть на опечаленную даму, какая, сцепив пальцы на предплечье Примы, продолжала ее громко отчитывать. Вновь злость охватила ее. Госпожа Солсбери терпеть не могла обман, а дерзкая девчонка безбожно врала ей и не краснела, рассказывая глупости про нечисть из пруда, какой приглянулся браслет, вот она и решила «позаимствовать ваш чудный розарий. Да что вы так разошлись, в самом деле, виновата я разве, что у водяного глаз на украшения положен? У всех ворует, кого не спросите!».       Женщина не верила. Сглотнув душащую обиду, она строго кивнула самой себе, поджав губы, и подняла руку, присекая дальнейшие оправдания наглой обманщицы. Ссора нависла над ними мрачной гнетущей тучей: то была туча, какая висит над головой молчаливо, тихо, но в любой момент она может разразиться и дождем слез и молнией ярости. С моста они сошли, не проронив ни слова, больше Прима не брала ее за руку. Девочка и сама поникла: радость стёрлась с ее лица, шаг стал медленнее.       Смотря им вслед, Лиам прижимал ладонь к горящей щеке, какую, словно пощечиной, обожгла волна накатившего жара. Он расстроил госпожу целительницу и подставил ни в чем неповинную Приму… Не самое удачное начало знакомства. Его подруге теперь попадет, а женщина лишилась памятной вещи, и все он тому причина. Ужасное чувство — вина, едкое, противное, щиплющее, разъедающее нутро. Опустившись на дно, Лиам принялся собирать гладкие круглые камешки, мысленно ругая себя.

***

      Лаская в ладонях жемчужинки бусин, Лиам думал, оно того не стоило. Впервые ему было так неприятно от содеянного своим даром, впервые он хотел извиниться перед человеком. Раньше он не задумывался о том, что своим увлечением лишает кого-то чего-то ценного. Да, может, раньше такого и не было? По незнанию ведь он, не умышленно — ведь того старика с костылем Лиам избавил от участи лишиться опоры, ведь понял, насколько трость тому нужнее. Сейчас же… Знай он, как ценен женщине браслет, разве стал бы он… Да никогда.       Лиам собрал все камешки, нашел крестик, даже обрывки лопнувшей нитки и те выпутал из клубка сплетшихся водорослей. За людьми наблюдать расхотелось. Настроение тут же испортилось, завяло, как цветок без воды. Опечаленный, Лиам уплыл вдоль по ручью от моста подальше, боясь навредить своим умением ещё кому-нибудь.       На дне реки Лиаму жилось безрадостно. Он был как лишний среди своих, среди таких же водяных и русалок. Подспудно юноша мечтал стать человеком. Хоть на чуть-чуть, хоть на день, но человеком, чтобы пройтись ногами по шелковому песку, чтобы зарываться в него пальцами, идти туда, куда приведет дорога, чтобы лежать на траве и не прятаться, боясь, что кто-то увидит и будет удивлённо показывать пальцем на хвост и чешую на плечах, заметит перепонки и длинные уши-раковины с острыми мочками и вытянутыми, точно лучи у звёзды, отростками, какие русалки так любили украшать самодельными серёжками-косичками, сплетенными из водорослей и маленьких жёлтых цветов болотоцветника. Лиам бы хотел сплести себе венок. Хоть раз в жизни венок из васильков и ромашек на сухих и мягких волосах. Как те цветы, что утопила Прима ранним утром, юноша хотел такое же украшение. Те цветочки он тоже забрал с собой. От них отпали по пути несколько лепестков, облысевшие головки на жухлых стебельках смотрелись жалко. Прижимая к груди две свои беды, юноша отплывал все дальше, двигая хвостом проворно, ритмично, волной лавируя между потоками холодной речной воды.       Русалки изящны в движениях. В воде они словно танцуют, играясь с собственной грацией, со своей красотой, с тем мастерством и пластичностью, какая дана им от рождения. Подводный народ посмеивался над людьми, над их тщетными попытками стать ближе к воде. Их ломанные движения — лишь пародия истинного дара, жалкие старания быть не в своей среде свободными. Но ни красоте тела человека, ни его талантам никогда не сравниться с превосходством подводных жителей и во внешности, и в умениях. Так решил тот, кто создал мир, кто сделал водяных прекраснее наземных.       Русалки людей призерали, считали их чем-то низшим, недостойным, но вместе с тем отчего-то занявшим большую часть поверхности. Несправедливым они считали то, что варварам, этим грубым неотесанным людям, недалёким и мелочным позволено все, в то время как водяным надо прятаться, чтобы сохранить свой покой.       Чванством и надменностью сочились эти слова, и Лиаму, любившему людей, они казались до боли обидными. Словно лично его оскорбляло то горделивое упрямство, та спесь, что текла в яркой холодной крови у каждого подводного жителя. А в его… В его крови бурлили мечты о теплом солнце, о том, чтобы все те удивительные вещи, какие он бережно собирал в коллекцию, не приходилось прятать. Быть человеком, так, должно быть, прекрасно…       Лиам был фантазером. Рисуя пальцами на песчаном дне узоры, какие тут же расплывались, поднимаясь мутными серыми оболочками и тут же вновь оседая в гладкий пологий пласт, он с грустью вздыхал, раздумывая, как вернуть женщине ее розарий. Перламутровые шарики горстью лежали в руке, блестя в том неярком свете, что добирался сквозь мутную воду до самого дна. Крест он рассматривал, поднося его к глазам очень близко, дивясь и красоте и причудливости распятия, обвитого змеёй. Был бы он человеком, притворился бы ныряльщиком и отдал бы владелице бусы сам, из рук в руки…       Руки у нее, наверное, теплые, как у всех людей. Сам Лиам никогда не касался никого из людей, но слышал о них многое и нелестное от матушки, какая терпеть не могла «этих бессердечных двуногих губителей!». Она говорила, что кровь у людей теплая, руки горячие, а души пустые, потому они могут расправиться с любым живым существом без жалости, без сожалений, грубо, а некоторые даже с упоением. Вместо сказок юному Лиаму рассказывали страшные истории про бесчинства «наземных гадов».       Со временем Лиам убедился, какая же то была ужасная неправда. Все ложь, все большой обман. Не все люди плохие, не все желают зла… Время от времени рыбий народ кочевал — когда место становилось опасным, семьи плыли кто куда, ища новое пристанище. В реке близ Тотспела русалки жили уже несколько лет: сколько Лиам себя помнил, он всегда видел и мрачное небо, изредко красящееся в голубой с ситцевыми, словно пришитыми к растянутому широкому полотну облаками, и бледное солнце, какое светилось ярче и становилось желтее и радостнее лишь когда освещало пшеничное поле и пестрящий пятнами зелени лес у дороги в деревню. Там всегда было светлее и красочнее, там было тепло — не то, что на угрюмом сером дне. Жаль, Спес этого не увидела.       Проводя по песку руками, юношу вспоминал, как его сестрёнка Спес так же возила ладошками по дну, как зарывала в ил какую-нибудь вещицу юноши, а потом в предвкушении ждала, когда брат обнаружит пропажу и станет искать, куда это запропастился его любимый прозрачный зелёный камень с такими острыми краями, что и порезаться недолго. Это у них называлось игрой в ракушки, и Лиам теперь скучал и по насмешливому взгляду порой надоедливой кнопки, и по тому, как она брызгалась в него, набирая в рот воды и надувная щеки, а после хлопая по ним, или как щекотала плавниками так, что Лиам просил пощады, ведь чувствовал, что от истерического смеха у него правда может надорваться живот. Как давно это было, а воспоминания все так же резали изнутри тем острым любимым камнем, какой оказался лишь осколком от бутылки, выброшенной кем-то за борт.       Кочевать бывает опасно. Быть любопытным — угроза для собственной жизни не меньшая. Спес погибла, захотев посмотреть на людей поближе, а после похвастаться старшему брату, мол, вот, я смогла, а ты трус, раз даже головы из воды высунуть боишься. Лучше бы и она побоялась. Девочка мечтала показать человеку язык, желая доказать то ли себе, то ли родителями и брату свою смелость, свою безудержность и бойкую дерзость. Доказала она лишний раз только то, что люди бывают жестоки. У них есть оружие, есть гарпуны, и русалки против них беззащитны. Глупая и трагичная смерть.       И к тем самым людям Лиама теперь тянуло. К тем, кто должен казаться ему врагом, юноша испытывает сочувствие. Потому вечером, когда госпожа целительница пойдет из деревни домой, он вернет ей нечаянно украденный розарий.

***

      Когда юноша поднялся на поверхность, стоял уже глубокий розовый вечер. Под водой время отмеряют иначе, да и для существа, чью жизнь не сравнить с человеческой, часы куда скоротечнее. Русалок и водяных Создатель наградил ещё и долголетием. Вечно юные, вечно прекасные, долго им не понять ломоты в костях и болезненных вздохов земных стариков.       Погрузившись на дно меланхолии, утонув в ней, Лиам и не заметил, как пролетел день. Вынырнув, юноша увидел, как солнце обогрело оранжево-персиковыми объятиями лес. Он в светлых лучах казался не рощей, а чистой полянкой, ровной, с молодой салатовой травой, приветливой и ласковой, какая звала к себе, манила выйти на сушу и пройтись босыми ногами по нагретой за день зелени, позволить листве и стеблям осоки обвивать щиколотки, щекотать ступни, покалывать пальцы коварной крапивой. Лиам мечтал хоть об одном таком свидании с природой, о том единении, о каком он прочитал в одной из случайно попавших ему в руки книг. Она была из сумки какого-то деревенского мальчишки, бежавшего в школу. Лиам любил учебники, любил красивые картинки и сожалел, что не может создать того же. Книги те прохранились недолго — размокли, бумага набухла и истончилась. Юноша читал быстро, так, чтобы буквы не размылись, пока он листает до последней страницы. Обидно ему было до ужаса лишаться из раза в раз такой невообразимой ценности.       Чем больше проходило времени, тем яснее чувствовал Лиам на сердце тяжёлое волнение. Прижимая к груди руку с зажатыии в кулаке бусинами, он чувствовал, как под ребрами неспокойно колотится сердце, как трепещет оно, боясь чего-то и предвкушая неведанное, новое для юноши и оттого таинственное и волнующее.       Щеки горели от испытанного ещё утром стыда. Лиам помнил, какая волна совестивого жара прошлась по спине, окатила всего, упрекая голосом разума и тем поникшим образом с ссутуленными плечами и сжатыми в кулак пальцами: он преступник, он украл, взял чужое, ценное, кому-то очень дорогое и памятное. Глубоко дыша, Лиам надеялся, что она будет одна, и свою ошибку исправить ему удастся.       Под мостками в тени Лиам смотрел за дорогой, волнуясь, как бы он не опоздал, как бы не пропустил целительницу. Юноша высматривал вдалеке фигуру в темном платье и в шляпке с лентами, дрожащими руками прижимая к груди перламутровые камешки. На нитку нанизывать он их не стал — шнурок порвался в нескольких местах, связал бы его юноша крайне нехорошо, плести узлы он не учился, потому подумал отдать так, положив бусины и крестик на лист кувшинки у самого берега, чтобы госпоже было легко дотянуться.       Только бы ему повезло… Почему-то Лиаму хотелось, чтобы она проходила по мосту одна, чтобы подошла к воде близко-близко, так, если бы решила заговорить с ним, и наклонилась к пруду. Юноша желал ещё раз взглянуть на нее, желал в вечернем сладком свете рассмотреть ее строгое бледное лицо. Может, оно озарится хотя бы тенью улыбки, если розарий вернётся?       По дороге, окаймленной горящими солнцем пшеничными лентами, бежала Прима. Издалека Лиам признал ее — так жизнерадостно подпрыгивать, размахивая букетом ромашек, что за ней из цветов потянулся целый след, белые лепестки словно выстилали дорожку, помечая обратный путь, могла только она. Юноша поспешно нырнул под воду, поверхность едва подернулась блестящими кольцами лёгких волн.       Прима взбежала на мост и вдруг остановилась. Внезапно она кинула ромашки в пруд с какой-то злостью, с силой, так, что они упали, словно камень, хотя букет ничего не весил. Вышел сильный всплеск, водная гладь взволновалась. — Знаешь, а я ведь с тобой не разговариваю! — сказала Прима обиженно, пнув носком туфли по перекладине, держащей перила, и тут же зашипев от боли. Девочка оперлась локтями на железную ленту, посмотрела на свое плавающее отражение во взбурлившейся воде. — Ты меня подставил! Я хотела тебя порадовать, а ты! И какой ты мне друг после этого!       Девочка состроила надувшуюся физиономию, подперев щеку рукой. Ногой она стала качать то вперёд, то назад, продолжая: — Эта ведьма рассказала бабуле, видите ли это я нарочно «испортила семейную ценность! Этот розарий достался мне от отца, а она, мерзавка, смела ещё и придумывать про водяного в пруду, утверждала, что это все его вина!». — Прима передразнила целительницу, состроив лицо. — Наверное, теперь меня накажут. Посадят на тысячу лет в подвал, пока не исправлюсь.       Прима фыркнула, сдув со лба лезшую в глаза светлую прядь. Лиам почувствовал, что на самом деле девочка на него не обижена, а просто рисуется, что было ей, в общем-то, свойственно. Был в Приме какой-то врождённый артистизм. Ей бы быть актрисой или танцовщицей, а не прозябыть в деревне, собирая ромашки и топя их в пруду. Будь она звездой, на дне пруда лежали бы дорогие красные розы, принесенные кем-нибудь из поклонников. Прима собрала бы таких немало. И цветов, и почитателей. — Я-то спасусь, конечно, сбегу, может, чтобы не проводить свои лучшие годы наедине с пауками и сушеным горохом, — продолжила она, наматывая прядь у лица на палец, создавая лёгкие завитки. — А вот тебе бы устыдиться. Это все же, знаешь, непорядочно, когда за твою провинность получают другие. Извиняться я уж тебе не предлагаю, но раз такое дело, то бусы ты лучше верни.       Сделав умный вид человека, какой раздает советы, пусть их у него и не спрашивали, Прима кивнула своему отражению и сошла с моста. Обернувшись, она дружески помахала пруду на прощание, ласково улыбнувшись. Лиама умиляло ее непостоянство. На душе стало спокойнее от того, что всерьез на него Прима не злилась.       Помогло бы Лиаму это спокойствие после, когда пальцы похолодели, а от лица отлила кровь. Вдали он увидел тонкую фигуру в темном платье. От взгляда на нее спину осыпало градом мурашек. Сглотнув, Лиам опустился под воду, с замиранием сердца ожидая, когда женщина подойдёт достаточно близко.

***

      День у Жозефины не задался с самого утра. Она прекрасно помнила, что на понедельник у нее был назначен визит в близлежащую деревеньку, какую вслед за Тотспелом поразила точка невозврата, но идти туда крайне не хотела, заранее представляя, что с больными провозится ни день и ни два. Болезнь была коварна: чуть запусти ее — расцветет с новой силой, чуть ослабь хватку, понадейся, что больной идёт на поправку — так нет же, вчера ещё почти здоровый сегодня при смерти и бредит, говоря что-то про белый свет и неземных существ, встречающих несчастного у подножья моста в длинных пурпурных платьях. В горячке чего не привидится, Жозефина знала, потому за работу браться ей не хотелось, ведь она предвидела, сколько в деревне, должно быть, страждущих. Уже который год она воевала с проклятой заразой и все не могла понять, что ее вызывает.       С утра Лилит затянула ей корсет слишком туго, так, что еле удавалось дышать, но перевязывать его уже было некогда, потому что стоило ещё сходить на утреннюю службу, а до этого обнаружилось, что вредная девчонка сожгла завтрак — нечаянно или нарочно она пыталась отравить госпожу, Жозефина не знала, но думала, гадкий умысел у служанки определенно имелся. Они все не могли ужиться, каждый раз находили, из-за чего поссориться и подкрепить свою взаимную нелюбовь. То Лилит специально порвет подол и ходит так на людях, позоря хозяйку своей неряшливостью, то сдерзит на поминках, то что-нибудь разобьёт или сломает. Как было ладить со вздорной девчонкой, какая на каждое слово госпожи ответит ещё десятком, женщина не знала. Лилит была ее главной головной болью, какая в тот день испортила Жозефине настроение за какие-то пару часов.       Обратно женщина шла одна, наотрез отказавшись от сопровождения. Четки было жалко, и теперь, когда день потихоньку начал отпускать Жозефину из захвата хворых и немощных, пахнущих гнилостью и смертью, все ярче вспоминались ее сердцу разочарование и досада от утраты дорогого душе украшения. Да, она от бессилия пожаловалась Нут, но все же понимала, что, пусть девчонку и пожурят, может, даже как-нибудь накажут, розария это не вернёт. Никто не полезет в пруд искать рассыпавшиеся мелкие светлые шарики в проточной воде. Бесполезно. Бессильная злоба — все, что ей оставалось.       Нервно мотая сумкой, Жозефина шла по дороге, глядя себе под ноги. Измотанная, у нее не было сил смотреть по сторонам и любоваться пейзажем — добрести бы до кровати, вот, что было ее единственным желанием. Какому не суждено было сбыться так скоро, как того бы хотелось, ведь дома госпожу Солсбери ждала другая работа, какую Лилит как всегда сделает криво и косо, лишь бы от нее поскорее отстали, и за нее придется переделывать. Женщина тяжело вздохнула, подумав, что отдых ее ждёт ещё очень нескоро.       А ведь ещё не остыла ее душа настолько, чтобы уже ничего не желать. Жозефине же чего-то хотелось… Правда, ей бы очень хотелось, чтобы кто-то добрый, бесхитростный и ничего в замен не желающий помог ей. Пусть не взял бы на себя ее работу, того Жозефина бы и сама не позволила, но хоть выслушал, помолчал с ней рядом, может, накрыл бы понимающе своей рукой ее ладонь, ободряюще сказал бы что-нибудь, что сняло бы груз с ее души, и следующий день не казался бы уже таким тяжёлым и бренным. Подспудно женщина желала себе друга… Да, ей, пожалуй, хотя бы друга — о большем в её возрасте просить уже стыдно. Да и не сказать, чтобы Жозефина была так уж заинтересована в поиске себе любовника. В молодости ее смущали разговоры о замужестве, фантазии родственников о том, как она пойдет под венец в белой фате и в расшитом розами платье под руку с каким-нибудь состоятельным господином, неприменно старше ее раза в два, как отдаст себя ему ради блага семьи и как, мучаясь и страдая, исполнит свой долг, родив мужу наследника. Даже сейчас, когда опасность миновала, женщину передёргивало от подобных мыслей. Нет, она никогда не позволила бы купить себя, ни за что на свете не смогла бы лечь в одну постель с человеком, какого не только не любит, но презирает уже за то, что он ей завладел без ее душевного согласия, без желания, по воле других. Жозефина осталась старой девой, уже давно к ней никто не сватался. И слава Всевышнему. На самом деле, стыдясь саму себя, женщина краснела, смотря на молоденьких девушек. Простительнее ей было бы уж засматриваться на мальчишек, раз в сердце ещё не затух тот огонь, какой в молодости ни к кому так и не разгорелся, но нет, от взглядов на них душа не трепетала, не волновалась, оставалась суха и безразлична. Чего не сказать о девицах, за какими Жозефина лишь наблюдала украдкой, боясь саму себя, своих внутренних страстей и желаний. Непозволительны ей были такие порочные мысли, она понимала, но все никак не могла совладать с собой и только мечтала, что когда-нибудь, может, Всевышний смилостивится над ней и перестанет мучать ее совесть постыдными влечениями.       Городской священник мог бы стать ее приятелем, но все же он был и без того занятым, чтобы обременять его своими тяжбами. Нет, священника и без того заботят чужие беды, было бы неправильно пользоваться его дружбой, чтобы плакаться ему, пока другие прихожане ждут время исповеди. Нет, святой отец, безусловно, человек самых высоких качеств, но из почтения и любви к нему и его сану Жозефина не могла сдружиться с ним. И от своих обязанностей устанешь, какому бы благу они не служили, женщина не желала докучать ему.       В совершенно безрадостном настроении она остановилась на середине моста, уставше оперевшись о парапет. Солнце нагрело металл, раскалило, но Жозефина совершенно не обратила на то внимания и положила ладонь на железную ограду. Взглянув на цветок нимфеи, она вздохнула тяжело и грустно.       Как, наверное, чудесно быть цветком… Прекрасным, изящным. У него ничего не болит, не ломит суставы от ледяной воды, ведь за девчонкой приходится перемывать полы, не мучаются плечи, не дрожат от перетасканных тяжестей руки, не жжет колени от молитв на колючем ковре. Замечательно, должно быть, вот так целый день следовать за солнцем, ни о чем не заботясь. Жозефине бы хоть денечек побыть кувшинкой, больше и не надо. Больше у нее не хватит выдержки, все же она трудоголик, и без работы долго обходиться не может. Излишние заботы ей в тягость, но без вечной занятости женщина не чувствует себя необходимой. Наедине с собой ей оставаться боязно, потому лучше по несколько раз переделывать за Лилит, чтобы замолчал тот внутренний голос, какой шепчет тихо, но настойчиво, что Жозефина никому не нужна, не любима. Ведь страшно соглашаться с ним.       Женщина смотрела на водную гладь и совершенно ничего в ней не видела. Где-то далеко был ее взгляд, внутрь смотрела она, не замечая зелёного плотика у самого берега. Только когда в пруд что-то громко упало, словно то был камень, какой кинули с силой, поднимая сверкающий в розовых лучах всплеск холодной воды, женщина опомнилась. Несколько раз моргнув, прогоняя печальные мысли, она осмотрелась в поисках источника шума и вдруг увидела что-то странное, даже чудное. На листе кувшинки лежали бусинки ее розария, сложенные горсткой и увенчанные распятием со змеёй.       Приложив ладонь ко лбу, Жозефина прикрыла глаза, чтобы прийти в себя. Да, это просто видение, ей, жительнице всегда серого и мрачного Тотспела, просто солнце напекло голову, вот с непривычки ей и кажется всякое. Конечно, нет там на листе кувшинки никаких бусин и блестящего в вечернем свете креста. Она утомилась, потому и видится…       Но, открыв глаза, Жозефина поняла, что мираж не исчез. Она похлопала себя по щекам, встряхнула головой так, что пара русых прядей упало на лоб, чтобы отогнать наваждение, однако крупинки перламутровых шариков все так же лежали там на плоском листе так близко к берегу, что только подойди и протяни руку — заберёшь. Но не может же быть такого, чтобы четки, какие ещё утром утонули в пруду, сейчас вернулись только потому, что она того пожелала? Нет, может, то какая-то странная шутка или ещё чего похуже…       Однако, влекомая любопытством и охваченная за плечи газовым шлейфом неверия, Жозефина стала спускаться, подобрав подол платья. Ступая по траве, она шла почти бесшумно, каблуки тонули в мягкой рассыпистой земле, юбки шелестели, слегка цепляясь за поросший у берега тысячелистник. Подойдя осторожно и недоверчиво, Жозефина сощурила глаза, убеждаясь, что зрение ее не обмануло. Действительно, камешки ее розария все еще лежали на листе кувшинки, каким-то невозможным способом там очутившись.       В душе закралось подозрение. Сама по себе госпожа Солсбери была женщиной мнительной, потому и здесь, видя подобную странность, сразу же ей подумалось, что кто-нибудь так желает, верно, посмеяться над ней, ведь не может быть другой причины, по какой её браслет лежит настолько близко к берегу. Пусть четки правда кто-то подобрал со дна, однако порядочный человек вернул бы их из рук в руки, а не стал бы скрываться, вот так отдавая не свою ценность. Что-то слишком сомнительное было в таком жесте, Жозефина чувствовала. Однако подходила ближе, крадучись, словно боясь спугнуть то ли белые бусины, то ли того, кто мог их принести и затаиться где-то поблизости, чтобы каким-нибудь образом, может, скомпрометировать ее или… У Жозефины не было ясного объяснения тому, что могло быть темной стороной такого благородства, но уже заранее опасалась возможной неприятности. Подойдя к самому берегу и присев у воды, она несмело протянула ладонь. С удивлением женщина обнаружила, что дрожит от волнения, руки трясутся, а кончики пальцев похолодели. Коснувшись вернувшихся четок, она окончательно убедилась, что то не видение, и розарий правда кто-то достал со дна. Покатые камешки были ещё сырыми, скользкими и между неуверенных пальцев тоже взволнованно дрожали. Боязливо потянувшись, женщина стала забирать их, опасаясь, как бы ее никто не уличил за столь странным занятием.       Когда одна из перламутровых капелек скатилась по ложбинке листа в воду, ведомая неосторожным движением своей владелицы, Жозефина машинально запустила руку в воду, чтобы догнать убежавшую бусину. Она сделала так, не подумав, не осознав, просто устремилась поймать падающую жемчужинку, летящую ко дну. В холодной воде, какую за целый день не смогло нагреть солнце, она искала вслепую, шаря рукой наугад, как вдруг ее ладони что-то коснулось. Женщина тут же дернулась, испугавшись, — ей подумалось, она наткнулась рукой на какую-нибудь рыбку, все же касание было холодным и скользким — но вдруг ее пальцы что-то обхватило и вложило в них сбежавшую бусину, а после призвало сжать руку в кулак. Не было вздуха даже вскрикнуть, настолько случившееся поразило и напугало ее.       Мгновенно отпрянув от пруда, Жозефина перекрестилась. Сердце забилось от испуга, от лица отлила кровь. Приложив руку к груди, женщина старалась успокоить мигом сбившееся дыхание.       Всевышний, ты точно над ней смеёшься… Ей уже чудится, что то была чья-то рука, что это именно она схватила ее и вложила в ладонь укатившуюся бусину… Нет. Обтерев лоб влажной рукой, Жозефина посмотрела на воду с неверием и страхом. Теперь ей казалось, камыш угрожающе покачивается, зовя ее к себе, приманивая, желая, чтобы она подошла вновь, ближе, чтобы смогла зацепиться за подол ее платья та самая рука со дна и потянуть к себе, утопить. Если есть какие-то потусторонние силы, то только затем они существуют, чтобы губить слабые и безвольные души, ведомые и порочные. У Жозефины закралось подозрение, что, может, то сам дьявол так играет с ней за ее пристрастия, может, это он, искушая, зовёт ее к себе, заманивает?       Ещё пару раз хлопнув себя по щекам, приводя мысли в порядок, женщина решила, что в тот день она явно перетрудилась. Она боялась смотреть на воду, опасаясь, как бы на берег не вылезла русалка и не начала зазывать ее в свои объятия, чтобы, соблазнив, утянуть на дно. Ведь если то был действительно дьявол, он знал бы, как ее завлечь…       Прикусив губу от смущающих мыслей, вдруг в красках представившихся ей, Жозефина пошла прочь в сторону леса, стараясь не думать о том, что случилось. Бусину она так и выронила от испуга; напоминанием о странном эпизоде служил лишь намокший рукав платья, на какой ещё и налипла паутинка ряски, и странные чувства в руке. Кожа все ещё помнила странное прикосновение, помнила, как обхватили запястье, как согнули пальцы…       Идя по тропинке все дальше, Жозефина сомневалась. Ей почему-то захотелось обернуться, резко, так, чтобы поймать хулигана, затеявшего с ней странную игру, чтобы на раз разгадать эту тайну и более не думать о ней, не мучаться догадками, какие будут одна другой невозможнее, но что-то держало, не позволяя посмотреть назад. Уж не боится ли она превратиться в соляной столб?       Ласковое солнце гладило оранжевым светом дорожку, освещая ее сквозь деревья, тени которых пересекали путь вытянутыми темными линиями. Сделав пару шагов, Жозефина все же остановилась. Поддавшись порыву внезапно охватившего любопытства, она таки оглянулась.       Из медвяно-лазурного полотна воды ей махала бледная тонкая рука. Словно прощаясь, ладонь качалась из стороны в сторону, но стоило женщине закрыть глаза, зажмуриться, а после открыть их, все исчезло: не было никакого видения, и ничья конечность более ей не мерещилась. Тяжело вздохнув, Жозефина подумала, что перед сном стоит молиться усерднее. Один день без защиты Всевышнего, и ее уже преследует невесть что, явно не желая добра.       Все верно, лишь жара тому причиной, вот её распалённое сознание и придумывает странности, а после их же пугается. Сжимая капельки четок в руке, Жозефина старалась совершенно не думать о том, что ей явно только померещилось. Уже завтра она забудет об этой глупости.

***

      Лиам как опьянел от собственной смелости. Подумать только, он… Он прикоснулся к человеку, держал ее за руку, а после помахал ей, совсем не испытывая страха! Лишь волнение перед ней, ту тревогу, что испытывает перед красивой женщиной застенчивая душа, желающая выказать свое почтение и при этом волнующаяся, как бы не задеть, не обидеть неверным выражением, какие на языке путаются, как нитка в клубке, завязываются в узлы, и все никак нельзя заплести из этой нити мысли ажурное полотно слов, восхищённых и пламенных. Да, Лиаму говорить не пришлось, но дрожал он всем телом, от тревоги испытанного его чуть ли не лихорадило. И вместе с тем чувство это было невероятно приятным. Страх и желание разогнало холодную кровь, подтолкнуло решиться, рискнуть, чтобы увидеть ее вблизи, а после даже коснуться пальцев. Пусть госпожа и испугалась, пусть такая выходка ее не слишком порадовала, Лиам был горд собой уже потому, что осмелился. Может… Юноша робко мечтал о том, чтобы ему удалось так вот снова дотронуться до ее руки. Руки людей правда горячие. А кожа у ее мягкая, бледная, пальцы тонкие, почти прозрачные… Все больше Лиам начинал понимать, что на целительницу он не просто смотрел, а уже любовался ее чертами, все больше подмечал в образе женщины деталей, и чем пристальнее юноша ее разглядывал, тем больше она ему начинала нравиться. Тайной и боязливой мыслью он подумал, что с человеком, должно быть, общаться увлекательно. Ведь сколько они всего знают, сколько видят и где только не бывают даже за один день. Будь у Лиама такой друг, он неприменно ценил и любил бы его…       А одна бусинка-то осталась в воде. Не забрала, выронила. Любовно сжав ее между пальцами, Лиам мечтательно улыбнулся своей внезапной фантазии. Да, дружба с человеком, это, наверное, здорово…

***

      Следующим днём Жозефина отправилась в деревню рано. Идя в звенящих лазоревых сумерках по ещё не согретой нежными солнечными лучами лесной тропинке, она задумчиво смотрела себе под ноги, пиная носком туфли свалившиеся комья земли. Сумка как и вчера висела на сгибе ее локтя, оттягивая руку вниз своей тяжестью, поля капора трепал несильный ветер. Себе женщина говорила, что отправилась раньше лишь затем, чтобы скорее провести осмотр больных и вернуться к другим делам в городе, но было то, конечно, неправда. Со вчерашнего вечера она так и не смогла успокоиться. Мысленно проворачивая случившееся в памяти, Жозефина старательно убеждала себя, что все ей лишь привиделось. Наверное, она так торопилась, чтобы окончательно разуверить себя в увиденном. Сейчас, на свежую голову ей, естественно, ничего не почудится.       Перед мостом она помедлила. Жозефина истерически усмехнулась, проводя рукой по лицу. В самом деле, она же взрослая женщина, чтобы верить в деревенские сказки, а сама приходит куда раньше положенного лишь затем, чтобы развеять свои сомнения, какие мутным облаком собираются над сердцем, порывами ветра шепча, что ее схватила именно чья-то рука, и именно чьи-то пальцы вкладывали в её собственные перламутровую бусинку, какую она со страху выронила обратно в воду. И именно рука махала ей, бледная и тонкая, чуть ли не призрачная.       От подобных мыслей три пальца невольно складывались, чтобы перекреститься. Розарий на следующий же день был как и прежде обернут вокруг запястья, разве что одну бусину пришлось заменить похожей — нельзя же, в самом деле, терять молитвы. Сжав крест в кулаке, Жозефина ступила на мостки, боязливо косясь в сторону воды.       Взгляд опять приковала кувшинка. Уже раскрывшаяся, она желтела яркой серединкой, обрамленной мягкими розовыми лепестками. Быть бы Жозефине такой же прекрасной, как этот цветок, чтобы ей любовались, чтобы останавливались, прерывали свой путь лишь затем, чтобы созерцать ее красоту… Жозефина все же была обычной женщиной, и как все желала к себе внимания. Не того, какое она получала — случись что, бежали к ней, заранее зная, что просьбу она исполнит, ведь невозможно было представить, чтобы госпожа целительница отказала. Жозефина и не отказывала никогда — помогать страждущим было ее работой, какую она была обязана выполнять и выполняла исправно. Перестань Жозефина, для чего тогда она ещё потребна? У каждого была какая-то обязанность, то был общий механизм жизни, из какого ни одному винтику нельзя было выпасть. Как она, как Лилит, как деревенский мельник или святой отец — они все для чего-то; зачем-то Всевышний решил, что женщина выучится на лекаря, наглая девочка будет так себе служанкой, а Паркер — заядлым выпивохой. Исчезни хоть единая шестерёнка, пусть самая крошечная, порядок будет нарушен. А Жозефина с ее талантом врачевателя была шестеренкой далеко не последней. Все для общего блага и совсем ничего для себя.       Как-то гадко вдруг стало на душе. Неприятно понимать, что она ценна лишь тогда, когда кому-то от нее что-то требуется. Прекратись вдруг по воле Творца все болезни, о Жозефине бы и не вспомнили. О ее отце помнили только потому, что погиб тот в пожаре — для Тотспела, в каком ничего особенно яркого не происходит, как глоток свежего воздуха сплетня о том, что не вполне здоровый головой хозяин пытался сжечь фамильное поместье. Дедушка постарался скрыть то неприятное происшествие. Об уходе Эдгара Солсбери помнили тоже только потому, что тот был состоятельным, с деловой хваткой, но с сердобольной душой, о какой узнали лишь потому, что тот приютил Лилит — в Тотспеле девицу самую известную, и не в самом приятном смысле. Репутация была у нее сомнительная. Жозефине казалось, ее семью действительно никто и не знал. И не потому, что Солсбери были надменными или гордыми, чтобы нельзя было к ним подойти, нет — никому просто не было до них дела, ведь какая разница, у кого какая душа, и есть ли она вообще, если особняк по-прежнему стоит, хозяева как и прежде живут, временами выезжая в город, и в целом ничем не выделяются настолько, чтобы можно было растаскать о них мерзостные слухи, как вороны таскают объедки с помойки? Семья Жозефины была слишком правильной и порядочной, а потому скучной в лице и без того усталого и унывающего не один год города. Один раз женщина неосторожно заговорила с юной девушкой, ничего дурного не желая, но та решила обратное — чуть не разгорелся скандал. Пусть громко инцидент не оговаривался, по Тотспелу слухи поползли… Только такое внимание она и могла приковать к себе…       Почему-то на этом мосту Жозефина в который раз вспоминала о прошлом, какое обхватывало ее горло тонкими пальцами сожаления и сдавливало, заставляя глаза намокать, а в груди что-то свербеть от досады. Возможно, дело было в выдавшейся минутке, в какую на женщину вдруг и нахлынула волна меланхолии. Обычно она не позволяла себе такой слабости нигде, кроме церкви — в храме божьем она была честна как с Всевышним, так и с самой собой. С возрастом все чаще она думала о том, что никому так толком и не пригодилась. Никому, а главное, себе ведь тоже.       Опустив глаза, Жозефина потупила взгляд, избегая своего отражения. Прикусив губу, она крепилась, чтобы не дать волю чувствам. В самом деле, она шла работать, а не лить внезапные сентиментальные слезы по своей несбывшейся судьбе. Да, она слаба, но не настолько, чтобы жалеть себя.       Вдруг спокойное темное полотно пруда, расшитое тонкими нитями зелени, пошло складками, заломами-волнами. Из-под толщи воды снова высунулась бледная рука, та самая, какая была вчерашним вечером в мягком ласковом свете лишь миражом.       Жозефина испуганно отпрянула, уперевшись спиной в парапет, что обрамлял металлической окантовкой параллельную грань моста. Вжавшись в перила, она принялась читать шепотом молитву, сложив ладони вместе. Если то не семейное сумашествие, то точно дьявол так старается ее извести. Измучить, чтобы нерадивая грешница сама явилась к нему и вступила в огненный круг.       Тут же рука исчезла, но лишь затем, чтобы появиться вновь уже с другой стороны моста, ближе к испуганной. Жозефина вскрикнула, но сразу же зажала рот рукой, чтобы, не приведи Всевышний, ее паники не увидел никто посторонний. Она поспешно сбежала с помоста и отошла от пруда на несколько шагов, опасаясь, как бы ее видение не показалось из воды полностью и не вылезло бы на берег затем, чтобы догнать ее, проклятую Творцом душу, и не утянуть к себе, чтобы лично учинить над грешницей расправу.       Когда рука стала приближаться к зарослям рогоза, зловеще белея в букетах темных вытянутых бутылочек на тонких стебельках, Жозефина не выдержала. Она бы не стала бежать от опасности, не будь то опасность потусторонняя, с какой человек сразиться не в силах. Подхватив полы юбок, она спешным шагом пошла в сторону поля пшеницы, какая в утреннем сиреневом мраке ещё не отливала золотом, а была скорее русой. В нее можно было бы вплести алую ленту для красоты. Женщина бы успела подумать об этом, не колотись ее сердце так бешено и не сбивайся дыхание при мысли о преследующем ее кошмаре.       Жозефина не смела оборачиваться, боясь увидеть, как ее истязатель бежит за ней по дороге, и только она посмотрит назад, он кинется, чтобы схватить ее. Придавит к земле, прижмёт и проволочёт по песку, заставляя давиться пылью и цепляться, ломая ногти, за редкие камни, чтобы хоть как-то спастись.       Когда ей вслед ветер чьим-то голосом крикнул: «Извините!», сердце пропустило удар. Ускорив шаг, Жозефина устремилась в деревню, надеясь, что работа отрезвит ее запутавшийся разум и заставит забыть о пугающих мыслях.

***

      С самого утра в деревне было суматошно. Маленькие уютные домики с покатыми крышами, между ними выложены камнем дорожки, мельница вращает своими крыльями-лопостями — значит, Паркер все же прислушался совета и правда испугался, что, выражаясь его языком «помрет, недолог час, если не перестанет напиваться каждый вечер так, что после утром подняться не могёт». Так же в деревне была кузница и трактир, проходя мимо какого Жозефина морщилась, стараясь идти от дверей злачного места как можно дальше, чтобы не видеть ни окосевших мужланов, ни случайно попасться им под руку. Прошлым вечером женщина только заприметила пагубное заведение, а уже на следующий решительно его сторонилась.       Видя ее, крестьяне склонялись, выражая самую искреннюю благодарность, кто-то даже тянул руки к ней, желая то ли коснуться ладони целительницы, то ли, упаси Всевышний, обнять ее. Жозефина лишь кивала головой встречным, нарочно перехватив сумку двумя руками, чтобы никому не давать целовать свои пальцы. Не любила она чужих касаний, тем более от людей, вероятно, заразных, то было опрометчиво.       Старуха Нут была особенно плоха, за её здоровьем следить стоило внимательнее всего. Прошлым днём Жозефина, пока ходила к другим несчастным, лежащим без сил, проведывала ее раза три. Прима без конца крутилась под ногами, больше мешая, но искренне желая помочь — приходилось то отсылать ее за водой к колодцу, то узнать, кто из деревенских плох так же сильно, и кому следующему требуется как можно скорее помощь. В конце концов, женщина не разобрала слов, но увидела, как Нут подозвала девочку жестом и прошептала ей что-то на ухо сухими потрескавшимися губами, и Прима, тут же посерьёзнев, кивнула и более до вечера не возвращалась. Нут ценили, она слыла дельной советчицей, мудрой, пусть и говорила она расплывчато, и никогда сразу нельзя было ее понять. Объяснение после находилось само, а старуха только на него намекала, ненавязчиво, совсем не тыча в решение пальцем, а лишь указывая на него глазами. С Примой они были странной семьёй, неясно откуда взявшейся, но жившей словно всегда в одном и том же месте, на самой окраине, в какую нужно было добираться через всю деревню, попутно выслушивая просьбы и кивая, обещаясь посмотреть, почему у дочки какой-нибудь доярки болят зубы уже вторую неделю, а рана дровосека, замотанная кое-как грязной и рваной тряпкой, непонятно почему разошлась и «кажись, даже почернела, а я порезался-то всего ничего!».       Смотря под ноги, женщина спустилась в низину, тропинка к какой заросла одуванчиками. Маленький домик скромно стоял под сенью деревьев в тени, словно прячась. Избушка была с виду хлипкая, из местами отсыревших досок, покрытых кое-где мхом. Словно жилище болело так же, как и его владелица, дряхлело вместе с ней, ветшало. Жозефина поморщилась от мрачной мысли о том, что дом рухнет, стоит Всевышнему призвать старуху к себе.       Целительница подошла к двери, чуть не запнувшись, и постучала коротко и звучно, ударив кулаком в дверь несколько раз. Она ещё вчера убедилась, что внутри хижина куда приличнее, чем выглядит она снаружи: прибранная и вполне пригодная для жилья. Сама же Нут, несмотря на прожитые годы, обладала ясным и цепким умом, какой из-за болезни несколько мутился, но в моменты сознания был острым и проницательным. У старухи бы спросить про те странности, что теперь мучают Жозефину… Над ней ведь не посмеются и не осудят…? — О, а вы рано, — открыла целительнице Прима, высунув наружу светлую голову. Окинув женщину изучающим взглядом, девочка кивнула какой-то собственной мысли, а после плечом толкнула дверь, и та, протяжно взвизгнув петлями и шаркнув по не менее изношенному порогу облезлым низом, открылась. — Прошу, госпожа.       Девочка склонилась в реверансе, присев больше как балерина. Она вновь повеселела, забыв о вчерашней обиде. Или дело было в том, что цепкие черные глазки заприметили поблескивающий на белой цепочке крестик? — Тебе бы в танцовщицы, — отмахнулась от девочки Жозефина, не без усилия закрывая за собой дверь — та снова противно скрипнула, опять пройдясь по полу, на каком была уже давно натерта заметная царапина. — Как твоя бабушка?       Прима вдруг улыбнулась. Она пропустила вопрос мимо ушей, явно что-то заметив. Заправив прядь волос за ухо, она подошла к Жозефине и беззастенчиво ткнула пальцем в её правую руку: — О, вам вернули бусики? Повезло, я вот не помню, чтобы мне водяной что-нибудь возвращал. Теперь-то вы должны поверить… — Ничего подобного. Это не те четки, какие ты утопила в пруду — просто похожие, — перебила ее Жозефина, строгим голосом пресекая дальнейшие расспросы. Всевышний, прости ей эту ложь. Кажется, у женщины даже запекло кончики ушей от стыда. Но не говорить же этой девчонке, в самом деле, о том, что произошло вчерашним вечером.       Прима возмутилась. Топнув ногой, она сказала громче, чем то следует в доме, в каком кто-то болеет, и ему необходима тишина и покой: — Ничего я не топила! Вы просто упрямая, вот и не верите!       Жозефина хотела было возмутиться невоспитанности девчонки, но тут из глубины избушки донёсся сухой тихий голос: — Что ты расшумелась? Пригласи гостью войти. Ссориться уже на пороге невежливо. — Ну да, стоит войти хотя бы в гостиную, — буркнула себе под нос Прима, нахохлившись, как воробей под дождем. Махнув рукой, она показала идти за ней следом. Жозефина бы и сама не заблудилась в совершенно небольшой хижине, но без позволения хозяев ходить по чужому дому было бы неприлично.       В соседней комнате было куда темнее. Самым светлым пятном в ней было одеяло из разноцветных лоскутков и подушка, на удивление, совершенно белая, на какой покоилась голова старухи, обрамленная лентами серебристых длинных волос. Нут при виде гостьи привстала, хотя это усилие далось ей непросто. Тяжело вздохнув, она посмотрела на целительницу холодными мутноватыми глазами из-под белых нитей ресниц, пытаясь то ли вспомнить ее, то ли увидеть в её лице что-то большее, что видно было лишь больной и, кажется, ещё Приме. От столь пристального взгляда Жозефине стало не по себе. — Не вставайте, — проронила женщина, не заметив, как зашелестел собственный голос. Прима спешно выбежала из спальни бабушки, нырнув Жозефине под руку и скрывшись где-то в другом углу хижины. Видимо, Нут убедила девочку не мешаться под ногами, вот та и решила послушаться, вспомнив вчерашние увещевания.       Поставив сумку на стул, на спинке которого висела вроде как связка чего-то сушёного и пряно пахнущего, — в темноте разобрать было сложно, но запах чувствовался отчётливо — целительница повернулась к старухе, сложив руки на подоле.       Почему-то рядом с Нут она уже второй раз чувствовала себя школьницей, пришедшей поучать наставницу, а ведь Жозефине было сорок два. Помогая другим крестьянам, женщина ощущала над ними какое-то главенство, пусть оно и не тешило ее самолюбия, а все же разница была. Госпожа Солсбери была дворянкой, и удивительным казалось уже то, что женщина из знатной семьи выучилась на медика, а не вышла замуж и не стала хозяйствовать в имении супруга. Нут бы ее госпожой звать не стала, а Жозефина не посмела бы возмутиться. — Вы принимали лекарства? — осторожно спросила женщина, подходя к постели больной.       Старуха откинулась на изголовье кровати, повернув к гостье голову. Ее лицо, сухое и стянутое сетью глубоких морщин, выражало мученическое терпение, тонкие губы, когда-то наверняка изящные и красивые, изогнулись в подобии улыбки. — Язвы все лезут, деточка, сколько их не выдавливай — возвращаются, — проскрипела она, хмыкнув как-то иронично, словно сокрушаясь и вместе с тем смеясь над своей незавидной участью. Улыбка ее была грустной, дыхание тяжёлым. — Показывайте, — кивнула Жозефина, отвернувшись, чтобы достать из сумки бутылку спирта и обтереть руки.       Нут закатала рукав ночной сорочки, обнажая вздувшиеся гнойные волдыри. Ещё вчера Жозефина выдавила точно такие же. Зараза только разрасталась — стоило избавиться от одного язвенного очага, тут же на другом месте вылезал новый и надувался куда сильнее. Упаси Всевышний, такой гнойный пузырь лопнет — без целителя рану не обработать.       Молча Жозефина взяла пропитанную спиртовым раствором тряпку и протянула ладонь, в какую старуха вложила свою дрожащую и тонкую, как тростинка, руку. Сизые вены просвечивали из-под тонкой пленки кожи, острые костяшки пальцев торчали, пальцы были видны до сустава, до сухожилия. Жозефина мысленно сравнила руку старухи с веткой трухлявого дерева, кору которого поела болезнь.       Язвенные пузыри лопались под пальцами неприятно: через тряпку женщина чувствовала, как натянутая кожа прорывается, как вытекает из волдыря жидкость и как при этом содрогается рука старухи. Целительница боялась сломать тонкие косточки немощной, чувствующей свой скорый конец страдалицы. Но Нут стоически терпела, хотя боль должна была быть ещё какая. Некоторые из пациентов Жозефины порой так устанывались, что, право, становилось смешно, ведь у них был-то только порез и не более, а старуха терпела, даже лба не морщила. — Ты бледнее сегодня, — отметила Нут, не поворачиваясь. Закрыв глаза, она откинула голову на подушку и повернула лицо к целительнице. — Хочешь что-то узнать — спрашивай, не вынуждай выпытывать.       Жозефина опешила. Сжав ещё один волдырь пальцами, она перевела на старуху недоуменный взгляд. Либо Нут настолько проницательна, либо Жозефина в своем беспокойстве слишком себя выдает. — Да это так, ничего, — сказала женщина, опустив голову, как провинившаяся, но, почувствовав на себе недовольный взгляд, все же продолжила, — мне было интересно ваше поверие о водяном. Прима так в него верит, а тут ещё и… — Четки твои вернули?       Пальцы дрогнули, сердце пропустило удар. Кровь отлила от лица. Испуганно Жозефина посмотрела на Нут, а старуха лишь опять улыбнулась знающей, но не говорящей улыбкой: — Чего так боишься? Не съест он тебя — безопасный. Любопытный только. — Он? — переспросила Жозефина. Нахмурившись, женщина убрала спиртовую тряпку, какой прижигала волдырь, встала с придвинутого к кровати табурета, чтобы из сумки достать заживляющую мазь. — Простите, но ведь это же все детская выдумка, и… — Конечно, — согласно кивнула Нут, вновь протягивая целительнице руку, — и главное, веришь ли ты в нее, желая открыть нечто большее, или не веришь, боясь что-то менять.       Жозефина поморщилась. О загадках старухи она была наслышана и разгадывать их совсем не горела желанием. Ответ Нут не развеял сомнения — лишь сгустил тучи подозрений. Ее слова сбывались, многие подтверждали, и Жозефине бы поверить, чтобы выдохнула ее богобоязненная натура, но не могла она переломить свою мнительность, чтобы согласиться с идиотской деревенской фантазией.       И во что Жозефине отныне верить: в дьявола, возжелавщего ее горящую пороками душу, или в глупую выдумку про водяного? Первое пугало, а второе было очевидным сюром, но таким, какой ей не грозил ничем, кроме потери собственной гордости и уверенности в своей правоте. В сказочную тварь из пруда верить было спокойнее, чем в собственный нездоровый рассудок, какой пугал Жозефину бледными руками, высовывающимися из воды, а после ветром просил прощения. — А четки твои красивые, — отметила Нут, одергивая рукав. Голос ее был сухим и слабым, грудь часто вздымалась и тяжело падала. Она откинула одеяло, показывая тонкую, похожую на птичью лапку, ногу, замотанную повязками, завязанными на крепкие узелки. — Одной бусинки только нет, правильно? — Правильно, — кивнула Жозефина, принявшись снимать ей же наложенные бинты. Второй раз за одно утро она бы соврать не посмела, да и чувствовала, что обман ее в любом случае раскроют, пусть, может, о нем вслух и не скажут.       Раны были страшными, со вчерашнего дня они так и не затянулись. Оставалось только обрабатывать их и менять повязки, молясь либо о здоровье Нут, либо о том, чтобы она не сильно страдала от проклятой болезни, пока Творец решает, отзывать ли к себе ее душу.       Отважившись, женщина спросила, мысленно ругая себя за то, что поддается игре чьего-то инфантильного воображения и начинает выпытывать о несуществующем водяном больше, чем следует человеку, какой совсем в него не верит: — А… а видели его когда-нибудь? Откуда-то ведь пошло поверие.       Жозефина почувствовала, как краснеет лицо. Ей ли, целительнице, какая верит лишь в то, что доказано, что можно увидеть своими глазами, расспрашивать о выдуманной нечисти… — Водяного-то? — Нут снова усмехнулась, но тут же скривилась от боли, когда к ране прикоснулись пальцы в желтоватой, пахнущей прополисом мази. Целительница старалась дотрагиваться до гниющего места как можно осторожнее, чтобы не причинять бабушке Примы большей боли. — Прячется он, да и правильно делает. У нас народ дикий — только увидит необычное, сразу же наровит припарировать и увеличительное стекло побольше приставить.       Утерев со лба выступивший пот тыльной стороной костлявой ладони, Нут оперлась щекой о стену и спросила вдруг упавшим голосом: — Ты видала его что-ль? Потому все спрашиваешь? Хочешь понять, не с ума ли сошла? — Ничего подобного! — вспыхнула женщина, наматывая на ногу Нут новую чистую повязку. От охватившего ее волнения Жозефина натянула бинт сильнее, чем то было нужно, но после, опомнившись, стала разматывать и накручивать заново, чтобы не пережимать кровоток. — Просто мне стало интересно…       Для старухи все и без слов стало ясно. Ничего более не сказав, она прикрыла глаза и отвернула голову к стене, задумавшись.       Целительница пробыла в покосившейся хижине ещё немного: выдала больной лекарства — сваренные вчерашним вечером, когда глаза уже слипались и мало что видели, а Лилит и не думала помогать, уже во всю дрыхла, сопя на весь особняк — и пообещала ещё зайти ближе к вечеру, когда соберётся уходить домой. Нут поблагодарила как-то неразборчиво, слова сплетались с языком в тяжёлый и неповоротливый ком — видимо, визит целительницы утомил ее. Уже уходя, Жозефина расслышала: — Ты…не бойся его…он добрый…только одиноко ему больно…       Переспрашивать Жозефина не стала. С силой потянув за бронзовую, покрывшуюся патиной ручку, она с трудом закрыла дверь, вновь чуть не оступившись и не упав спиной в жёлтые объятия разросшегося одуванчика. А неверие ее все же пошатнулось…

***

      К полудню Жозефина, уставшая и измотанная, на негнущихся ногах плелась обратно в Тотспел, мысленно проклиная и Лилит, и собственную забывчивость. Солнце уже не просто грело, а во всю жгло шею сквозь кружевную бовалерку, платье, как назло ещё и темное, чтобы в нем было совсем невыносимо, противно липло к спине, корсет душил, не давая вдохнуть знойный воздух полной грудью. Над деревней, как ей рассказали, солнце летом расцветало часто, чего не сказать о Тотспеле, потому деревенские бабы, смотря целительнице вслед, обсуждали не только дорогое платье знатной дамы, но и бледный цвет ее лица, какой среди загорелых женщин отличал ее ещё сильнее. Некоторые уже успели предположить, что госпожа Солсбери поддерживает тон кожи морфием, и чтобы на него накопить, она и пришла излечивать их деревню.       К середине дня Жозефина обнаружила, что не взяла с собой ни еды, ни денег, чтобы, пересилив себя, хотя бы зайти в злосчастный трактир и, жмясь там к самой дальней стенке, чтобы никто не успел увидеть беззащитную нездешнюю даму и подсесть к ней, пристав с самым непристойным предложением: «Угостить тебя, красавица?», там кое-как, но пообедать.       От местных подачек Жозефина бы не приняла, да и, по правде сказать, у них самих порой не было, чтобы ещё и кормить городскую гостью. Денег тоже ждать было нескоро, да она и пока не требовала, хотя вопрос оплаты целительницу тревожил, так как местный управляющий, человек совершенно неприятный, с торфяными глазами и тяжёлым взглядом, орлиным носом, закрученными усами и короткой бородкой уверял ее, что «госпожу благодетельницу вознаградят щедро, не извольте волноваться, не обберем мы вас, но по непредвиденным обстоятельствам получилась одна неувязочка. Проблема не столь значимая, чтобы из-за нее расстроиться, тем более вам, нашей спасительнице, — что бы мы делали, если бы не ваши золотые рученьки — а все же неприятая, потому придется подождать, милейшая. Мы все вам заплатим, не тревожьтесь, я веду учёт, но разом и через четыре недели». Уходила от него Жозефина с чувством, что ее пытаются обмануть, но выдохнула она с облегчением, когда дверь конторы закрылась и поток речей языкастого управляющего прекратился. Такие из себя, подумалось ей, все бюрократы: уверенные в своей правоте и страшно говорливые, чтобы клиенту и возразить было нечего, чтобы не чувстовать себя совершеннейшим дураком.       Терпеть до вечера было бы совершенно в тягость, потому женщина плелась, еле волоча ноги, по той же дороге к проклятому мосту, вновь охваченная сомнениями. Как на зло, силы оставили ее перед деревянным настилом. Продолжительная прогулка под палящим солнцем, совсем для Жозефины непривычная, совершенно ее утомила. Рука разогнулась сама, сумка соскользнула, мягко упав в траву.       Усталость оказалась сильнее страха, потому женщина оперлась о нагретый солнцем парапет и принялась обмахивать лицо рукой, все же боязливо косясь на блестящую в солнечных лучах спокойную гладь пруда. Глаза слипались, шляпка совсем не спасала, а рядом с водой был хотя бы слабый ветерок, потому выбирать не пришлось.       Прикрыв глаза, Жозефина простояла так пару минут, стараясь прийти в себя. Зной нагнал на нее сонливость, потому, когда через полуопущенные ресницы она, разглядев в воде чью-то фигуру, оперевшуюся о берег локтями и сложившую на руки голову, повернутую, несомненно, в её сторону, не думая, тихо сказала: — Так пристально рассматривать женщин неприлично, молодой человек…       И только размежив слипшиеся веки, Жозефина поняла, к кому обратилась. Поволоку морока тут же стерло со стекла сознания, прояснив ум до прозрачности. Вздрогнув, женщина хотела было отпрянуть, но сдержалась, отогнав порыв охватившей ее тревоги. Сбегать было бы крайне глупо, да и усталость, ватой набившаяся в суставы, не позволила бы сделать и шага.       На нее смотрел, улыбаясь, юноша завораживающей красоты, какой точно не мог обладать простой человек. Он словно светился: белые густые волосы влажными волнами струились, казалось, до самого дна, настолько они были длинными, голубые глаза, словно прозрачные, смотрели с любопытством, разглядывали, изучая, кожа… Женщине подумалось, она все ещё не отошла ото сна, и ей только мерещится, что на предплечьях незнакомца блестит, голубея и переливаясь радугой, чешуя, а уши вытянуты, со странными отростками, похожими на лучи морской звёзды. Молодой человек был несколько женоподобен: с щуплыми плечами, выпирающими ключицами, точеным лицом и розовыми губами. Жозефина даже смутилась, увидев его обнаженные лопатки и спину, вдоль какой был отчётливо виден каждый позвонок. Женщина невольно засмотрелась, хотя не помнила, чтобы когда-нибудь ее волновала мужская красота.       Незнакомец, видимо, тоже прикорнул или замечтался, приласканный солнечным теплом, потому как не сразу понял, что на него смотрят. Отчужденная улыбка тут же слетела с его губ, стоило юноше почувствовать на себе изучающий взгляд. Встрепенувшись, он было хотел нырнуть в воду, но вдруг помедлил. Взглянув на Жозефину ясным лучистым взглядом, он произнес мелодичным голосом: — Извините, я не хотел вас напугать.       Он вдруг занервничал, пальцами стал перебирать травинки у выступа, на какой опирался другой рукой. Руки… Те самые, белые, почти призрачные… С еле заметными перетяжками между пальцев. С голубоватыми наростами от запястья до локтя. Жозефине точно напекло голову, если она принимает их за плавники, а юношу — за утреннее видение. — Я не желаю вам зла, не бойтесь, — вновь заговорил он как-то растерянно, словно сам удивляясь, что может кого-то испугать.       Несмело подплыв к краю моста, юноша остановился, чтобы быть к собеседнице ближе. Увидев, как она опасливо шагнула назад, молодой человек опустил голову, несколько поникше продолжив: — Как пожелаете. Я лишь хотел попросить прощения и вернуть вашу бусину.       Он протянул руку, на ладони правда блестела перламутровая капля со сквозным отверстием.       Жозефина оторопела. Завороженная внешностью незнакомца и поражённая тем, что он сказал, она не могла заставить себя пошевелиться. Даже слова не шли, узел монтоньерки вдруг показался очень тугим, давящим на горло. Может ли ее демон принять такую причудливую форму, надеть настолько изумительную личину, чтобы успокоить ее подозрения, а после напасть, когда она того не ожидает? Какое же это тогда коварство… — Нет, не нужно… Оставь себе… — мотнула головой Жозефина, стараясь привести себя в чувства. Не получалось. Юноша все так же стоял перед глазами, обнаженный по пояс, голубоглазый. Растерянный. Удивлённым взглядом он окинул Жозефину, спросив: — Вы уверены? Я слышал, как это украшение вам ценно, — юноша, вновь посмотрев на бусину и, покатав ее на руке, опять протянул к Жозефине раскрытую ладонь. — Нет, я не возьму — заберите.       Она прижала руку к груди, из-под рукава показалась ниточка розария. Женщина спешно обхватила распатие пальцами, зажала его в кулаке, ища в нем защиту и успокоение.       Молодой человек видел, как женщина напряжена, как она опасается его, сторонится, ошарашенная, как не может прийти в себя. Такая реакция юношу немного обидела, пусть он и предвидел, что человек при виде его определено поведет себя странно. Люди не жаловали подводный народ, считали русалок либо бесами, либо преведениями, предвестниками скорой кончины. Сжав бусинку в пальцах, юноша опять заговорил, надеясь, что хоть сейчас опешившая дама ответит: — Меня зовут Лиам. Позволите узнать ваше имя? Вы же госпожа Солсбери, верно? Я слышал много хорошего о вас.       Жозефина принялась креститься, услышав его слова. Дьявол слышал много хорошего о ней; у него звучное переливистое, как струя студёной воды, имя, блестящее в сознании четырьмя литерами, точно сверкает голубыми камнями тонкое ожерелье из карбункулов: он протягивает ей перламутровую горошинку четок, без страха касаясь божественного… Голова пошла кругом. А ноги не слушались.       Оторопелая, она судорожно кивнула, еле выдавив: — Жозефина… Мое имя Жозефина. Я… Чем я не угодила, в чем согрешила настолько, что ты явился…?       Лиам усмехнулся. Подплыв к балке, держащей мост, он оперся на нее, посмотрев на женщину снизу вверх. Его глаза, яркие, светлые, обрамлённые паутинкой белесых ресниц, казались огорченными. Улыбнувшись, он положил жемчужинку на помост, придержав ее рукой, чтобы она не укатилась, а после отнял ладонь, показывая, что Жозефину трогать не намерен. — Я не видение и не воплощение дьявола, если этого вы опасаетесь. Бояться меня вам должно быть смешно — я дух реки и ничего не собираюсь делать вам дурного. А пугать вас я не хотел — просто не знал, как привлечь внимание так, чтобы вы меня не увидели, но раз уж… — юноша помедлил, несколько смешавшись, — но раз уж мы познакомились, прятаться смысла мне нет.       По лицу Жозефины разлилась нервная усмешка. Кивнув больше себе, чем юноше, она опасливо подошла и наклонилась, чтобы подобрать несчастную бусину. Взяв ее в пальцы, женщина снова убедилась, что не спит и не бредит — белесый камешек правда оказался настоящим. Гладкий, покатый, немного влажный и холодный.       Посмотрев на дорогу и убедившись, что в сторону моста никто не идёт, Жозефина заговорила, самой себе не веря: — Почему же ты сейчас осмелился? Вам, должно быть, нельзя показываться людям.       Да нет, миражи только того и ждут, чтобы показаться блаженному, чтобы стать сходящему с ума приятелем, чтобы уверить бедолагу в своей реальности. Как глупо, должно быть, она смотрелась со стороны, говорящая с пустотой.       А пустота отвечала, собравшись в обворожительный образ, прекрасный в каждой мелочи. В прядях белых волос запуталась волнистая нить травинки, с покатых нежных плеч хрустальными каплями, как роса стекает по утру с лепестков ландыша, катилась вода, чертя по груди влажные линии, скулы у него были острые, щеки с прорезями жабр… Жозефина поймала себя на мысли, что рассматривает юношу слишком открыто. Пусть он лишь игра ее воображения, а так изучать взглядом обнаженного молодого человека даме вроде нее уже не пристало.       Юноша смутился. То ли от вопроса, то ли от чужого пристального взгляда на щеках его расцвели майскими розами пятна румянца. Отведя взгляд, он ответил, начав наматывать на палец прядь волос. Не кокетливо — нервно. Жозефина бы заметила его волнение, не волнуйся она отчего-то сама. Та тревога уже не так сильно походила на страх, как прежде. — Я и не осмелился. Засмотрелся, вот и не успел скрыться.       На самом деле не очень и желая прятаться. — На что? — спросила Жозефина, оглянувшись. Деревья, как и прежде, тихо шумели, качаясь, ничем не примечательные. Они вряд ли могли привлечь внимание Лиама. — На вас.       Женщина мгновенно зарделась. Чтобы на нее засматривались, смотрели так, как смотрел он, улыбаясь блаженно и мечтательно? Да быть того не может. Она далеко не красавица, самая себя таковой никогда не считала, так с чего бы кому-то, пусть даже ее собственной фантазии, смотреть на нее так, чтобы даже забыться? Считать ли его слова комплиментом…? — У вас красивая шляпка, — поспешил добавить Лиам, заметив, как собеседница смешалась.       А ещё лицо, когда оно расслаблено и когда прикрыты глаза, губы, когда не сомкнуты они в тонкую нитку, и руки, и… И в целом вся она была замечательна для Лиама, какой впервые увидел человека настолько близко, а теперь так осмелел, чтобы даже с ним заговорить. — О, да она старая, — выдохнула Жозефина, смяв в пальцах кончик черной ленты, завязанной под подбородком. Румянец схлынул с лица, тут же развеялась наивная мысль о том, что Лиам ей любовался.— Ей уже лет восемь, ничего особенного. Когда куплю новую, эту отдам Лилит. Все в конце концов ей достается, а девчонка все равно не ценит, и…       Жозефина осеклась, когда поняла, что начинает разговаривать с собственным видением. Ей ли, медику, не знать, как это зовётся. — Лилит — ваша служанка? — у юноши загорелись глаза. На Жозефину он смотрел уже с восхищением, не веря собственной удаче. Затаив дыхание, он ждал ее ответа, боясь, что кто-нибудь придет и спугнет отошедшую от страха перед ним целительницу, боясь, что она уйдет, вспомнив, куда изначально шла.       Такого шанса больше Лиаму могло и не представиться, потому юноша, впечатленный и взволнованный, впитывал рядом с ней каждое мгновение, вслушивался в каждое слово и ловил любое движение: то, как шелестит платье, когда его колышет ветер, как Жозефина перебирает тонкими пальцами край рукава и как пряди волос, выбившиеся из прически и спавшие на лоб, слегка подлетают вверх. — Да. Мой дедушка — царство ему небесное — приютил нахалку, когда та была совсем малявкой. Уже сколько лет живём под одной крышей, а все не можем сладить, — Жозефине хотелось отвечать, хотелось говорить с ним, о чем бы он не спросил.       Верно, сумашедшие часто говорят сами с собой, представляя себе собеседника, всегда готового выслушать. От одиночества до помешательства не так и далеко. — Однажды она поставила чайник и докипятила его до того, что чуть носик не отплавился, когда-то нарочно, я это точно знаю, украла мое ожерелье и врала дедушке в глаза, бесстыжая! — возмутилась женщина, стукнув ладонью от досады по перилам. Пустившись в праведное негодование, она чувствовала, что на душе как будто становилось свободнее. — А сегодня она вот забыла собрать мне обед! — спохватилась Жозефина, вспомнив, зачем отправилась обратно в город. — Я и сама про него не вспомнила.       Подбежав к берегу, она подхватила сумку, скатившуюся в траву, и собралась было уйти, но тут услышала: — Подождите, но в деревне же есть таверна, я слышал о ней от проходящих по мосту. Идти в город ведь дальше… — теперь Лиам осекся, наткнувшись на острый и оскорбленный взгляд. Подплыв к берегу, но не слишком близко, помня о боязни госпожи целительницы, юноша остановился, перекинув пару прядей через плечо. — Что ты, дорогой, не сходи с ума! К неотесанным мужчинам, да ещё и к вечно пьяным добровольно не пойдет ни одна порядочная женщина! — замахала руками Жозефина, перехватив сумку удобнее. — Ты бы знал, как там… Даже слова приличного не подобрать, чтобы описать то пропащее место и его завсегдатаев! Нет, даже в аду не так страшно должно быть, как в том пабе.       С ума сходила точно она, начав откровенничать о своих страхах со своим наваждением. Но с каждым словом на душе легчало. Они неслись потоком, все растекаясь и растекаясь, и Жозефина не могла остановить себя, так хотела целительница рассказать о том, что ее волновало. Если бы слова были камнями, Жозефина бы сказала, что катить с ними телегу ей становилось проще. — Неужели там настолько плохо? Я бы сам сходил хотя бы затем, чтобы убедиться, что в своих опасениях вы правы, — поник Лиам, опустившись под воду до шеи. — Но я не могу, видите.       Из пруда, взбурлив воду, поднялся, нацепляв на себя паутинки водорослей, широкий голубоватый плавник. Чешуя хвоста блестела в солнечном свете, похожая на кусочки стекляруса — такая же цветная и маленькая. На женщину даже упало пару капелек, оставив отпечатки-поцелуи на бледной скуле. Смахнув влагу с лица, она недоуменно уставилась на открывшееся ей чудо, вновь желая перекреститься. — Я…я пойду, Лиам…я правда должна… — несмело произнесла она, опасаясь, что юноша может и не пустить. Жозефина все ещё подозревала, что за красивой внешностью кроется дьявол, какой ухватится за нее и утянет на дно, стоит неосторожно к нему приблизиться.       Но не разошлась под ногами земля, ни огня, ни красных глаз, ни останавливающего ее разьяренного существа не появилось. Юноша согласно кивнул, отплыв подальше, чтобы Жозефина не могла усомниться в чистоте его намерений. Когда она уже перешла на другую сторону, Лиам несмело спросил: — Могли бы мы поговорить опять? Если вы, конечно, позволите. Я бы очень хотел, но не посмею вас тревожить, если вы не желаете…       Его взгляд был почти умоляющим. Смотря на то, как Лиам в нерешительности мнется, как смущается, как волнуется он, боясь ее то ли обидеть, то ли вновь напугать, Жозефина растрогалась. И когда так ещё ее спрашивали, когда просили дозволения побыть в её компании, желали встречи, но не настаивали, не принуждали? Да никогда ещё, пожалуй…       Ее сердцу стало грустно, но вместе с тем тепло. Тешь себя фантазиями, Жозефина, пока они не задушили тебя. — Может быть, — уклончиво ответила она, напоследок оглянувшись через плечо. Лицо юноши озарила счастливая улыбка уже от того, что целительница на него обернулась.       Идя через чащу, Жозефина мысленно ругала себя, но губы предательски растекались в счастливую глупую улыбку, а щеки пекло от румянца. Она ведь согласна, но дьяволу же «да» не ответишь.

***

      У Лиама кружилась голова. Уплыв к реке, на дно, где и жил русалочий народ, он все не мог прийти в себя, окрылённый радостным чувством своего триумфа. Как же ему повезло, он сам не верил своей удаче.       Для него было уже счастьем, когда госпожа целительница вдруг остановилась передохнуть у моста и задумалась так, что не сразу его заметила. Ему было в радость посмотреть на нее хоть издалека, украдкой. Лиам понимал опрометчивость своего поступка, а все же подплыл непозволительно близко, показался из воды и замечтался, залюбовавшись Жозефиной. Не шляпкой вовсе — ей самой…       В свете дня она была прекрасна, но Лиам не осмелился признаться в этом вслух. Он до сих пор дрожал, опьянённый ее голосом, ее словами… Жозефина обращалась к нему, назвала раз по имени.       «Не сходи с ума, дорогой». Сбивалось дыхание, стоило вспомнить, как женщина его назвала. Пусть то ничего не значило, пусть она сказала так, ничего не имея ввиду, а Лиам уже готов был распасться искрящейся пеной от блаженной радости.       С совершенно дурацкой улыбкой на лице он уплывал от моста, в сердце лелея надежду об ещё одной встрече.       На дне реки нечего было делать. Темно, грязно, песок серый, местами черноватый от человеческого мусора. Русалки, поселившиеся там, все жаловались: им ли, благородным и гордым созданиям, жить в нечистотах рядом с мрачным городом, в каком солнце — великое событие? Им положено обитать на дне океана или в морской лагуне, светлой и спокойной, в какую не заплывают корабли и не суются ныряльщики, а не здесь, в мерзостной чаче, сизо-серой и отвратительно темной. Ещё и холодной. Хотя то было скорее хорошо — купающихся деревенских детей видели лишь на берегу и изредка в пруду под мостом, и то большинство из них боялось водяного, ворующего вещи. Родители сочиняли, будто он так же крадет детей и питается ими.       Однако река была спокойна. Рыбаки изредка закидывали удочки с лимана, куда никто в здравом уме не явится по собственной воле, что уж говорить про пруд под мостом — только сумасшедший сам отправится на растерзание людям. Пусть вода там и была чуть чище, ничьей жизни она не стоила. В остальном люди реку не тревожили. Корабли там не плавали — не было даже пристани, что уж говорить про порт, из города ездили на дидижансах или поездом: вдоль реки тянулась стальная нить железной дороги, по какой изредка громыхал, стуча колесами и кашляя закоптевшей трубой, паровоз с красным боком — на деле почти с черным, но потемневшим не от старости, а от грязи.       Лиаму не нравились поезда. Юноша видел их несколько раз, и каждый раз моршился и кашлял от дыма и запаха гари. От железной дороги река и потемнела. Наверное, то было единственное человеческое изобретение вместе с гарпуном, какое ему не нравилось. Юноше даже становилось страшно за тех людей, какие осмелились сами войти в чадящую и пыхтящую пасть состава и отправиться куда-то надолго на этом чудовище. Нет, будь Лиам человеком, ни за что бы на поезде не поехал.       Водяные оборачивались, видя его странную довольную улыбку. Никто не задавал вопросов — все знали, что сыночек Маргарет, дамы степенной и важной, всеми почитаемой, малость блаженный и часто витает в облаках. Так же все знали, что юноша питает нездоровый интерес к людям. Наверное, то было основной причиной, почему у юноши не было компании, хотя вел он себя приветливо. В недружелюбии его упрекнуть было нельзя, а все же не сказать, чтобы у него были приятели. Ведь никто не хочет дружить с гранатой, какая, недолог час, подорвет тебя потому только, что ты неудачно оказался поблизости. Ведь, как бы не ругали Лиама за его любопытство, у моста он проводил каждый день, рискуя попасться человеку из раза в раз.       Вот и попался. Правда, человеку, какой и сам не поверил в увиденное. Для нее Лиам — мираж, призрак, видение, кто-то, кто живёт лишь в не совсем здоровом воображении. Пусть так, юноше было радостно уже оттого, что Жозефина не сбежала, не перестала ходить в деревню короткой дорогой после того, как получила розарий обратно. — Лиам! — вдруг окликнули его.       Юноша остановился, вглядываясь в мутную темноту. Из нее, зеленея плавниками, выплыла девушка, накидка на ее плечах с желтыми отворотами развевалась, плавно скользя за ней следом. Она, склонив голову, улыбнулась, несколько вздернув подбородок. — Здравствуй, Лола, — кивнул ей юноша, не успев стереть с лица объявщую его радость.       Лола заметила. У Маргарет она была на хорошем счету, и в подводной иерархии занимала не самое последнее место. Выбилась она, как и матушка Лиама, благодаря лишь собственной хваткости и амбициозности, потому друг друга они понимали почти без слов. Почему-то Лола решила, что над Лиамом она начальница, потому временами допрашивала его и узнавала, что юноша делалал и где был, и если он не успевал придумать отговорку, тут же отправлялась докладывать Маргарет о том, что «ваш сын опять поднимался на поверхность! Ну что с ним сделаешь, никак не может мальчишка понять, что люди опасны, а ведь своими же глазами видел… ах, бедная Спес.». Лола вряд ли ее помнила, пусть и приплыла в реку близ Тотспела вместе с семьёй Лиама — помнила она лишь кончину девочки, об этом несчастье знали все, но Маргарет до сих пор скорбела, потому причитания девушки драли края той раны, какая уже десять лет свистела пустотой в ее душе, заставляя матушку гневаться с каждым разом всё больше. От нее Лиам получал разве что выговоры, на все остальное у нее не было времени. Или желания. Или и того, и другого.       Лола была дотошной. Вот и в этот раз, заметив непривычную радость на лице юноши, она принялась расспрашивать, подхватив Лиама под руку, чтобы он не сумел удачно скрыться, как было в тот раз, когда между ними однажды проплывал косяк рыб, взбаламутив и без того непроглядную воду: — Отчего ты такой весёлый? Сегодня какой-то особенный день? Ты чуть ли не светишься.       Лола склонила голову набок, выжидая. Как Лиам не уговаривал ее оставить его в покое, как не просил, утверждая, что такая ее «забота» вовсе ни к чему, и присматривать за ним просто смешно, она не слушала. Спокойствие Маргарет и ее расположение Лоле было куда ценнее, потому за юношей она бдила, каждый день осведомляясь, не плавал ли он к пруду. — Да нет, что ты, — отмахнулся Лиам, отворачиваясь. Врал он плохо, а обман его вскрылся бы тут же, стоило ему покраснеть, потому приходилось говорить то, что было правдой хотя бы на половину. — Солнце сегодня теплое, вот и всего. — Солнце, говоришь? — Лола сощурилась. Лиама раздражало то, как она цеплялась за слова и разматывала их, как свалявшийся клубок запутанных ниток, выправляя его обман в правду. — У моста? Да, там солнце яркое. А ещё у моста есть… — Умоляю, оставь свои нравоучения матушке, — ответил Лиам, стряхнув со своего локтя руку девушки. Лола несколько обижено на него посмотрела из-под темных и длинных ресниц. — Я не видел людей, в они не видели меня. Что плохого в том, что мне нравится наслаждаться природой? — Маргарет не нравится, что ты подвергаешь наш народ опасности, — скрестила она руки на груди. Лола вздернула нос, приняв важный вид. — Не хватало, чтобы из-за твоей неосмотрительности нас выловили и принялись изучать под этими…как их, ну которые еще со стеклами…— она принялась крутить ладонью, вспоминая. Лиам видел, как Деймон щёлкал пальцами, так же пытаясь произнести незнакомое и сложное иностранное выражение, какое он прочитал на упаковке папирос и старался так их порекомендовать, но заковвристая фраза никак не давалось. — Очками? — изумился Лиам. Их юноша тоже видел пару раз. Один из деревенских мальчишек носил очки, на мосту ими пускали солнечных зайчиков. Яркие пятна скользили по доскам, прыгали и переливались, то исчезая из виду между мостками, то вновь появляясь. — Ой, не знаю! — отмахнулась Лола, нервно взмахнув рукой. Она не любила говорить про людей, как и каждый подводный житель. Самым известным для них изобретениями были гарпун и удочка, ещё сеть и отсрога — все, чем двуногие могут навредить водяным. — Микроскопами, ты, наверное, имела ввиду, — поправил её Лиам, и только после понял, что сказал он это зря.       Лола тут же несторожилась, с подозрением всматриваясь в лицо юноши. Поджав губы в тонкую и неровную линию, она сцепила пальцы вокруг запястья Лиама и без слов с силой потянула его вдоль течения реки.       Водяные жили в каменных подводных гротах, если так можно было назвать те небольшие норки, какие облюбовали они в реке у Тотспела. На самом дне были потоками промыты в песке ямы, какие русалки занимали, в после облагораживали. За неимением лучшего пришлось приспособиться. Такие ямы были в устье реки далеко от города, и некоторые из водяных не видели ни пруда, ни коптящего трубой поезда, что уж говорить о том, чтобы знать, как эти штуки называют люди. Самые маленькие из русалок пока даже не знали, что существует жизнь и вне воды.       Самый красивый из имеющихся и самый просторный грот достался Маргарет и ее мужу с сыном. Она выбила себе не яму, не нору, а почти каменную пещеру со стенками, величественную размером и тенью, какую она отбрасывала на серый песок. Но по-прежнему такую же некрасивую и грубую, угловатую. И темную. Все на дне было темным, водяные редко здесь видели свет, ведь почти все боялись подниматься на поверхность, а к ним солнечные лучи через мутную воду проникали неохотно, спускались лениво и ненадолго, точно брезгуя грязной речкой и такими же существами, живущими в ней. — Лола, подожди! — взмолился Лиам, стараясь высвободить руку из ее захвата. — Не был я нигде, а матушка и без того занята, чтобы лишний раз докучать ей глупостями! Знаешь же, как она бережет свое время.       От собственных последних слов в сердце Лиама неприятно кольнуло. Да, время Маргарет берегла, уделяя каждому делу по очереди немного, но продуктивно, чего не скажешь о собственной семье, где Винс был словно грузом, какой она тащила, привязанный на цепи к её исхудавшему и потемневшему со временем из ярко-алого в винный хвосту, так как у него самого пусть и были амбиции, воплощать он их никогда не умел, а сын же был всегда несколько не от мира сего, потому стоило следить лишь за тем, как бы он не навлек беды. В остальном Маргарет полностью отдавала себя в служение подводному народу, какой, не зная, что делать самим, во всем на нее полагался и исполнял каждое ее указание. — Это, в самом деле, смешно! Ведёшь меня к матушке, словно провинившегося ребенка! — возмутился Лиам, когда девушка его не послушала и лишь безмолвно продолжила тянуть в сторону мрачного грота. — Она скажет то же, что и тысячу раз говорила: «Лиам, как ты не понимаешь, что подвергаешь нас опасности, вспомни про бедную Спес, неужели ты хочешь нам всем такой же судьбы?» — И будет права, — гордо проронила Лола, словно то были ее слова, какими она из раза в раз поучала строптивого юношу. — Что тебя так несёт туда? Ничего нет интересного в том, чтобы смотреть на них. Противные и глупые жестокие создания!       Лиам промолчал, смирившись. Лоле требовалось выслужиться, и он, Лиам, был её работой. Понурив голову, он потянулся за девушкой к темному, грубо очерченому отверстию, выбитому в куске камня. В истоке реки было много осколков этой породы — видимо, когда-то очень давно в той местности были скалы, какие со временем сгладились до равнины. Плавать оттуда до мостика было далековато, но Лиаму то расстояние было куда меньше, чем другое, какое он преодолевал, плывя на поклон к собственной матери. Тяжелее ему становилось с каждым гребком, с каждым взмахом плавников, ведь он заранее знал, как мать будет смотреть на него. — Госпожа! — громко произнесла Лола, скользнув внутрь пещеры и втянув юношу за собой следом. — Госпожа, ваш сын снова…       Дальше Лиам не слушал. Он встретился взглядом с водянистыми впалыми глазами, какие посмотрели на него разочарованно и уставше. По спине прошлись холодной дробью мурашки, сердце потяжелело. Маргарет в полгборота повернулась к своим визитерам: — Я не удивлена, — сухо проронила она, отведя глаза куда-то вверх, точно задумавшись о чем-то более важном, существенном.       Одного взгляда Маргарет Лиаму было довольно для того, чтобы почувствовать себя нахлебавшимся водорослей. С каждым годом юноше все больше казалось, что мать смотрит на него, как как на лужайку, на траву, какая растет сама по себе, а Лола переодически приводит прополоть его от тяги к людям, какая, подобно сорняку, прорывется на поверхность из раза в раз, сколько ее не рви. Все потому, что этот сорняк пустил свои корни куда глубже, чем могут дотянуться руки дорогой и не слишком любимой матушки. — Что мне делать с тобой, Лиам? — произнесла она так обречённо, что юноше стало холодно. Захотелось обхватить себя за плечи и растереть их руками, а ведь русалки почти не мёрзнут, ведь в их жилах и без того течет стылая кровь. — Твоя тяга к людям погубит нас.       Каждый раз одно и то же. Маргарет говорила немного, и лучше бы она злилась, кричала, чем там спокойно и обречённо его отчитывала. Сложно было терпеть ее безразличие, невыносимо из раза в раз чувствовать себя ненужным. Лужайка он, всего-то… — Я понимаю, матушка…       Разговоры их были бесполезны, ведь не могла Маргарет заставить сына разлюбить поверхность, как и не могла запретить ему подниматься туда. Он отвечал невпопад, а она и не слушала. Лишь Лола после была довольна тем, что выполнила свой долг, какой на нее никто и не возлагал.       Ещё пара фраз, пара наставлений, и Лиам уплывает назад с чувством, словно на душу насыпали песка, и теперь он скрипит и неприятно трёт внутри при каждом повороте. Юноша уже давно не плачет из-за безразличия матери — он смирился, а все же мерзостный ком встаёт в горле каждый раз, как Маргарет на него так смотрит, словно он провинился уже тем, что просто есть на свете. Да, матушка хотела себе дочку, мечтой ее юности было вырастить красавицу, но все ее русалочки умирали ещё мальками. Надеждой была Спес, но и ее судьба не пожалела. Остался лишь Лиам — нелюбимый сын от первого брака.       Наверное, потому юношу и тянуло к людям — под водой ему было тошно. Под водой безразличие, холодность водянистых глаз и разговоры об ужасных двуногих. На суше солнечный свет, играющий своими переливами с природой, ясное небо и кувшинка. И люди, все разные, каждый со своей жизнью, своей семьёй, своими печалями и заботами. Лиаму хотелось верить в то, что на земле людям не безразличны проблемы друг друга. Раз есть госпожа Солсбери, какая каждый день ходит в деревню помогать больным, должно быть, «жестокие надводные варвары» друг о друге заботятся.

***

      Обратно из города Жозефина шла быстро. Трава мялась и шелестела, ласкаемая подолом ее платья, сумка качалась от скорого шага. Спешила ли она так скорее в деревню, чтобы не задерживать больных, или… Да-да, к несчастным так торопилась она, вовсе не к своему видению, от воспоминаний о каком невольно вспыхивали щеки. Пусть Лиам и красивый мираж, ее спокойствия он потревожить не сможет.       Взойдя на мост, Жозефина негромко произнесла его имя. Только затем, чтобы убедиться, что юноша ей померещился. Ведь не появляется же видение, если его позвать?       Однако темная гладь воды, отражающая полуденный свет, мгновенно пошла кругами, и из нее появилась сначала светлая макушка, после лицо, шея, плечи, и вот Лиам опять предстал перед ней таким, каким он был полтора часа назад в их прошлую встречу. Жозефине подумалось, что стоит сходить к святому отцу на исповедь и покаяться в том, какими чудными наваждениями ее искушает дьявол. — Я рад, что вы меня позвали, — признался юноша. Он попытался натянуть на лицо улыбку, но вышла она грустной, вымученной.       Жозефина заметила. Она все больше ловила себя на мысли, что взглядом скользит по чертам его лица. Себе она объясняла это тем, что миражи обычно видятся людям полупрозрачными, а она так пыталась убедиться, что юноша — именно ее видение, однако не сказать, что рассматривать Лиама ей было неприятно. — Я все ещё уверена, что ты — лишь плод моей нездоровой фантазии, — нервно усмехнулась Жозефина, отводя глаза в сторону. Все же признаваться в таком даже себе стыдно, а произнести вслух — тем более. — В таком случае я рад, что вы обо мне фантазируете.       Одной фразы хватило, чтобы лицо женщины вновь запылало. Так нагло и вместе с тем наивно ее ещё не ловили на мечтах о ком-то. Чтобы она позволила себе думать об обнажённом по пояс белокуром юноше в пруду, вместо ног у которого рыбий хвост — нет, такого бесстыдства себе не позволит даже ее испорченный и порочный разум. — Простите, я не хотел вас смущать.       Захотелось провалиться сквозь землю. Дьявол, если ты и правда так ее искушаешь, то забирай прямо здесь, с этого моста в преисподнюю, чтобы не краситься Жозефине перед своим миражом волнами смущения, какие окатывают ее с головы до ног от пары невинных слов. Все же наваждение предательски хорошо собой. — Я пойду… Мне стоит поторопиться к больным, — снова Жозефина еле совладала с голосом. Целительница не понимала, боится ли она или волнуется потому только, что Лиам красив, молод и говорит такие слова, какие заставляют ее неискушенное вниманием сердце содрогнуться. — Я навещу тебя, когда пойду домой.       И зачем она только пообещала. Уж не затем ведь, чтобы увидеть радостную искреннюю улыбку на точеном лице своего наваждения?

***

      И она навестила. За три дня она ещё не раз звала свое видение, идя в деревню и уходя домой. Разговоры их были недолгими, но Жозефине становилось от них хорошо на душе. Как-то светло, чисто было ее сердцу, когда Лиам с волнением интересовался ее самочувствием, видя, что женщина уже почти без сил, а она честно отвечала, что устала и вот-вот упадет, не удержит сумку и растянется тут же, на траве, потому садиться ей нельзя — уже не соберёт воли подняться. Юноша грустно смотрел, желая протянуть руки к несчастной и прикоснуться к ней, чтобы хоть как-то ее поддержать, но сдерживался, помня, что госпожа по-прежнему его опасается, думая, что подводная нечисть ухватится за нее и утянет ко дну. Лиам обиделся бы, не стань госпожа Солсбери ему столь дорога. Ведь ему правда было грустно смотреть на ее изможденное лицо.       Из тех недолгих разговоров с Жозефиной юноша узнал, что болезнь в деревне лишь процветала. Все расползалась она по домам, поджигая людей, как солому. На одного лекаря пришлось «сорок больных, Господи! Все чахнут, всем плохо, все бредят и чуть ли не белый свет видят, упаси Всевышний, конечно. Если кого-то не получится выходить, то… Не хотелось бы пополнять свое медицинское кладбище…». Лиам осмелился переспросить и потому теперь знал, что то кладбище — не кресты на заднем дворе у дома лекаря, а просто расхожая фраза. Как оказалось, переспрашивать было несложно, хотя вот матушка в детстве обычно ругалась, когда Лиам не понимал с первого раза и начинал углубляться в темы, о каких самой Маргарет разговаривать не хотелось. Лиам с каждым днём всё больше желал пожалеть Жозефину, чтобы ей стало хоть чуточку легче.       В пятницу юноша увидел, как по мосту ее сопровождают. На сердце неприятно заскребло колючим росточком новое чувство, названия какого Лиам не знал, но понимал, что компания женщины ему не нравится. Совсем без сил, она с трудом шла, опираясь на руку мужчины с сигаретой в зубах. Они шли молча, Жозефина только морщилась — ветер сносил полосочку дыма как раз в её сторону, заставляя вдыхать запах гари, какой она терпеть не могла. Лиам запомнил и это — госпожа целительница как-то обмолвилась, что не любила курящих ещё с юности, и до сих пор имела к ним стойкое отвращение. Каждое ее такое случайно брошенное слово Лиам запоминал и прикладывал к памяти, как кусочек пазла, чтобы после собрать портрет души своей приятельницы. Может, таковой Жозефина себя не считала, но юноше приятно было так думать о ней. Вообще, теперь с каждым днём ему становилось все приятнее ее вспоминать. На душе что-то грело, стоило лишь завидеть ее силуэт. Лиам чувствовал, как с каждой такой их встречей привязывается к целительнице все сильнее. — Постойте, — проронила Жозефина, оперевшись на парапет. Мужчина встал рядом с ней. Лиам узнал его ещё издали: вечно курящий и вечно недовольный оружейник. Из деревни он редко куда-то выходил, увидеть его было той еще удачей. Он вынул сигарету изо рта, покрутил ее в пальцах.       Лиам заметил, что сумку Жозефины на этот раз несла не она, а хмурый господин. Что-то сухое заскребло пониже горла. Какое-то чувство неправильности, хотя женщина была не в силах стоять на ногах, так что помощь была ей только кстати, но Лиаму все же было не по себе. И с чего бы? — Господин Штицхен, вы же не собираетесь бросать окурок в воду? — с подозрением спросила Жозефина, стоило ей краем глаза заметить, как мужчина вытащил папиросу и стал осматриваться, видимо, прикидывая, куда бы ее выкинуть. От столь прямолинейного вопроса господин оружейник дернулся. — Даже не думал, — говорил мужчина коротко, отрывисто. По залегшей между его бровями складке было ясно, что намерение такое у него было, но осуществить он его не успел.       Жозефина была недовольна, юноша видел ее поджатые губы и отчего-то этому радовался. Она пристально вглядывалась в гладь пруда, ничего не видя в темной воде. Вдруг по лицу ее разлилась уставшая, но мягкая улыбка. Сам не зная отчего, Лиам покраснел. Юноше подумалось, улыбнулись именно ему. — Знаете, вечером здесь красиво, вы не находите? — проронила женщина, не поворовачиваясь к своему собеседнику. Он явно не желал говорить, потому лишь кивнул. Жозефина его кивка видеть не могла, да и, может, обращалась она вовсе не к оружейнику? Лиам вздрогнул от промелькнувшей надежды. — Завтра провожать меня не придется — у меня будут дела в Тотспеле, к больным я приду в воскресенье после службы.       Жозефина упорно смотрела на воду, словно обращаясь именно к ней. Господин Штицхен только кивнул. — Как вам будет угодно. — За один день хуже им не станет, если будут следовать моим предписаниям, — она уставше повернулась, держась рукой за железные перила. Облокотившись на них, Жозефина выдохнула, став обмахивать лицо ладонью. — Если случится что-то серьезное, не приведи Всевышний, то найдете меня в адвокатской конторе или подождете в поместье — Лилит вам откроет. — Я передам, — мужчина был по-прежнему сух в своих ответах. А сигарету он так и не выбросил.       Когда двое уходили, Лиам увидел — она обернулась. Коротко и быстро Жозефина оглянулась через плечо. Юноша побоялся поднять голову из воды, чтобы встретиться с ней глазами, но что-то всколыхнулось в нем.       В оранжевых объятиях вечера он чувстовал себя как-то по-новому. Лиаму словно поведали тайну так, чтобы ее понял лишь он, только к нему женщина обращалась, смотря на поверхность пруда, и только ему сказала, что придет через день.       Нет, все же слишком много ещё юный и наивный Лиам себе воображает. То было просто совпадение, а он уже нафантазировал. Молодости мечты простительны.

***

      Жозефина не понимала саму себя. Зачем она поддается игре своего разума, почему поощряет вниманием свое видение, какого стоило бы избегать, чтобы дьявол перестал ее мучить? А мучает ли он? О нет… Он ласков, добр, красив, смотрит так нежно, что сердце невольно трепещет. Кажется, совершенно не желает ей зла и даже сам боится, потому робеет, опускает глаза — под светлыми ресницами они чище безоблачного неба. Улыбка его свежа, свободна, она дышит молодостью. Разве может дьявол искушать ее подобным прелестным созданием, тем, кто, кажется, никогда не осмелится ни на одно злодеяние? Жозефина не знала. Прикасаться она всё ещё к нему не решалась, пусть юноша и тянул к ней руки, а после ее молчаливых отказов вял, расстраиваясь. Зачем она говорила с прудом, зачем оборачивалась? То была несусветная глупость, лишь подтверждающая ее нездоровье. Да, именно от внезапного помешательства так теплеют щеки и так хочется улыбаться без всякой на то причины. И тянуться к пруду, желая вновь произнести заветное имя. — Чай ваш остынет, — бросает небрежно Лилит, с грохотом отодвигая стул. Ножки его царапают по полу с неприятным звуком, словно по доске скребут ногтями. Но Жозефина молчит — она уже на многое закрывает глаза.       Девчонка давно потеряла всякое уважение к хозяйке дома, разве что ещё обращается подобающе. Она плюхается на стул грузно, придвигается, вновь протащив по полу острыми ножками стула, кладет на скатерть локти, подпирает лицо рукой. Жозефине бы упрекнуть ее, но она вновь молчит.       Она молчит и когда в чае, уже правда остывшем и оттого невкусном, ей попадается целый сушеный лист мелиссы, каким-то образом оказавшийся в заварнике среди измельчённого порошка вместе с мятой. Жозефина лишь вздыхает, вытаскивая находку из чашки и, стряхнув с нее капли воды, убирает на сложенную салфетку. — Тихая вы сегодня какая-то, даже не ругаетесь, — смеётся Лилит, протягивая руку к подносу из делтфского фаянса. Голубые листья и цветы струились по каемке, узор словно танцевал на окантовке блюда. Жозефина не раз засматривалась на этот рисунок. В доме был целый сервиз, дорогой и старый. Пара чашечек, правда, разбилась несколько лет назад, когда служанка по просьбе госпожи перенести семейную ценность с чердака в сервант доставала коробку с посудой, стоя на шаткой лестнице. Девушка все протягивала руку, напихивая за обе щеки пастилу, розовую и воздушную. Госпожа порой позволяла себе баловать несносную прислугу сладостями. Жозефине казалось, только так она и может поладить с ужасной девчонкой. — Для тебя сделаю исключение, раз так просишь, — ответила Жозефина, равнодушно беря сладость, но не находя в себе ни сил, ни желания жевать сахарный цветной брусочек. Покрутив его в пальцах, она вскоре положила угощение обратно на поднос. В горле встал ком, есть совсем не хотелось.       Смазанным движением проведя ладонью по лбу и подперев ей щеку, женщина не сдержала тяжелого вздоха. Смотря на дно своей чашки, в какой плавали, вращаясь в хороводе, чаинки, она вновь видела гладь пруда. По нему расходились кругами волны, на поверхности плавала красивая лилия. И где-то там ее видение, какое теперь ее не только лишь пугает. Теперь оно ей, о Всевышний, начинает ещё и нравиться.       Лилит гоняла по дну своей чашки заварку, кидая подозрительные взгляды на госпожу. Что-то беспокойное было в её глазах, сочувствующее. Неужели девушке ее…жаль? Прикусив губу, служанка, стукнув кружкой о блюдце, вдруг сказала: — Хотите, по бокальчику красного пропустим?       Жозефина подняла на нее глаза. Рыжие волосы в свете шандала отливали медью, глаза блестели змеиным огнем коварства. И как этой девчонке можно верить? В каждой ее черте видится подвох, какой-то тайный умысел. Ничего она не делает просто так, все у нее с какой-то тайной целью. Скривившись, госпожа ответила, откидываясь на спинку стула: — Сама же выпить хочешь, по глазам вижу. Не пытайся казаться доброй — тебе не идёт, — разочарованно она отвернула голову.       От Лилит добра не дождешься.       Девушка стиснула зубы, но сдержалась. Она хотела сказать что-то обидное, колкое, но себя остановила. Тем вечером она было необыкновенно для себя проницательной и неравнодушной. Возможно, все дело было в визите к молодой вдове, с какой теперь служанка завела что-то вроде дружбы. После той встречи настроение было необычайно приятным. — Тогда, может, в преферанс? — лукаво улыбнулась она, склонив голову набок.       Жозефину аж передёрнуло: — Вновь на желания я с тобой играть не стану! — зарделась женщина, отставляя чашку так и не отпитого чая. — Ты явно мухлюешь, пусть мне ещё не удалось поймать тебя за руку, я это точно знаю. В прошлый раз ты обставила меня и заставила поцеловать лавочника! Он потом ещё долго косился на меня, аж дрожь брала от его влажных взглядов.       Лилит повеселела, вспомнив ту сцену. Откинувшись на спинку кресла, она запрокинула голову назад, рассмеявшись. Огонь свечи дрогнул от её резких движений. — Ну вы же знали, на что соглашались, — сказала она, расплываясь в улыбке. — Ведь карточный долг — святое, ещё дядюшка Эдгар так говорил.       Девушка вдруг придвинулась. Белый воротник ее платья в свете свечей казался особенно ярким. Самое чистое в ней и было, что воротник да фартук. Она, продолжая улыбаться, наклонилась к лицу Жозефины: — «О, Винсент, как я вам признательна, — замурлыкала служанка нарочито нежно. — Ах, как бы мне, несчастной, пришлось без вас плохо, не приди вы вовремя на помощь!» — Перестань! — возмутилась Жозефина. — Ничего я такого ему не говорила! И тем более не таким голосом! Что за профурсетский тон, молодая ле…       Негодование женщины присек короткий поцелуй. Лилит быстро прикоснулась к щеке госпожи губами, вновь залившись смехом оттого, что Жозефина тут же покраснела то ли от злости, то ли от смущения. Волна жара прошлась по спине, сбилось дыхание, лицо предательски расцвело маковым румянцем. Лилит лишь бы над ней насмехаться… — Отстань, мерзавка! — отшатнулась женщина, прижимая ладони к груди.       Стараясь защититься от насмешливого напора девушки, она отвернулась и не заметила, как Лилит сама протянула к ней руки и пропустила их за спиной, минуя спинку кресла. Прижавшись к госпоже, девушка, все ещё смеясь, стала нагло целовать ее, куда только могла дотянуться. Ее поцелуи были хуже укусов ос, столько в них был яда, столько желания унизить и пристыдить. — Ну чего вы такая злая? Никак не подступиться к вам… — выдохнула Лилит горячим дыханием женщине в ухо, опалив шею, не прикрытую глухим воротником. Все так же смеясь, девушка стискивала Жозефину в объятиях лишь крепче, не давая отбиться.       Сердце колотилось, терзаемое обидой и смущением. Лилит знала постыдный секрет своей госпожи, знала о том неприятном эпизоде с заявлением, о том, что Жозефину уже побаиваются чужие служанки. Девчонка любила злые шутки, доводившие хозяйку до истерик. Как раз такую шутку она и пыталась разыгрывать, замерев от лица Жозефины в дюйме и приложив палец сначала к своим губам, а после ткнув им в губы госпожи, как бы передавая поцелуй.       В сердце скребло от обиды. Чувствуя себя опозоренной, женщина с силой оттолкнула от себя приставшую служанку так, что последняя не удержалась и упала со стула, с грохотом утянув его за собой на твердый холодный пол. И даже так Лилит не перестала смеяться. — Исчадие ада, тебе лишь бы надо мной издеваться! — выкрикнула Жозефина в сердцах, сжав кулаки. В груди горело, прожигая ребра, горькое чувство: унижение. Изощренное и тонкое, словно золотая нить, прошившая пунктиром ее сердце. За нее Лилит поразительно умело дёргала, заставляя госпожу гореть от стыда и отвращения к самой же себе. — И одного дня не проходит, чтобы ты не изводила меня!       Нет, Жозефина слишком гордая, чтобы плакать, тем более перед своим палачом, какая, пусть и по-прежнему сидит на полу, совершенно некультурно расставив ноги, а смотрит все равно так, будто свысока взирает, довольная своей выходкой. Гадкая девчонка, зла на нее не хватает…       Лилит нахмурились. Встав с пола, поставив стул на место и задвинув его с небережным скрежетом, она подошла к женщине вплотную, посмотрев на нее странно серьезно. В зелёных глазах блеснула такая же обида, какая плескалась на дне чистых серых глаз госпожи. — Да знаете что! — возмутилась она, гневно глянув на женщину исподлобья. — Может, я и исчадие ада, а вы тоже не святая. К вам хоть с добром, хоть со злом — все неугодна!       Губы дрожали. Жозефина держалась, чтобы от злости не замахнуться на бесстыжую девицу. Между ними не первый раз вспыхивала ссора, но никогда ещё перепалка не доходила до драки. — Вам бы только меня попрекать! Сколько помню, ни единого доброго слова от вас не услышала! — по лицу Лилит скользила глубокая обида. Поджав губы, она схватила с подноса последний кусочек пастилы и швырнула его в госпожу оскорбленно, душа собственную горечь. Однако этот жест был все же бессильным — как дети кидаются игрушками в обидчика, так и она, взрослая девушка, несправедливо обруганная за свое участие, бросила в хозяйку розовым пористым брикетом. Сладость угодила женщине в щеку, тут же печально плюхнувшись на пол и разбившись пополам.       Лилит развернулась и, гордо смерив Жозефину тяжёлым взглядом, пошла вверх по лестнице с видом человека, за каким в споре осталось последнее слово. Подобрав подол юбки, девушка не спеша пошла вверх по ступеням, выпрямив спину и важно подняв голову.       Жозефине не осталось ничего, кроме как, стиснув зубы от негодования, наклониться и поднять несчастную пастилу, отряхнуть ее и вернуть обратно на поднос — не переводить же продукты из-за взбалмошной девчонки. После учиненной сцены на душе стало как-то противно. Гадкое чувство мерзким пятном растекалось в горле, горча на языке. Сглотнув, Жозефина взяла со стола подсвечник и неспешно пошла наверх, чувствуя жар не только смущения, но и стыда на вновь запылавших щеках.

***

      Как бы Лиам не обманывал себя, утверждая, что кроме наблюдения за людьми у него есть и другие увлечения, такие слова были лишь попыткой успокоить собственную совесть. Все же единственным интересом юноши были исключительно люди, и как он не пытался найти себе занятие по душе под водой, чтобы не злить матушку и не давать Лоле повода каждый раз с недовольным видом тащить его к Маргарет, ничто не увлекало Лиама так же сильно, как подсматривать за ними. Такими разными, такими интересными… Как можно было оторвать от них взгляд? Даже рискуя им попасться, Лиам каждый раз приплывал к мосту. Потому в субботу он так же с самого утра был на своем излюбленном месте, поджидая кого-нибудь, кто сможет утолить его любопытство.       В субботу утром было жарко. Лиам, пригретый палящими лучами, не сразу заметил по дороге двух идущих людей. Замечтавшись, он чуть опять не забылся, но вовремя нырнул, скрывшись в тяжёлой и темной траве на дне пруда. Сердце забилось от радости.       По деревянному настилу, сотрясая мост, взошли в тяжёлых и грубых ботинках. Лиам уже знал, что это был Деймон. Куда бы деревенскому парню идти в такую рань? И кто его компаньон, какого, кажется, вытащили на прогулку силой, судя по неспешным, размеренным, но тоже тяжёлым шагам? Двое мужчин, это точно, но вот второго Лиам рассмотреть не успел.       Несмело подняв голову, он стал вглядываться в светлое небо и в ту часть моста, какую мог рассмотреть через мутноватую воду сквозь травяную тесьму. Широкую спину Деймона он видел точно. На плече у парня лежал, покачиваясь грузом на тонкой нитке, какой то прут и… Лиама обожгло осознание, полоснув по груди страхом. — Во, смотри, господин Штицхен, — сказал Деймон, панибратски обратившись к своему товарищу. Теперь сомнений в том, кого парень вытянул на столь ранний променад, не осталось. — Мне в городе удалось достать, говорят, рыба к ней так и липнет. — Сочиняешь ты все, — отмахнулся от него мужчина. Он подошёл к перилам, и Лиам увидел, что оружейник традиционно не выпускал изо рта сигарету. Он же не выкинет ее в воду, правда? — Ах, да ты не веришь? — Деймон вовсе не возмутился. За все то время, что Лиам наблюдал за людьми, он научился различать, когда те злятся на самом деле, а когда лишь делают вид. Это казалось забавным. — Да ты увидишь, сколько мы сегодня наловим только благодаря этому чуду! Мне сказали, из Скандинавии привезли, так что я такую ценность ещё за бесценок урвал. — Да надули тебя, — мужчина был непреклонен. Спокойно и холодно он отвечал, смотря куда-то вдаль. Выдыхая колечки дыма, он хмурился, явно скрывая свое недовольство. А все же тонкий прут с ниткой был и у него на плече.       У Лиама скрутило где-то внутри. Страх пополам с любопытством. Его теперь разьедало желание узнать, что такое купил Деймон, чем он так хвастается, но в то же время Лиам понимал, что это «бесценное чудо» несёт опасность. Рыбалка — страшное слово для любого подводного создания. Лиам же не настолько безрассуден, чтобы поплыть на лиман и посмотреть, что то за приспособление, какое Деймон так нахваливает? Нет, как бы он не любил людей, а все же собственная жизнь ценнее. Правда же?

***

      Жозефина торопилась. Она шла, подобрав юбку, так скоро, словно уже опоздала. А куда бы ей спешить, ведь… По совершенной случайности она сразу же, схватив сумку, устремилась в деревню после службы, хотя точного времени не назначала, и задержаться вполне бы могла. Или же она хотела задержаться?       От быстрой ходьбы сбилось дыхание. Женщина не знала, почему она почти сорвалась на бег, почему почти вылетела из церкви стрелой, не подойдя к святому отцу, как-то делала прежде, почему не позвала его на чай, как обычно вечером, чтобы, может, сыграть с ним партейку, как она делала в конце каждой недели. Почему, сцепив сумку так крепко, словно ее собирались отнять, целительница шла по лесной роще, задыхаясь от вновь туго стянутого корсета — девчонка не перекипела за день, все ещё дулась — и, вдыхая аромат теплой травы, так блаженно улыбалась? Ведь не соскучилась же она по собственной фантазии? Не тянет же ее от святого места в место гиблое, пропащее? Нет, то лишь зов долга, желание скорее прийти на помощь несчастным.       Она окликнула несмело, как-то делала прежде, тихим голосом. Поросший по берегу камыш качался, клонимый спокойным ветром, ирис синел маленькими цветочками. Из водной глади, разгоняя по сторонам плоские листья кувшинки, поднялась светлая макушка. Он показался по шею, откидывая влажные пряди с лица. Почему-то даже на сердце спокойнее стало, когда юноша взглянул на нее голубыми глазами и мягко улыбнулся. Белые волосы обрамляли его плечи, стекая вниз. Вновь Жозефина устыдила себя. Заставив себя отвести взгляд, она робко поздоровалась. — Я скучал по вам, — сказал Лиам, склонив голову набок. Посмотрев на женщину, он опустил глаза. Почему-то Жозефине показалось, юноша стыдится поднять на нее взгляд.       Нехорошее подозрение заскребло в груди. Подойдя ближе, она сощурилась. — Вы ходили в церковь? — спросил Лиам, подплывая чуть ближе. — Я… Я слышал, в пятницу вы говорили о службе…       Жозефина поджала губы. Целительнице казалось, Лиам вымучивает из себя слова, стараясь разговорить ее, на самом деле что-то скрывая. Это лишь подозрение. Какая разница, правда ли это, и какое дело ей до чужого секрета? — Да, ходила… — ответила она отстраненно, всматриваясь в смущенное лицо. Поджав губы, Жозефина добавила: — Лилит со мной не пошла. Она никогда не ходит — видимо, ведьминская сущность боится святого места.       Презрительно фыркнув, женщина сложила руки на груди. Опять в глазах защипала злая обида. Втянув носом теплый воздух, она, оперевшись о парапет, вновь заговорила: — Мерзавка смела заявить, что я не ценю ее — ха, было бы ещё за что! Ни одного ей доброго слова не сказала — словно она в них нуждается. — Вы поссорились? — аккуратно спросил Лиам, не поднимаясь выше. Из воды была видна лишь его голова, хотя прежде он своей собеседницы не стеснялся. Жозефине казалось это странным. Не то, чтобы ей очень хотелось увидеть его бледную грудь и ключицы, но… Нет, то был сугубо интерес ради того, чтобы та колючка сомнения перестала скрести под ребрами. — Мы и не мирились. Мы с ней не подруги, — скривила женщина губы. Презрительно смахнув прядь волос, упавшую на лоб, она вновь взглянула на Лиама. Светлые локоны вдруг открыли под водой его предплечье. Жозефина вздрогнула. — Подойди-ка сюда.       Лиам побледнел. Неловко проведя пальцами по щеке, он отшатнулся, испуганный, захотел тут же скрыться. Но… Она ведь звала… — Что с рукой? — строго спросила Жозефина. Она вдруг поставила сумку на траву, открыла ее, нагнулась, протягивая руку. Сама… У Лиама перехватило дыхание. Жозефина сама желает коснуться его, хотя прежде боялась… — Ничего… — ответил Лиам несмело, не решаясь приблизиться к берегу. Он сам не верил в происходящее. — Не стоит вам…       Жозефина вдруг опустилась на колени, по траве ее юбка разметалась большим темным пятном. — Кого ты пытаешься обмануть, Лиам? — спросила она, не опуская руки. — Ты ранен, я же вижу.       Юноша зарделся. В горле защекотало приятным чувством. Протянутая женская рука манила вложить в нее собственную ладонь. Он, трепеща от волнения, робко приблизился, откинул блестящие волосы, скрывающие рваную рану. Жозефине открылась страшная картина, но ее лицо не дрогнуло Спокойная, она достала из сумки вату, моток бинта, бутылку спирта. У Лиама разбежались глаза от новых предметов. Хотя больше его все же волновала не склянка, блестящая в дневном свете, и не мягкое облачко ваты, зажатое в тонких пальцах. Его заставило дрожать прикосновение мягкой руки. Теплой, даже горячей, уверенной, знающей, что и как делать. Из легких выбило воздух Вновь Лиам почувствовал то окрыление, какое заставило его задохнуться от восторга пару дней назад. Ему показалось, Жозефина светится. Нет, она просто сидела спиной к солнцу, вот ему и почудилось… Лиам слишком впечатлителен, слишком молод, потому ему и видится все в таких ярких красках, так светлы и чисты все те эмоции, в каких он тонет, захлебываясь, лишь потому, что он мечтал прикоснуться однажды к человеку, и вот его желание исполнилось. Она кажется несчастному спасительницей, волосы какой солнце венчало золотым и чистым ореолом за её неравнодушие. Лиам смотрел на нее зачарованно, не отрывая глаз и, кажется, даже не моргая, пока голос женщины не зазвенел в его голове, а руку не зажгло от нового касания. — Давно ты поранился? Почему молчал, не попросил помощи у кого-нибудь из своих…— язык не поворачивался произнести: «Водяных». Жозефина старалась не обращать внимания на то, как юноша на нее уставился. Его завороженный взгляд смущал.       Проводя пальцами по нежной коже, она старалась подавить в пальцах дрожь. Обрабатывая рану по краям, прикладывая к ней вату, женщина пытылась успокоить разгоревшиеся фантазии. Чешуйки на его плече тянули прикоснуться, потрогать, рассмотреть поближе. — Я не мог — матушка вновь разозлилась бы, узнай она, что я приблизился к людям. Я ведь, знаете, только посмотреть хотел, вот и попался, — расстроенно проронил он, зашипев от боли. Рану покрыло полотно бинта, сетчатой пленкой слой за слоем начав скрывать кровавое пятно на светлой коже. Тонкие пальцы приглаживали марлю, расправляя ее края. — Так ты попался людям? — вопрос ее был то ли расстеряным, то ли напуганным. Голос, раньше строгий и твердый, смягчился, зазвенел встревоженно. — Тебя видели? Как ты сумел уйти?       Вопросы целительницы стучали как те бусины, падавшие на деревянный помост. Они били по сознанию звонко, заставляя в них вслушиваться. Лиам взглянул на женщину смелее, все еще не веря тому, что ее пальцы прикасаются к его ране, что она, человек, помогает ему — подводной нечисти. В самых смелых мечтах он не мог и представить… — Да я ведь хотел аккуратно приблизиться, глянуть и сразу же уплыть! А там такая рыбка блестящая, сверкает, переливается, вот я и не удержался! А то оказалось и не рыбка вовсе. Уже потом я крючки на ней заметил, — Лиам вздохнул, покосившись на свою рану. — Когда зацепился. С трудом леску порвал — перегрыз зубами. — О Всевышний! — с досадой произнесла Жозефина. — Ещё не придумали такого культурного слова, каким можно было бы назвать тебя! А если бы тебе не удалось освободиться? А если бы рана оказалась сильнее, а ты бы так и молчал? Безответственный, совсем не бережешь себя!       Пусть Лиама и ругали, он чувстовал, что женщина волнуется, и волнуется она именно за него, потому и злится. Ее слова, хотя они были и гневными, согревали юноше сердце. Маргарет бы смерила разочарованным взглядом и отчитала сухо и бесцветно, так безразлично, словно ей лишь бы поскорее выполнить это незапланированное дело и вернуться к более насущным проблемам, куда больше стоящим ее внимания. К ране приложили бы травы со дна, замотали бы покрепче и отпустили, призвав только надеяться, что заживёт само собой. Под водой лечиться было нечем, особенно в мутной и грязной речке у Тотспела.       Затрещал бинт — Жозефина с усилием оторвала отмотанный край от катушки. Разорвав ещё и оставшийся конец, она обвила плечо юноши и крепко затянула, завязав получившиеся ленты, сыпящиеся по краям, на два узла. — Поменяем повязку вечером — от воды она все равно размокнет, — наставительно произнесла женщина, задержав руку на забинтованном плече. Ей отчего-то не хотелось убирать ладонь, словно, прекратись ее прикосновение, марлевая лента тут же разойдется, и рана откроется вновь. Лиаму же будет больно… Что за глупости приходили ей в голову, в самом деле?       Когда целительница скользящим движением все же отняла пальцы, Лиаму стало холодно. Закончился его момент окрыления, та пьяная нега, какая с головой ополоснула его светящимся милосердием и сочувствием земной женщины, какая ему никто, какая вправе была пройти мимо… Но не прошла же. А ведь боялась и приблизиться.       Лиам не понимал, что двигало им, когда он перехватил руку целительницы, когда сжал ее пальцы своими. Что-то светлое, нежно-розовое проснулось в его душе, согревающее, такое, что заставляло сердце биться чаще, а щеки алеть. — Теперь не боитесь меня? — спросил юноша шепотом, страшась отогнать те блестящие пылинки, какие ему чудились вокруг своей спасительницы, какие кружили над ней, украшая женщину, сверкая в её волосах. Это все была, конечно, его выдумка, но как же не хотелось с ней расставаться.       Жозефина посмотрела растерянно. Но руку не отняла. Ее взгляд был добрым, искренним, лучащимся страхом за него, а не перед ним. — Я и забыла… — все, что она смогла проронить.       Когда Лиам безмолвно поднес ее ладонь к своим губам и коротко прикоснулся, невесомо и нежно, в душе женщины что-то надломилось. Кажется, какая-то часть ее естества возгорела.

***

      Прошла неделя, и с каждым новым днём Лиам чувстовал, как что-то в нем неостановимо меняется. Нарастает внутри что-то, как волна поднимается, чтобы накрыть с головой, прибить ко дну с силой, с неотвратимой тяжестью неминуемого. Неминуемой тяги к человеку.       Юноша старался разобраться, что творится в его неспокойной душе. Спустя неделю рана почти зажила, повязка нужна была только на первых порах, потому Лиам успешно скрывал ее от наблюдательной Лолы, какая подняла бы скандал, увидь она такое новшество на предплечье сына Маргарет. Юноша обматывал руку водорослями, прятал за волосами как мог, втайне прикасаясь к бинту все чаще, чтобы только убеждаться из раза в раз, что помощь целительницы ему не привиделась, не приснилась. Рана сошла, а ее прикосновения до сих пор пламенели на коже, мягкие и горячие. И Лиам всё больше хотел чувствовать руки женщины, ее ласковые пальцы. Кружило голову, когда Жозефина позволяла поцеловать ей ладонь, а после сама гладила его по щеке, опаляя нежностью горячего прикосновения. Холодная кровь юноши закипала от её доброты.       С тревогой Лиам понимал, что привязывается к целительнице слишком уж сильно. Нет, она определенно ему нравится, но… Но ведь только потому, что она — человек? Люди вообще нравились юноше, а Жозефина из них ему любимее лишь потому, что она одна водит с ним дружбу. И любуется он женщиной только потому что… Ну не Деймона же ему с таким удовольствием разглядывать, у какого вечно ботинки изгвазданы чем-то нелицеприятным, и не Паркера, от какого несёт выпивкой и конюшней так, что и под водой учуять не трудно! Целительница просто опрятна, вот на нее и смотреть хочется…       А ещё целовать ей пальцы — теперь Жозефина позволяла и не отшатывалась, стоило юноше протянуть к ней руки. Лиам прикасался к ней так трепетно, словно боясь поцарапать, опасаясь испортить. Кисти ее рук, запястья словно были из хрупчайшего фарфора, на каком тонкой кистью отрисовали ниточки вен. И Лиам с дрожью касался ее рук, смотря на госпожу Солсбери так, словно она была святой, снизошедшей до него. С благоговением юноша наблюдал, как она подходит к мосту, и каждый раз с тоской после смотрел ей вслед. Когда Жозефина уходила, юноше становилось холоднее. И чем дольше они были знакомы, тем больше после их встреч он мерз.       Ему бы собираться, посоветоваться с кем-нибудь, но как можно, когда душу волнует образ человека? Того человека, какая добрее, какая милосерднее и мягче любого, кого Лиам до этого знал. И какая относился к юноше настолько нежно, что Лиам готов был забыться от одного тепла ее рук.       Лиам не хотел признавать, не хотел даже в мыслях соглашаться с тем, что, кажется, становится к своей приятельнице неравнодушным. Нет, право, он пусть и питает слабость к людям, все же ещё в своем уме, чтобы влюбиться в земную женщину. Лиам все понимал, зная заранее, что подобное увлечение его сердце волновать не должно, и не может юноша так дрожать и таять, пуская в сердце не просто сорняк тяги к людям, а уже целый вьюн, какой белеет мягкими цветами-колокольчиками, оплетая волю и разум все крепче. Не может его отравить любовь к человеку, не может она расползтись розовой кляксой в сознании… Все таки Лиам — подводная тварь, ему и помыслить о подобном сердечном интересе постыдно. Каждый водяной питает к людям лишь отвращение, а Лиам мало того, что тянулся к ним прежде, так теперь витает в грёзах, ждя следующего дня лишь затем, чтобы встретиться с целительницей поскорее.       От нее Лиам о многом узнал. В деревне дела не становились лучше, все больше крестьян были крайне плохи, потому им требовалось всё больше лекарств. Знал юноша, что Жозефина лекарства готовит по вечерам сама, ведь столь ответственное занятие своей служанке не доверяет, потому что считает ее растяпой и девицей крайне безответственной. Юноша для чего-то даже запомнил, что отвар от точки невозврата необходимо помешивать против часовой стрелки во время кипения — этот аспект по словам Жозефины был одним из главных. Так же знал Лиам о том, что госпожа целительница со своей служанкой так и не помирилась после того инцидента с пастилой — юноша поинтересовался, что такое эта пастила, и ему даже пообещали, что как-нибудь принесут попробовать. С такой прелестной улыбкой Жозефина ему обещала, что невозможно было не расплыться от радости. И Лиам расплывался с каждым разом всё сильнее, чувствуя себя рядом с ней не слишком правильно. Кажется, у юноши все же появился секрет и от госпожи целительницы, и от себя самого, как бы он того не опасался.

***

      Все больше Жозефину обуревало смятение. Все больше она понимала, что душа ее тает, и тает она от взгляда ее наваждения, от прикосновений милого миража. Женщина все не могла поверить, что ее новый друг реален, что он не плод ее безумной фантазии, не иллюзия, не воплощение одолевающего ее порока. Хотя как сказать, последнее…       Жозефине казалось, весь мир бледнеет для нее. Теперь и тружение на благо деревни не казалось столь тяжким, хотя на поправку крестьяне не шли, и Лилит не была противнее обычного, пусть обиду она явно затаила, и спину не так тянуло, и руки не так сильно болели отчего-то. Цветным ее мир становился только утром и под вечер, когда мягкие пальцы с тонкими плёнками перепонок касались ее рук, когда ласкали ее ладони дрожащие юношеские губы, когда влажные волосы обматывались вокруг ее запястий. Тогда Жозефина чувствовала себя живой…       И это ее пугало. Пугало, ведь живость ее была заметна. Жозефине казалось, каждый видит, что даже не она, а ее нутро, ее сущность имеет секрет, постыдный и вместе с тем сладкий, прекрасный в своем смущении. В том смущении, какое она не в силах усмирить после встреч с ним. Старуха Нут отметила однажды, взирая на целительницу мутными подслеповатыми глазами, что женщина стала румянее, «Хотя ты бледнющая обычно, точно покойница. Уж прости за сравнение, но кто о чем…». Становилось неловко. Святой отец ведь тоже как-то обратился к ней, мягко упрекнув в том, что госпожа Солсбери пропускает уже второе их чаепитие. «Не случилось ли у вас чего-то страшного, дорогая? — старался дознаться он, рассматривая свою прихожанку слишком уж пристально, так, что взгляд его был почти ощутим. — Хотя, признаюсь, пусть мне такое говорить и не положено, я все же признаюсь: вы похорошели. Не могу вот понять, что изменилось в вас, но есть определенно что-то новое в вашем лице, какая-то здоровость, свежесть. Уж не влюбились ли?»       Жозефина лишь отмахивалась, говоря, что священник ей, верно, старается польстить, ведь какая тут здоровость с ее заботами и каждодневными мучениями то со спесивой девчонкой, то с больными, то с конторщиком, какой никак не может ей без преамбул растолковать, почему она должна сначала отработать месяц, желательно вылечив полностью каждого крестьянина так, чтобы и следа болезни на них не осталось, а потом уж получить за свои труды. Какая уж тут свежесть, право слово! Последнее предположение святого отца женщину позабавило. Она бы рассмеялась, не помни она, что находилась в святом месте. В самом деле, ее уже не заподозришь в пылкой влюбленности, не скомпромитируешь ее нечаянно поднятым платком и не застанешь вечером в саду с любовником страстно целующейся. Хотя бы держащейся за руки… Со злой усмешкой Жозефина понимала, что не дрожать уже ее коленям, не полыхать щекам от восторженных взглядов, и губам не шептать в ночи заветное имя, содрогаясь в жаркой полудрёме-полумечте. В прошлом такого не случалось, что уж говорить о теперь.       Жозефина давно поняла, что мужчины не волнуют ее. Ещё в юности ее сердце не тревожили кавалеры, не заставляли от ожидания биться сердце мысли о замужестве. Она никогда того не хотела. С помолвкой дела не сложились хотя ее семья была богата. Невеста показалась жениху — господину видному, приезжему, у него было большое состояние где-то в столице, а переехать туда из Тотспела казалось редкой удачей — слишком дерзкой, слишком своевольной, а он втайне хотел жену кроткую, покладистую, какая не посмеет заявить, что за измену благоверного на том свете подвесят за язык и будут кипятить в огромном чане, помешивая вилами, и сам дьявол будет попрекать его за то, что неверный супруг посмел обмануть невинную девицу. Тогда Жозефина с облегчением вздохнула, подумав, что сам Господь благословил ее, отвадив от поместья Солсбери ей неприятного ухажёра. А после сам же и проклял, наслав на несчастную душу другую беду. Жозефина влюблялась, влюблялась в девушек, в молодых и прекрасных, от их взглядов кружило голову. Совесть шептала о пороке, сердце пело о желании. И Жозефина разрывалась, не в силах пойти ни за голосом разума, ни за велением чувств. Ей уже не влюбляться, святой отец. Не влюбляться правильно, так, чтобы было не стыдно признаться, чтобы не прятать глаза, чтобы не закусывать губ, стесняясь выбора своей же неспокойной души. Не будет у Жозефины такой любви — она не заслужила. Чем-то Господь недоволен, почему-то ее проклинает.       Жозефина отныне боится. Боится, что о ее приятеле узнают. Потому, верно, она так смущена каждый раз и потому озирается, прежде чем позвать водяного по имени. Водяной, как же несуразно то звучало… До сих пор Жозефина не верила, что Лиам не ее мечта, не ее греза, какой в самом деле нет,и то лишь она выдумала от тоски и отчаяния. Нет, касания его были реальны…       Настолько, что уже неделю Жозефина ходила как в тумане, каждый день тайно ждя вечера, чтобы только увидить голубые глаза. Такие красивые, такие добрые… Добрые к ней.       Лиам был с ней нежен, и женщина невольно забывалась, говоря ему обо всем, о чем тот только желал узнать. В лучах заката его волосы были сладкого цвета, словно в молоке растворили мед. Они тянулись к самому дну, путаясь с темной травой. По щекам его струились розовые блики, а глаза завороженно смотрели, прозрачные, чистые. Плавник едва был виден в толще воды, он поблескивал осколочками чешуек игриво, словно подмигивая. Жозефина удивлялась, как ещё не путались на языке слова, как она была ещё способна разговаривать, смотря на свое прекрасное наваждение. Слишком милое, слишком прелестное для нее.       Лиам был по-детски любознателен. С прямодушным желанием он расспрашивал женщину о здоровье крестьян, о старухе Нут, о Приме, о мельнике, а она с охотой отвечала. Юноша успел узнать и о жизни в городе. Жозефина сказала, что уже пару месяцев как думает о работе в больнице и уже послала в столицу письмо, но с ответом все тянут, и она уже не рассчитывает даже на вежливый отказ, что уж говорить о приглашении. Юноша сочувствующее сжимал тонкую женскую ладонь, смотря в уставшее лицо и тревожась ее печали: — Я всю жизнь желала быть полезной, — грустно вздохнула она как-то под вечер, когда легкий ветер качал деревья, а небо алело закатом. Теперь Жозефина задерживались в деревне допоздна, так, что уходила в город, когда уже почти все рабочие были дома.       Нет, вовсе она не потому так долго отныне работает, чтобы после встречаться со своим миражом, не прослыв сумасшедшей, говорящей с водой. Мало ли кто что мог подумать… И столь рано утром Жозефина поднимается не затем, чтобы его вновь увидеть. Что ей, в самом деле, забот мало, чтобы таскаться за юнцом, какой ещё и не совсем человек? Безумие какое-то… — Но вы полезны в деревне. Вы там нужны, — ответил ей Лиам, подплыв к берегу. Целительница не брезговала садиться теперь на траву, оперевшись плечом о край моста, однако юноша робел, позволяя себе касаться только ее ладоней, и то, если госпожа разрешит. Меньше всего ему хотелось показаться неучтивым. Пусть ненавязчиво дотронуться так руки и тянулись. — Нужна, но… — Жозефина помедлила. Внутри скребнуло что-то неприятное, горькое. — Как тебе сказать…       И правда, как сказать, что желаешь признания, желаешь, чтобы оценили по заслугам, заметили незаурядные способности, когда и себе стыдишься признаться, тайно клеймя свои желания тщеславными? Всевышний приказал терпеть, как он терпел, довольствоваться тем, что имеешь, и благодарить за данное, а Жозефина мечтает о большем. Мечтает пригодиться где-то. Кому-то… — Вам хочется уехать? — его вопрос звучал встревоженно. Черты лица юноши напряглись, стали чуть жёстче, острее. В его взволнованном взгляде пробежала тень печали. — Вам надоел Тотспел? — Не в этом дело, — Жозефина вздохнула. Все это время она держала руку на щеке юноши, нежно поглаживая холодную кожу и избегая прикосновений к прорези жабр. Женщина боялась его поранить, хоть сколько нибудь причинить вреда, потому была особенно трепетна. — Ты не желал когда-нибудь чего-то большего? Не думал, что есть в мире для тебя более достойное место? — То, что с белыми стенами и стеклянными входными дверьми? Где есть собственный кабинет и нужно носить медицинский халат? — Лиам улыбнулся, склонив голову набок. Он помнил из рассказов целительницы, что примерно так и выглядит больница: большое здание, много людей и отдельных комнат, закрытых на белые двери. Вокруг все чистое, стерильное, пахнет резко, спиртом и бинтами. Работники ходят в форме и масках, лиц их почти не видно. Да никто и не старается их рассмотреть. Все лекари одинаковые, блеклые, одного не отличить от другого — это юноша уже додумал сам, но с Жозефиной своими сравнениями не поделился. Подумал, такие слова могут обидеть ее мечту. — Если это правда ваше место, то стоит за него хвататься, — сказал юноша, подплыв ближе к берегу. Положив локти на траву, он повернул голову, посмотрев на женщину блестящим взглядом. — Здесь вас будет не хватать, но если это правда ваше желание, то будем надеяться. Я буду надеяться.       Жозефина невольно улыбнулась. Как искренен Лиам был, как непритворен в своем участии, в своем истинном желании не для себя — для нее. Сердце тронуло его неравнодушие. Хотя ему ли волноваться о чужой мечте… — Спасибо, — проронила женщина, отводя глаза. Щеки вновь окрасились смущением.       Теперь она краснеет слишком часто. Так много раз кровь приливала к лицу, давая раскрыться цветам волнения на всегда бледных скулах. Такие яркие, такие сильные чувства ей уже испытавать нельзя, однако Жозефина беспомощно тлеет, отпуская себя падать в его доброту. Отпуская себя думать о нем непозволительно много. — Я и сам хотел бы взглянуть на больницу. Там должно быть, увлекательно. Вы бы взяли меня, если бы вас пригласили?       Лиам прекрасно понимал, что то лишь игра, шутка, и на самом деле никуда отправиться ему не суждено, но ему нравилось, когда целительница веселела, когда по ее лицу разливалась улыбка, и она откидывала голову, смеясь, потому решил чуть-чуть ее порадовать. А сам засмотрелся, залюбовался ей. В который раз. Глаза все изучали женское лицо, точеное, бледное, с пятнами мягкого румянца. Лиам не знал, что творится с ним, либо же не хотел признавать, догадываясь, что отныне его тянет не просто к людям — к одной определенной даме. Природа своих чувств его страшила, ведь до того ни к кому ещё юноша не испытывал подобного. Его пугали собственные мысли, то, что в воображении вспыхивало молнией недозволенного, нового, озаряя сознание, разрезая его идеями. Неправильными, но влекущими. Покусывая нижнюю губу, Лиам подумал вдруг, что желал бы ее поцеловать. — О, ну конечно! Пришлось бы перевозить тебя в стаканчике с водой. Ты как, осилил бы такую поездку? — склонила она голову, посмотрев на собеседника, смеясь. Протянув руку, Жозефина дождалась, когда юноша вложит в нее свою ладонь, и потянула на себя, призвав подплыть к её коленям. — А уже там держали бы тебя в клетке «а-ля Пауэр» вместе с декоративными рыбками. Ты лечил бы посетителей одним своим видом.       На душе становилось легко рядом с ним. Жозефине все труднее было уходить, каждый раз встречи их заканчивались неловко. Она смотрела на время, доставая маленькие часы на цепочке из кармана юбки и, неловко поднимаясь, говорила, что пора им прощаться. А как же хотелось остаться… В ее душе разгорался грех. Грех, от которого тряслись руки, от которого под веками горел огонь фантазий. Когда Лиам был так близко, Жозефина призывала свое сердце одуматься. Хватит. Хватит думать о нем так отвратительно часто, хватит о нем мечтать! И хватит тянуться к нему руками, хватит давать целовать свои кисти. Стоит перестать вводить себя в искушение. Она для этого уже слишком стара. — Я был бы рад, — улыбнулся Лиам. Сам он дрожал, боясь того, что тянуло его, что влекло приблизиться к её коленям, что толкнуло его положить ладонь на берег и запутать пальцы в мягкой траве.       Юношу трясло от тех желаний, какие опаляли его отныне. Волнительная судорога сжимала его сердце, под водой плавник нервно двигался из стороны в сторону, изображая волну. Ту волну, какая то подкидывала его воспалённый разум, то роняла со свистом вниз, не позволяя собраться, сосредоточиться, чтобы объяснить самому себе: Жозефина ему недозволена. Запретно позволять себе в нее влюбляться, запретно поощрять себя мыслями, теми взглядами, какими он скользил по ее лицу, какими, как слепой ощупывает, чтобы понять форму, он трогал ее щеки и скулы, глаза и губы. Кажется, он опять смотрел слишком пристально, даже забывая моргать. — Хотите, расскажу вам секрет? — вдруг предложил он уже шепотом. Лиам сам поразился себе и той идее, что полоснула его по сознанию. Сознанию, занесенному розовой дымкой, мягкой, как вечерние облака, облитые светом заката. Должно быть, цвета той пастилы, какой его обещали угостить.       Жозефина кивнула. Она была согласна слушать все, что бы юноша ей не сказал. Подспудно боясь себя, она несмело наклонилась, повернув голову, когда Лиам поманил пальцем, желая говорить ей тихо, на ушко. О, в тот миг она не думала, что водяной утянет ее за собой на дно. В тот миг она чувствовала запах мокрой травы, аромат ириса и мягкую руку, сжимающую ее ладонь. И собственное сердце, что кричало набатом. Церковным колоколом било оно о том, что пора остановиться в своих мыслях, какие потоком уносят женщину в бездну. Бездну запрета. В бездну глаз, завораживаюших и губящих.       Лиам потянулся к ней, волнуясь, что своим поступком может что-то испортить. Как-то обидеть ее взбредшей в голову юнцу дерзостью, оскорбить. Но аромат духов вскружил голову, затмив собой запах сомнения, запах горький и сильный сменился пьянящей пряностью. Губы юноши невесомо коснулись ее скулы, коротко, боязливо.       Для Жозефины его поцелуй стал ударом в солнечное сплетение. Глаза, до того блаженно прикрытые, мгновенно распахнулись, напуганные. Она тут же отпрянула, осев на траву. Приложив руку к сходящему с ума сердцу, Жозефина попыталась подняться, но покачнулась, запутавшись в подоле. Лицо горело стыдом, дыхание сбилось. Она должна подняться и бежать. Сейчас же, поднять сумку, отряхнуть подол платья и, не оборачиваясь, скрыться между деревьев, забыв навсегда. Но ноги не могли ее поднять. — Прошу, простите! Я не хотел ничего дурного, пожалуйста! — Лиам, теперь уже весь бледный, похожий больше на призрака, напуганный, стал говорить сбивчиво и громко, желая исправить то, что он натворил. — Если я оскорбил вас, то простите, я и не думал!       У него самого сердце заходилось в бешеном ритме. Лиам чувстовал, что разорвал плетение той дружбы, какая связала их кружевом вечерних и утренних встреч, своим поцелуем. Губы горели, как горели они каждый раз от прикосновений к её рукам. — Это мне стоит просить твоего прощения… — задыхаясь, проронила женщина посеревшим голосом. Жозефина ничего не видела перед собой от поволоки слез, затопившей мигом ее глаза.       Лиама она больше не слышала. Кровь кипела в ушах, шепча ей: «Грешна, грешна!», пока Жозефина бежала, не разбирая дороги, прочь от моста.       Смотря ей вслед, юноша чувствовал себя виноватым, пусть полностью понять свою вину он был не в силах. Страшная мысль пронзила его: Жозефина больше не захочет с ним видеться.

***

      Лилит наблюдала за госпожой уже неделю. Она не знала, почему это делает, да и какое ей дело до старой ведьмы, какую она на дух переносит, девушка тоже не могла себе объяснить, однако замечала, что Жозефина менялась. По утрам госпожа собиралась спешно, поправляя шляпку перед зеркалом как-то задумчиво, улыбалась самой себе, пока пудрила лицо, думая, что служанка не замечает. И уходила рано, но притом торопилась, словно уже опаздала. Словно ее кто-то ждал. А по вечерам возвращалась поздно странно порозовевшей, румяной. И даже радостной. Почти не ругалась, не злилась, да и словно не слушала, находясь мыслями где угодно, но только не в гостиной. Та ссора ещё помнилась Лилит, но чувства уже были не столь ярки, да и от неприятных мыслей отвлекали визиты к новой подруге, какая…какая Лилит совершенно нравилась во всех возможных отношениях. Девушка бы никогда не призналась, что та порочность, из-за которой мучилась Жозефина, и над какой Лилит сама смеялась и подшучивала, настигла и ее саму. Хотя Лилит, какая не верила ни во Всевышнего, ни в его кару, было все равно на муки совести и чужое мнение. Она — не Жозефина, какая тонет в мучениях, сама себе их напридумав. Со своей совестью Лилит договорилась достаточно быстро, подкупив ее желанием тех приятных чувств, что она испытала в обществе хорошенькой молодой вдовы.       Лилит, может, и радовалась бы за госпожу, когда та отдавала дрожащими пальцами своей новой зазнобе конверт, исписанный совершенно целомудренным признанием — ведь женщина была слишком правильной, потому не позволяла себе ничего откровеннее простого: «Вы очаровательны» или «Совершенно прекрасны, смотреть на вас мне и благословение, и кара» — однако слишком часто они не могли понять друг друга, слишком часто девушка чувстовала, как хозяйка несправедлива к ней. Сколько Лилит себя помнила, Жозефина никогда ее не любила. Ещё в детстве, когда служанка была совсем маленькой девочкой, а Жозефина — девицей на выданье, обе они невзлюбили друг друга. Кажется, Лилит тогда дразнилась, говоря, что «такую злую тебя никто не полюбит! Мальчики любят, когда им глазки строят, а ты нос воротишь. Вот вырасту, увидишь, от поклонников отбоя у меня не будет!». Жозефина, конечно, обижалась, пусть и понимала, что на несмышленного ребенка дуться — себя не уважать. А все же обидно ей было, ведь противная девчонка, переехав в особняк дедушки Солсбери, стала чувствовать себя в нем чуть ли не хозяйкой, и чем взрослее она становилась, тем отвратительнее был ее характер. А ведь Лилит пыталась быть хорошей. Пыталась нравиться, пыталась подружиться. Не вышло — отталкивали. Что ж, Лилит стала той, какой ее видели — той гадкой и вздорной девчонкой, какой только бы издеваться и плевать на чужую доброту и заботу, кому нет дела ни до чего, кроме собственных чувств. Да, может оно и так, может, служанка правда злая и любит мучить хозяйку своими выходками, но… Разве только ее в этом вина? Разве Жозефина не ненавидит ответно? Разве женщина с Лилит мила, а она, противная девчонка, несчастную только изводит? Конечно, Лилит ведь во всем вечно виновата…       Она черствая, жестокая. И потому она вечером стучит в комнату госпожи, чтобы заплести Жозефине косу и помочь развязать корсет. Обычно женщина гнала служанку и снимала одежду сама — расправиться с корсажем ей было проще, чем его надеть ранним утром, когда глаза слипались, разум ещё не взял власть над телом, и когда ещё руки не слушались, а шнурки выскальзывали из сонных пальцев. Лилит не возражала, тайно радуясь, ведь в обществе госпожи девушка еле сдерживалась, чтобы не начать с ней препираться. Однако тем вечером Лилит опять решила быть участливой. Зачем бы? — Чего тебе? — ответили ей на стук глухо, бесцветно.       Жозефина сидела перед зеркалом и даже не обернулась на вошедшую. Она, казалось, была ко всему до того безразлична, что, сидя перед трюмо, не разбирала прическу, ведь та была совершенно такой же, какая была утром, когда Лилит вкалывала в русые волосы шпильки, а просто смотрела перед собой невидящим взглядом, сплетя на столе руки. О чем-то печально думая, Жозефина провела так уже полтора часа — именно столько прошло с момента, когда госпожа вернулась, впихнув в руки служанки сумку и приказав ее разобрать, и направилась сразу же в свои покои, отказавшись от ужина. С того момента особняк погрузился а тревожное молчание.       Что-то случилось, и пусть Лилит совершенно не было дела до того, что, возможно, госпожу расстроило, она чувствовала, как и ей передается это тяжёлое немое ожидание, это давление каменных стен. Когда-то давно в детстве, когда Лилит сильно провинилась, с ней не разговаривали несколько дней — такое же неприятное чувство сковало ее и теперь, хотя девушка прекрасно знала, что на этот раз она ни в чем не виновата. Как бы она не злилась на Жозефину, как бы не проклинала ее, Лилит чувствовала: она хочет узнать о случившемся. Кажется, частые встречи с вдовой размягчили ее черствое сердце, иначе зачем бы Лилит волноваться об этой старой карге? Не из сочувствия же? Ведь она черная внутри, гнилая, и нет в ее душе ничего человечного. Ей же просто любопытно?       Лилит входит так, словно она не служанка, а хозяйка покоев. Ей уже привычно, и госпожа бессильна спорить. В их семье — семьёй Лилит называла Жозефину со скрежетом в сердце, с таким, какой противнее царапания пера по грифельной доске, какой режет уши подобно смычку бесталанного музыканта, тщетно ещё надеящегося пробудить в себе те способности, какие умерли, не зародившись — в их семье так уже много лет принято. Потому Жозефина не возмущается и не кричит, когда девушка подходит к ней со спины и заглядывает в зеркало, туда, куда смотрят побледневшие глаза, обесцветившиеся, с почти стеревшимся зрачком. Она, кажется, даже не моргает. — Да так, вдруг помочь вам захотелось, — тянет Лилит, кладя женщине руки на плечи. Жозефина словно мертва: она не двигается, не вздрагивает, плечи ее твердые, пусть и ссутуленные, лицо — мраморный слепок. Девушке становится больно смотреть на ее болезненную бледность. — Сами-то вы, я вижу, сегодня не справитесь.       Ее забота больше дерзость, на какую Жозефина молчит, продолжая смотреть остекленевшим взглядом не на себя, не на служанку, а куда-то далеко, будто в прошлое. Лилит не знает. Будь они дружны, девушка, может, искренне бы спросила, что с госпожой не так и кто обидел ее, но нет — Жозефина ей не подруга, чтобы о ней волноваться. Уже пыталась, и что? Накричали, обругали. Лилит не станет тратить те крупицы доброты на ту, кто растопчет побег цветка сочувствия, приняв его за новый сорняк. Ведь служанка, конечно, может цвести лишь ядовитыми розами.       Она запускает пальцы в волосы госпожи, разбирает прическу неторопливо, выпутывая каждую шпильку с аккуратностью и даже с какой-то педантичной заботой. Жозефина сама научила ее. Волосы, пожалуй, были единственным, к чему обе женщины относились с нежностью. Возможно, потому лишь, что Лилит знала: уколи она Жозефину, нечаянно потяни так, что станет больно до шипения, хозяйка после на ней отыграется. Никакой между ними нет доброты. И обе в этом виноваты. — Что, отказали вам что-ли? — Лилит режет вопросом прямо, все так же неторопливо расплетая сложную прическу. Прядь за прядью падает вниз, спускаясь к шее. Любопытство толкает девушку быть бестактной. — Новая пассия убежала в страхе?       Жозефина дёргается. Лицо ее оживляется, ломается мраморная маска, трескается недовольными морщинами, лучами разрешающими лоб. — Не понимаю, о чем ты, — старается она вновь принять бесстрастный вид. Не выходит. Щеки мгновенно теплеют.       Лилит улыбается, довольная своей победой. Да, это уже победа — лицо Жозефины красноречиво выражает поражение. Наклоняясь к ней ниже, служанка говорит, понизив голос. — Может, вы и не понимаете, но я же все прекрасно вижу, — шепчет она, беря в руки гребень. — Который раз так: сначала ходите задумчиво, словно в мечтах — значит, опять полюбили, несчастная, а потом от вас бегают.       Лилит могла бы посочувствовать, могла бы сказать что-то, чтобы госпоже было не так горестно. Но она не станет. Даже если бы ей захотелось. Ей порой хочется, но, стоит начать, вся ее доброта превращается в желчь, в язвительность и скабрезности, какие девушка втыкает в госпожу метко, точно лучник попадает стрелой в мишень. Ведь не хочется быть доброй к той, кто к тебе лишь придирчив. — Старая паучиха нашла себе юную белую бабочку, да? — Лилит шипит, подобно змее, отравляя чужое горе. Ей уже не хочется утешать госпожу. Пыталась — отвергли. Пусть же теперь захлебнется ядом, противная ведьма. — Не получилось заманить в свои сети? Улетела бабочка? — Уйди, — Жозефина цедит сквозь зубы. Лицо багровеет, но женщина неподвижна. — Сейчас же уйди, Лилит.       Победа достается девушке слишком легко. И скучно. Похоже, Жозефина настолько расстроена, что у нее нет сил даже повысить голос. Она говорит серо, сухо, так, что Лилит становится даже досадно. Девушка хотела фейерверка эмоций, взрыва, искр ненависти, сыпящихся из холодных глаз. Ей не нравится Жозефина-каменная скульптура, твердая и безразличная. Ей бы понравилась нежная и добрая Жозефина, но такой ее девушка никогда уже не увидит. Лучше пусть она кричит, пусть злится и краснеет, пусть ее разрывает от ненависти, чем она так безразлично сидит и смотрит неясно куда. И прогоняет так же. Шелестит голосом, как листами ветхой книги — вот-вот рассыпется. Лилит могла бы пожалеть, но внутренний ехидный голос нашёптывает злить. Унижать, издеваться. Ведь она, Лилит, не знает о сочувствии. — Что, поплакать решили, потому выгоняете? Теперь-то жаловаться вам некому.       Жозефина резко встаёт, так, что табуретка падает. Ее ловит в свои обьятия длинный ворс ковра, заглушая удар об пол. Разворачвается женщина так же резко, и Лилит вдруг кажется, что ее вот-вот ударят. Нет, это было бы жалко, низко. Это было бы проигрышем. И Жозефина это прекрасно понимала. Потому она обплетает шею Лилит не пальцами — холодным и размеренным тоном. Мертвым… На лице ее живы лишь глаза. Какие служанке раздражать невероятно нравилось. —Я прошу тебя уйти, Лилит, — произносит Жозефина почти неслышно. Злость ее сквозит морозным ветром, режущей по скулам вежливостью, строгостью. — Я не хочу видеть тебя, оставь меня в покое.       Она и правда готова расплакаться, но мерзкая девчонка слез госпожи даже на собственных похоронах из деревянного ящика не увидит. Сжимая кулаки так, что острые ногти впиваются в мягкую плоть ладони белыми полумесяцами, Жозефина лишь смотрит в лицо ненавистной служанке и ждёт, когда та уберется. Уйди, исчезни, дрянь… Чтобы правда, закрыв дверь изнутри, дать волю эмоциям. Теперь не только от сердечной боли, но и по-девчоночьи от обиды. От жалкой и мелкой обиды, какая ее слез не стоит, однако они все душат, поджигают глаза, желая пролиться. Нет, Жозефина реветь не станет, но руку закусить ей до боли надо в одиночестве. — Конечно, вам хотелось бы смотреть на кого-то более красивого, но увы, что ж теперь сделаешь, придется терпеть меня.       Лилит лишь смеётся, внутри чувствуя и победу и собственную гниль. Она как клякса, ползет всё больше по чистому фарутку, мажется, растирается, становясь все шире от каждого нового слова. Служанка видит, что причиняет боль, и продолжает нарочно, пятнаясь собственной мерзостью. Госпожа, душащая свой гнев из последних сил — услада для глаз. Лилит давно знает, на что ей давить. И если вдали от Жозефины девушка ещё может думать о сочувствии, рядом — никогда. — Доброй ночи, госпожа, — делает Лилит реверанс, подобрав юбки подола. Она улыбается елейно сладко, а с губ не перестает течь отрава. Удар напоследок. — Пусть вам приснится что-то хорошее. Пусть приснится, что вас кто-то любит.       Кивнув, девчонка уходит, прикрыв за собой дверь нарочно очень тихо, словно выказывая так уважение к чужому покою. Словно боясь потревожить госпожу излишне громким скрипом. Уходя, девушка чувствовала, что победа ее — отвратительна, а сама она — просто чудовище, глумящееся над чужой бедой. Но не было в ней сил не сострадание, пусть, может, куда-то в самый темный, ещё не отсыревший уголок души закатилось желание. Всё сильнее гаснущее.

***

      Жозефине не спится. Ворочаясь в душной постели, она не может заглушить хор собственных мыслей, какие на все возможные лады поют ей о собственном преступлении. О преступлении своего же сердца, какое так подло ее подвело, дрогнув от чужой мягкой чуткости.       Глаза не видели, как погасли свечи, как руки переодели тело в ночную сорочку. Они не видели потолка, не видели распятья над кроватью, — кажется, Жозефина забыла помолиться — не видели ни штор, ни ковра, ни белых жарких одеял. Глаза до сих пор видели только его, прекрасного, непорочно чистого, прозрачного душой, как хрусталь, как выпавший по утру в первый зимний день снег. В грязном пруду, в грязном мире Лиам был воплощением чистоты и света. Невинностью и благочестием во плоти. Добросердечием и целомудреностью говорили его губы — преступно манкие, влекущие. Проклято красивые. Для чего его возвышенной ясности такие губы? Они кажутся чувственными, мягкими. Жозефина прижимала руку к лицу, вспоминая, как эти губы касались ее запястий. Она посмела…       Тяжело перевернувшись на бок и подмяв под себя одеяло, Жозефина вперила стеклянный взгляд в окно. Штору покачивал ветер, серебрящийся лунным свечением. По полу она скользила беззвучно, не давая женщине отвлечься хотя бы на еле слышный шелест. Тишина для голоса совести. Все, только бы говорил разум.       Запястья во мраке полыхают отпечатками тонких губ. Его прикосновения светятся жаром, разрезая звеняще пустой полумрак. Щека искрится еле ощутимым следом касания его робости. Жозефина упивается своим горем и боится его. Как она могла поддаться…       Потолок ей кажется утягивающим. Как воронка, зовёт он в свои объятия, просит прыгнуть с разбега, утопиться в синей воде штукатурки, на самом-то деле белой. Нет, не в этих объятиях она хочет тайно погибнуть.       Ворочаясь, Жозефина все не может забыть. Память сверкает искрами, в ярких цветах рассказывая ей о случившемся и еще не произошедшем, но столь желанном. Старая паучиха влюбилась, то верно.       Женщину режет изнутри чувство противности от себя же самой. Как кислота разъедает нутро ощущение собственной испорченности, своей неправильности и порочности. О нет, Лиам — не наваждение, не демон. Он — самое светлое, что ей доводилось доселе видеть. Его прикосновения, его милые слова и поцелуи — то ли благословение, то ли наставление на истинный путь. Не может земное существо быть столь чистым, возвышенным и…добрым. Столь чудные создания наравне с грешными смертными по одной дороге не ходят — тут же запятнаются человеческой мерзостью. Потому Лиам и не человек, потому он создание более возвышенное, более одухотворённое цветением праведности, чем она, женщина порочная, поддававшаяся искушению не раз. И вот новая тяга теперь терзает ее слабую душу.       Тяжело выдыхая, Жозефина прижимает руку к скуле, очерчивает пальцами щеку. Ведь перед ней ещё и извинялись… Ах, знал бы ты, Лиам, как сердце ее воспело, а после закричало от твоего ласкового прикосновения, возненавидел бы, проклял. И правильно. Только тем вечером Жозефина поняла, что испытывает к юноше определенную симпатию. Не ту лёгкую, дружескую, какой она, как прежде думала, прониклась к прекрасному мальчику — нет, ее привязанность оказалась сильнее. Оказалась предательским жарким заревом розового, искрящегося чувства, какое Жозефине испытывать уже нельзя. Она не должна быть влюблена, однако…       Дыша в подушку, касаясь губами белой ткани, Жозефина пытается забыться. Шум мыслей и образов не даёт ее сознанию покоя. Сжимая пальцами простынь, женщина мечется по постели без сна, молча говоря с собой.       Может, страдает она напрасно? Разве так уж плохи ее желания? Не злые ведь они, не глумливые, никого не обидит она своими мечтами, так почему не позволить себе хотя бы фантазию, мысль о подобных чувствах? Почему нельзя желать нового такого поцелуя, почему запретны ей грёзы о доброте прекрасного наваждения? Почему запретны ей грёзы о его лю…? Нет!       Жозефина бьёт себя по щеке, отрезвляя. Смахивая, сбивая прикосновение, какое уже давно должно было остыть. Но оно и от удара не пропадает. Настырное, желает терзать ее, мучить своей непорочной святостью.       Невозможно. Под смеженными веками Жозефина видит себя рядом с ним. Она содрогается от видения, она хочет отогнать ужасную картину, но не находит сил на то, чтобы думать о чем-то другом.       Прикусив изнутри щеку, женщина видит, что сидит на его коленях. Вернее… Нет, коленями то было не назвать, скорее, на сгибе хвоста, ведь плавник его голубым пластом утопал в воде пруда, скрытый плоскими листьями лилии.       Вместе они крайне целомудренно беседуют, держась за руки, но Жозефина, всё больше растворяющаяся в столь приятном кошмаре, чувствует себя рядом с Лиамом старой развратницей, мучающей его красоту своей компанией. Она с ним не честна, она преступно млеет, она пользуется его искренней добротой и расположением, чтобы тайно наслаждаться, упиваться его запретной близостью. Ведь нельзя земной любовью дозваться до небесного. Ее чувства для него низки и мелочны, он их выше, он их достойнее. И пусть не его тела Жозефина желала, — о такой развязности и подумать было подобно смерти для души —а лишь его внимания, его участия и совсем чуть-чуть доброты, ее уже испепеляла совесть. Ведь Жозефина все ярче понимала неизбежность своей нужды. Да, она нуждается в нем, но не смеет позволить себе даже хотеть.       До утра проворочилась она без сна, комкая наволочки и сминая подол ночной сорочки. То откидывая одеяло, то накрываясь им, Жозефина, стараясь отогнать приятную иллюзию, думала, что на следующий день пойдет в деревню той длинной дорогой, по какой ездят повозки и телеги. По пыльной, песочной, выжженной солнцем. Зато для ее сердца спокойной.

***

      С того злополучного вечера Лиам не видел ее. Себя он успел тысячу раз возненавидеть за то, что посмел быть с целительницей столь развязным. Хотя своя вина его не жгла. Юноша не мог понять причину обиды, того, что именно оскорбило госпожу, что так сильно ее оттолкнуло, расстроило, раз даже шанса извиниться ему не позволили. Разве один поцелуй — преступление? Ведь не желал Лиам ничего большего, не хотел ничего от нее постыдного. И подумать о таком было страшно. Однако женщина, похоже, чувствовала себя оскверненной, потому решила больше никогда не видеться с тварью из пруда. Уже неделю утром и вечером Лиам ждал, что вот-вот появится невесомой тенью на черте горизонта ее силуэт в шляпке и с сумкой; она пойдет по мосту, стуча каблуками и гордо выпрямив спину, и он постарается попросить прощения. За что, Лиам не знал, но расположение госпожи вернуть ему хотелось.       Люди странны, думал юноша, когда возвращался каждый день от пруда домой, не увидев волнуюшую его даму. Пару раз юношу ловила Лола и тащила к матери, и Лиам теперь был так же ко всему безразличен, как и Маргарет, какая говорила все те же слова, бесцветные и холодные. Теперь Лиам не чувствовал себя нахлебавшимся водорослей от её взглядов — в глаза ей он не смотрел. Куда больше занимали Лиама те, другие глаза, какие он нечаянно обидел. И какие он больше рисковал никогда не увидеть. Знал бы он, что люди не приемлют нежности, никогда бы не полез к госпоже с поцелуями, пусть этого бы и пылко желал. К горечи примешивалась теплая тревога и вместе с тем желание, горячее, как ладони госпожи, опять ее коснуться. Теперь Лиам скучал по её рукам, нежным, чувствительным, какие гладили его по голове, утешали.       Может, ей было то не так памятно, зато Лиам помнил, как успел рассказать своей новой подруге и про сестрёнку, и про мать, и про то, как она волнуется о благе народа, и о том, что подводные жители не терпят и презирают людей. Лиам тогда жарко клялся, что сам он таких убеждений не поддерживает и людей горячо любит, потому и появляется под мостом за ними последить. Жозефина гладила его по голове, говоря, что Маргарет просто сурова, потому что таков ее склад характера, но его она, без всяких сомнений, любит, «ведь нельзя не любить кого-то настолько чудного». Лиам знал, что это, конечно, неправда, но её словам хотелось верить. Любовь Маргарет, если таковая вообще была, он уже давно перестал чувствовать, но Жозефина говорила так нежно, так успокаивающе, и гладила по щекам так трепетно, лаская, что Лиам был готов верить любым ее словам, лишь бы она говорила.       Лиам не мог понять, почему его знакомая так переменилась. Он скоро понял, что Жозефине свойственно обращаться к нему мягко, называть его приятными слуху словами, какие, словно лепестки цветов, опадали с ее губ нечаянно, после ещё долго плавая на поверхности воспоминаний, раскрашивая его своей играющей пестростью. Жозефина могла и не замечать, как называет его «милым», но Лиам дорожил каждым подобным ее словом. Они юноше были ценнее самых прекрасных жемчужин. Тогда почему же Жозефина отшатнулась от него в испуге? С тревогой смотрела, дрожа, и убежала так спешно, точно боясь, что подводная тварь вылезет из пруда и побежит за ней следом? Лиам все-таки ее напугал? Юноша совсем запутался.       Он каждый раз с жадностью слушал разговоры людей. Прима как и прежде обращалась к водяному, все ещё считая его своим невидимым другом. Она пару раз упоминала целительницу, говоря, что «Она, кажется, помешалась. Бабуля наверняка знает, но просто так ведь не расскажет — да, ей лучше, если хочешь знать, уже встает с постели — почему вдруг эта ведьма стала практически жить в нашей деревне. Она как забыться пытается, работает, чтобы от чего-то отвлечься. Не наше это дело, но странно же, скажи?». Конечно Лиам не отвечал, но искренне считал, что неспроста такое рвение у госпожи к работе. Он не мог знать точно, но чувствовал в чужих душевных мучениях след собственной полупрозрачной вины. Тонкой тесьмой неприятное колкое ощущение прошило юношескую совесть, терзая его уже как неделю. Лиам уже не особо надеялся на милость к нему судьбы, пусть все ещё продолжал наивно ждать, каждый раз содрогаясь, когда на прорези заката появлялся новый силуэт. Все те люди какие прежде были ему интересны до болезненности, до почти помешательства, помрачнели, выцвели в его глазах, и лишь немногие ещё, как Прима или господин оружейник, до сих пор вызывали хоть какой-то трепет в груди. Ведь из всех людей полюбил он только одну… И так полюбил, как не должно было, как не позволено было любить водяному. Голова кружилась, Жозефину юноша почти боготворил, ведь кто столь добрая женщина, если не святая? Лиам не знал такого отношения прежде, не чувствовал, что им дорожат, а ведь как порой хотелось мальчишке быть нужным и важным кому-то. Важнее земной женщине, чем своим, подводным… Был, пока не пересек грань нежной дружбы, возгорев от чувств. Невинных, но поспешных.       От алых лучей Лиам не ждал милосердия. Печально смотря на полоску заката, тонущую за горизонтом, он уже думал о том, как вернуться домой незамеченным Лолой, какая отныне стала следить за юношей ещё пристальнее. От её проницательности не ускользала ни радость, ни меланхолия, и девушке каждая излишне яркая или мрачная эмоция подопечного казалась сигналом: сын Маргарет опять приблизился к людям. Видимо, ей все же хотелось перевоспитать Лиама, чтобы потом гордиться своим достижением и хвастаться этим геройством. Надеялась, Маргарет оценит по заслугам. От подобных мыслей Лиам грустнел только больше: не хотелось ему быть чьим-то трофеем, чтобы им хвалились, заставив отказаться от собственной мечты. От той мечты, что идёт там, обнимаемая красным светом, в тумане дороги?       Лиам сначала не поверил глазам. Пару раз ему уже казалось, будто он во мраке видит знакомые очертания, такие отныне желаемые, но прежде то были лишь игры его воспаленного воображения. Стоит иллюзии приблизиться, он разочаруется, поняв, что вновь ошибся. Лиам чувстовал, как вновь его сердце должно оборваться, когда морок рассеется, и станет ясно, что то лишь очередное видение. Юноша как сходит с ума, упиваясь своими мечтами. Во сне он несколько раз видел себя человеком. Человеком рядом с ней. Он держал женщину под руку, ведя ее куда-то, кружил в танце, неловко переступая босыми ногами по траве, грел объятиями, сидя на мосту… Рядом с Жозефиной в своих ночных грёзах он лишь молчал, но ей, кажется, совсем не нужно было его слов. Его ласки в наивных прикосновениях было достаточно, чтобы позволить себе раствориться в робкой и первой влюбленности, чтобы чувства его легли на женские плечи газовым шарфом, чтобы тонкие немые признания вплелись в русые волосы, словно жемчужные нити. Только во сне Лиам и чувстовал, что хоть чуть-чуть, но счастлив. Счастлив с той, какую возлюбил опрометчиво и напрасно, с той, какая наверняка бы запретила так о себе думать. И какая в тот вечер подошла к мосту, дрожащая, бледная, в своем капоре и в прежнем темном платье, то сминая, то разглаживая стеклянными пальцами ткань подола.       На Жозефине не было лица. Сухая, похолодевшая, женщина словно чего-то боялась, шла она крайне несмело. Глаза ее смотрели неподвижно, куда-то вперёд, но словно не видя. Лиам не стал погружаться под воду, завидев ее. Сердце тут же тяжело сордогнулось, сжавшись до размера тычинки. Он сам испугался чего-то, кровь зашумела в ушах, заглушая пение птиц и шелест травы. Ничего больше не было для юноши более яркого и красочного, чем остановившаяся в паре шагов от моста госпожа Солсбери. Ничего не было одновременно так хорошо, и так тревожаще, как ее побледневшие губы, сомкнутые строго и тонко, боящиеся начать разговор. Юноша затаил дыхание, не веря. — Здравствуй, — кивнула она, опустив глаза. Голос Жозефины был как заболевшим, настолько он был тих. Руками она мелко перебирала складки на юбке, комкая ткань, одергивая ее, а после вновь расправляя. — Я ждал вас… — так же тихо проронил Лиам, наблюдая, как женщина подходит к мосту ближе, как она останавливается у самой кромки воды. И как вдруг опускается на колени и сплетает пальцы, смотря на юношу влажными чистыми глазами.       Лиаму казалось, женщина вот-вот упадет без сил, насколько она истощена, настолько взволнована. Казалось, на нее подует ветер, и она тут же упадет вперёд, с громким всполеском ударившись об воду. Она же боялась плавать…       Лиам не знал, как и что говорить, не знал, что сказать, чтобы она не отпрянула. Люди странные, неясно, как общаться с ними, чтобы не ранить. — Я скучала… — заговорила она, приложив руку к лицу. Пальцы нервно мяли край шляпки, то загибая поля, то выпрямляя. — О, я так скучала, Лиам! Я места себе не находила, все желала прийти…!       По щекам ее вдруг тонкими ручейками потекли кристально горящие слезы. В свете вечера они показались Лиаму сияющей драгоценностью. Ценность какой он никогда бы не желал узнавать. — Вы на меня в обиде? Я, клянусь, ничем не хотел вас расстраивать. Простите мне мою дерзость…       Она лишь покачала головой. Жозефина вдруг улыбнулась сквозь внезапно нахлынувший плач. Рукой утирая глаза, целительница ответила, усмехнувшись: — Какой ты прелестный, Лиам, извиняешься передо мной… Ты не должен. Ты не мог никак обидеть меня. Боюсь, я сама тебя обижу…       Женщина вдруг протянула руки, словно зовя Лиама ее обнять. Юноша растерялся, однако несмело подплыл. Ее пальцы вновь невесомо коснулись острых бледных скул, глаза смотрели с нежностью и отчаянием. В тот миг Лиам не нашел в себе сил даже спросить, в чем она виновата, почему думает так странно и так уверенно. Все его сознание подернулось вновь розовой дымкой, сладкой, как пастила, и воздушной, как самое лёгкое облако. — Я схожу с ума, Лиам, — шептала она, все наклоняясь. Руками Жозефина все прикасалась к его лицу, запускала пальцы в белые волосы, очерчивая контур щек и бровей. Она гладила, завороженная, находясь в собственном светящемся мороке, звенящем, зовущем ее. Прекрасном и пугающем непреодолимой тягой. — Я не должна, мне преступно, но я… Я не могу совладать с собой. Сознание все заставляет меня вспоминать о тебе. Чем бы я не была занята, чем бы не пыталась отвлечься, это мучение не может меня отпустить. — Что же в этом плохого? — Лиам не был уверен, что слова сорвались с его губ. В тот момент Жозефина вдруг ослабла и ее потянуло вниз.       Юноша обхватил ее руками, прижав к груди со всей возможной осторожностью и трепетом. От Жозефины пахло церковными благовониями. Она дрожала, под тканью платья тряслись в исступлённом рыдании точеные плечи. Лиам осмелился положить свою влажную ладонь женщине на затылок, несмело погладив по голове через черный бархат шляпки. Она судорожно всхлипывала, обнимая юношу за шею руками. — Что плохого? Всевышний, ты не понимаешь… Как светел ты и непорочен, если не видишь моих дурных мыслей… — шептала она, уткнувшись Лиаму в плечо. Ее губы коротко прикасались к обнаженной коже, и юношу бы смутила подобная близость, не будь он больше взволнован слезами своей плачущей и совершенно несчастной целительницы.       Подняв голову, Жозефина с болью всмотрелась в тонкие черты. Глаза в глаза они взглянули друг на друга. Он — с влюбленностью, волнительной и робкой, она — пламенея от стыда и горя желанием. Желанием чужой к себе заботы. — Я не посмею ни о чем более просить тебя,— грудь ее тяжело вздымалась от каждого произнесенного слова. На своем лице Лиам ощущал чужое дыхание, свежее, отчаянное, какое обжигало, заставляя тлеть. — Лишь позволь… Один поцелуй… Пожалуйста…       В её просьбе для юноши обрушился мир, взорвавшись фейерверком разлетающихся степных бабочек. Больше не было ни звуков, ни цветов. Лишь влажная нежность разлилась между ними солёными слезами и прикосновением, что было мягче любого шелка, любого атласа и бархата.       Женские руки ослабли. Они скатились по спине Лиама безвольно, сцепившись из последних сил между собой указательными пальцами. Жозефина, закрыв глаза, отвечала на даримую ласку так робко и взволнованно дрожа, словно никогда прежде не целовала. Может, оно так и было… Жозефина забыла все, все чувства, какие она за свою жизнь сумела испытать. Рядом с Лиамом оборвалось все, чтобы расцвести лишь пышнее, чтобы пьянить ароматом любви ее разум, чтобы дразнить медовыми поцелуями душу. Кажется, теперь она узнала, как ласкает счастье, как оно может туманить рассудок, и как глаза замутняются от его любовного дурмана. Один лишь миг, а сколько красок открыл он вечно мрачному взгляду. Одно лишь мучение, какое так упоительно в своем расцвете. Один лишь грех, какой сверкает целомудренным нитварным светом в своих лучах-обьятиях. — Лиам, прости меня… — плакала она, чувствуя, как от его прикосновений, мягких и неземно воздушных, не кажется себе порочной. От всей мерзости, от противности своей развратной тяги он как очищал женщину, давая свободно дышать. Юноша целовал Жозефину в щеки, стирая слезы, в лоб, касался губами закрытых век, желая забрать душащую ее печаль. — Прости, что я посмела тебя полюбить… Я…я знаю, что уже стара, знаю, что грешно мне мечтать о тебе. Ты так ещё юн, ты…ты ведь выше обычных людей, ты их лучше… Не смею я к тебе тянуться… Я пыталась пересилить себя, но всё больше тянуло меня к пруду. Однажды я хотела прийти ночью — заставила себя повернуть назад, лишь завидев воду…       Лиам прервал ее слова поцелуем, заставив женщину сладко вздохнуть. Он не смог сдержать улыбки, обняв Жозефину лишь крепче. Лиам трепетал от разлившейся по венам волнующей неги. Жозефина была так хрупка, так нежна — неосторожным прикосновением юноша боялся ее повредить. — Люди такие странные, — прошептал он, оставив поцелуй на виске целительницы. Она лишь согласно кивнула, вновь уткнувшись носом ему в шею. — Мне кажется, вы мучаете себя напрасно. — Да, должно быть…       Проведя пальцами по женской щеке, Лиам прошептал: — Выходит, и мне стоит просить прощения?       Удивленный взгляд заставил его улыбнуться. В розовых лучах серебряные глаза казались волшебными. Им юноше было не стыдно сознаться.       На ее немой вопрос Лиам ответил, наклонившись к самому уху женщины. Едва касаясь губами тонкой сережки, он прошептал: — Ведь мой грех столь же велик. Простите, что влюбился в вас. Я ничего не прошу больше, только перестаньте плакать.       Лиаму не стало дела до того, кто он, а кто она. Не волновало его, что никогда вместе с Жозефиной не танцевать ему босиком на траве, не ходить, держась под руку, говоря одними взглядами. Тогда для Лиама открылась чужая душа, добрая и набожная, боящаяся любить, и оттого страдающая. Но ведь любящая. А большего Лиаму было не надо. Только бы видеть ее улыбку, а не прозрачно горячие слезы. — Эту твою просьбу исполнить можно, — усмехнулась Жозефина горько, утирая глаза рукавом. — Тогда могу я попросить ещё о чем-то? — Лиам чувствовал, как женщине становится спокойнее, как отпускает ее удушливый плач. Робко юноша надеялся, что сможет помирить ее неспокойное сердце со столь совестливым разумом. — Помните, вы обещали угостить меня пастилой?       Лёгкий смех увенчал розовый вечер серебряной звенящей нитью, покачнув голубенькие цветочки ириса. В вечерней тишине стало вдруг до опьянения спокойно и радостно.

***

      Последнюю неделю осталось Жозефине работать в деревне близ Тотспела. Больные шли на поправку, пусть некоторые лечением были не слишком довольны. Женщина бы возмутилась, отчитав наглецов, но… Теперь ей не хотелось злиться. Совершенно ни на кого. Так прекрасно и светло на душе у нее не было ещё никогда. Ещё никогда там не хотелось Жозефине жить, дышать, смотреть на небо. Не чувствуя себя неправильной и порочной. Не чувствуя ни тревоги, ни страха. Лишь чувствуя себя кому-то ценной.       Жозефина, как и обещала, принесла юноше пастилы. В белый платочек она завернула угощение, а на вопрос Лилит о том, куда женщина несёт сладость, ответила лишь, что «нуждающемуся. Ему она очень поможет. Не будь жадной, дорогая, и Всевышний тебя вознаградит». А после, когда девушка встала на пороге, загораживая госпоже путь, она вдруг поцеловала служанку в щеку, поблагодарив её за доброту и щедрость. Даже упоминание новой «невинной бабочки» теперь не обижали Жозефину. Воистину, когда душа счастлива, старых обид она не знает.       Пастила понравилась Лиаму; сцеловывая сахарную посыпку с женских смеющихся губ, он говорил, что в жизни ничего лучше не пробовал. А сама Жозефина, впервые в жизни так беззаботно улыбаясь, лучше в своей жизни ничего и не чувствовала.       Потому она даже не злилась от мысли о вредном конторщике, какого, видимо, стала покусывать совесть, если у этого господина такая вообще была, и над целительницей он решил смилостивиться, наконец-то ей заплатив. По крайней мере, Жозефина на это надеялась, стоя перед столом и нетерпеливо постукивая носком туфли в такт щёлканью настенных часов. Маятник монотонно качался, отбивая ритмичный стук секундной стрелки. Пока конторщик шуршал пожелтевшими листами, исписанными убористым мелким почерком, Жозефина рассмотрела все убранство кабинета и успела счесть его излишне заставленным громоздкой мебелью. Среди тяжёлых шкафов с какими-то папками и книгами, стоящими в своем, известном лишь хозяину порядке, женщина чувстовала себя чернильницей, похороненной под кипой документов и увенчанной крестом из карандашей и перьев. Целительница бы потеряла в этом месте саму себя, не стой она на месте, и не будь пространство столь тесным. И, кажется, господин конторщик тоже что-то потерял, потому как шуршал бумагами, перекладывая вещи из выдвижного ящика уже двенадцать минут и тридцать шесть — Жозефина следила за движением секундой стрелки — тридцать семь секунд. — Уверяю вас, милостивая вы наша благодетельница, это лишь небольшой форс-мажор, — спешно оправдывался мужчина, стараясь разговором разбавить неприятную тишину, витающую в воздухе как пыль, золотые крошки какой в солнечном свете было отчетливо видно. Жозефина несколько раз подавляла желание чихнуть, поспешно прикрывая рот ладонью, — уверяю вас, вы не пожалеете тех усилий, какими одарили несчастных страждущих. Вы знаете, ведь о вас в деревне высокого мнения. Да и не могло быть иначе с вашими золотыми руками и хрустальной душой, столь сострадательной, какая прониклась нашему горю, и какая может столь терпеливо вынести небольшое внезапное ожидание. Уверяю вас, ещё вчера я получил то письмо, но сейчас оно как сквозь землю провалилось, ей-богу!       Жозефина слушала, но мыслями она была где-то далеко. Не в пространстве — во времени. Она ждала вечера, какой прольет на песочную дорогу кисель тягучего заката, какой окрасит траву из салатового в пряно-красноватый. И какой отпустит ее от забот и усталости, какой обхватит нежными руками так трепетно, что душа воспарит. В сумке, в отдельном кармашке, спрятанная ото всех, была свёрнута мотком голубая атласная лента. Длинная, мягкая. Жозефина мечтала о том, как он будет рад, как заблестят восторженно его по-детски ещё наивные глаза. О, чтобы эти глаза улыбались, одним вечером ей самой пришлось перестать плакать. Теперь, чтобы они так восторженно сверкали, Жозефина бы сделала что угодно. —…а вот ещё говорят, что даже старушка Нут почти вылечилась, правда же? Ведь, думалось, недолго ей осталось, так была нездорова! Кто вы, если не волшебница, милостивая госпожа? Ваш талант бы, да в какое-нибудь большее предприятие направить, — все продолжал говорить конторщик, перерывая уже нижний ящик старого и явно видавшего виды стола. — Я наслышан, вы хотели в больнице работать? В столичной, если не врёт мне память — простите великодушно мою забывчивость, если ошибся.       Он знал, что не ошибся, и сказал так, казалось, то ли затем, чтобы фраза его была длиннее и витиеватее, то ли для того, чтобы привлечь внимание собеседницы, какая явно была увлечена своими мыслями сильнее его разговора. Услышав вопросительную интонацию, Жозефина поняла, что молчать больше не выйдет. — Все так, господин Реймунд. Я посылала письмо, но, к сожалению, меня оставили без ответа. Что ж, видимо, не судьба.       Она было отвела глаза, намереваясь опять вперить взгляд в маятник на часах или, может, в стоящий на шкафу зачем-то глобус, но тут заметила заблестевшие глаза. Усы мужчины изогнула в дуге радостная усмешка. — О нет, как раз таки судьба, вернее… — захлопнув ящик стола, так в нем ничего не найдя, господин Реймунд поднялся со стула и упёрся ладонями в стол, подмяв руками пару листов бумаги. — Я бы не списывал вашу удачу на что-то столь эфемерное, госпожа, так как ваше желание вполне было исполнено благодаря одному моему старому знакомству. Я бы заверил вас документально в правдивости моих слов, но, вот проклятие, все не могу отыскать того письма. Я…— тут он не сдержался и улыбнулся самодовольно, но при этом сделав скромный вид, словно та услуга была для него в сущности пустяком, — маленько похлопотал. Пришлось упросить Винса, он, знаете ли, бывает довольно упёртым, если что-то ему втемяшится, так что мне пришлось повоевать с ним и заверить, что в больнице женщина может работать не хуже мужчины. Изначально он не желал и слушать, но я настоятельно разубедил его, потому вас будут ждать в столице, как только изволите приехать.       Жозефина оцепенела, не смея поверить в услышанное. Она уже перестала надеяться, уже и думать забыла о своей такой уже далекой мечте, а отныне… Жизнь, кажется, теперь к ней благосклонна. Возможно, то награда за пролитые слезы и сердечные мучения, за те тяжбы, что ей приходилось влачить? — Как…как мне благодарить вас? — тихо произнесла Жозефина, не смея двинуться, чтобы не разрушить миг, не сокрушить счастливую звенящую тишину, обнявшую ее чужими словами. — Я так признательна, не могу выразить…       Реймунд был доволен не меньше. Подняв руку и покрутив в ней пуговицу на сюртуке, он ответил неспешно, деликатно, словно именно эта часть диалога была столь ответственна, что к ней надо подойти с особой осторожностью. — О, не стоит, госпожа, не стоит. Только бы вы были довольны. Ваша радость — мне отрада, — ответил он, убрав руку в карман, чтобы не выдавать своего волнения. — Право, письмо вы получите позже, чтобы не думалось вам, что старый обманщик старается вас провести. Вы ведь ещё не уходите? Зайдите ко мне через час, если изволите, обязуюсь предоставить документ лично в руки, а вот… Наше бедственное положение в деревне лучше так и не стало, но, смею надеяться, новая работа не заставит госпожу нуждаться в ресурсах, каких мы, к нашему превеликому стыду, не можем вам заплатить. Что я не пытался делать, как бы не уговаривал, в данный момент наша очень если не последняя, то замыкающая, потому примите оплату моей вам рекомендацией…       Жозефина не слышала его. В душе играла кантата победы, какая заглушала весь мир вокруг. Ей казалось, свет стал настолько прекрасен, что женщина позволила себе даже открыто улыбнуться господину Реймунду, благодарно склонив голову. У нее не возникло сомнений, не поднялось возмущение в груди, не заскребло подозрение в обмане — лишь счастливая нега уносила ее куда-то к пруду, где Лиама она обрадует не только атласной лентой.

***

      Лиам был поистине счастлив. Возвращаясь домой в том блаженном настроении, какое охватывало его при каждой новой встрече с целительницей, он не мог перестать улыбаться. В волосах его развевалась на слабых волнах красивая голубая лента, какую женщина с таким трепетом вплела ему в косу. Ей нравились волосы юноши, длинные, мягкие, пусть и вечно сырые. Было в его светлых прядях отныне что-то столь чарующе родное, что невозможно было отнять руки, не перебрав локоны, не заплетя из них косу и не распушив ее как можно сильнее, чтобы, пусть влажные волосы, а казались пышными. Полевые цветы иногда приносила она и заправляла юноше за длинное ухо. Впервые Лиам уносил о ней память, какая не размокнет, не опадет печальными лепестками. Ее прикосновения впитала эта атласная полосочка, к какой Лиам прикоснулся ни раз по дороге домой. За Жозефину он был безмерно счастлив. Видя ее сияющие глаза, видя то, как она упоенно улыбается, прижимая к груди уже измятый листок, вытащенный из конверта со сломанной сургучной печатью, юноше думалось, что нет зрелища прекраснее, чем ее чистая и искренняя радость. Жозефина уедет, пусть так, но то время пролетит незаметно, ведь Лиам будет знать: она счастлива, а значит, сердце его будет спокойно.       Плывя домой, больше танцуя, чем просто изгибая хвост в изящной дуге, лавируя в ленивом потоке воды, Лиам не заметил, как за ним все это время пристально наблюдали. Подозрительные глаза, сощуренные, были явно недовольны тем, что им удалось увидеть.       Выждав, пока Лиам исчезнет из вида, девушка вынырнула из своего укрытия. Взмахнув зелёным хвостом, она направилась к устью реки.

***

— Госпожа Маргарет! — спешно выкрикнула Лола, подплывая к темному углублению в старом камне. — Госпожа Маргарет, ваш сын, он… он…!       Маргарет нехотя повернула к появившейся голову, совершенно не выказав интересна ни к её визиту, ни к словам. Вновь она была занята более насущным делом. — Что «мой сын»? Опять собирал людские вещи? — Хуже! — Лола посмела подплыть ближе, чтобы госпожа понимала всю серьезность сказанного. — Он, кажется, влюблен, и серьезно.       Женщина равнодушно отвернулась, ничего не ответив. Уже собираясь забыть о словах девушки, она махнула рукой, как бы прося Лолу оставить ее. Однако Лола уходить не собиралась. — Но… Но он влюблен в человека!       Маргарет дернулось. Лицо ее окрасилось презрением и чистой яростью. Никогда ее глаза еще не были на памяти Лолы столь живыми. Они умерли с гибелью Спес, выцвели, потухли, а тогда… Они налились голубой живостью, решительностью. Повернувшись к девушке и посмотрев на нее впервые так осознанно, Маргарет кивнула, призывая рассказывать дальше. — Он плавает к пруду каждый день и встречается там с кем-то. Я слышала женский голос. Пришлось пересилить себя и настолько приблизиться к людям, но… Но это только ради нашего блага, ведь в какой мы отныне опасности!       Сжав руку в кулак, Маргарет кивнула, поднявшись. Став нервно плавать из стороны в сторону, она заговорила больше сама с собой, чем с Лолой. — Немыслимо! Негодный мальчишка, чтобы так…чтобы настолько не чтить свой народ, свою семью, память бедной Спес! Миловаться с человеком, сметь показываться на глаза людям! А что другие? Пусть та, кем бы она не была, не приведет других варваров посмотреть на «чудо природы», так каждый водяной потеряет всякий стыд и чувство приличия, каждый возомнит человека другом и решит, что может спокойно брататься с ними! Уму не постижимо!       Разъяренная, Маргарет чувстовала, что стоит решаться. Поступок отчаянный, вынужденный. В этой реке они жили уже несколько лет, кто-то родился, не видя ничего больше серого неба и мутной воды, но отныне и здесь безопасно не было. И все из-за ее сына… Перемены, какие придется принять. — Собери всех, Лола. Я сделаю важное объявление.       Пока солнце менялось местами с луной, под водой закипало волнение.

***

      То утро Жозефина уже никогда не забудет. Тот сиреневый туман, что объял их горестным отчаянием. Ту звенящую тишину, что разбила ее радость. И те мягкие ладони, что взяли ее сердце однажды и унесли с собой на дно в неизвестность. Прощаться всегда непросто. Отпускать, отрывая от души с криком, со стоном мучения, всегда больно. Теперь она знает…       Роковые слова раскрошили хрупкую надежду. Надежду, что Всевышний все же видит ее добродетель, видит, как старается Жозефина быть праведной, как она борется сама с собой, со своими страстями. И как каждый раз падает, оступаясь.       В то утро Жозефина поняла, что Всевышний никогда не любил ее.       Ведь не стал бы Он тогда издеваться над несчастной так жестоко, заставив пройти через испытание собственной совести, а после дав робкий лучик веры в то, что подошло к концу ее мучение. Это была лишь часть… Воистину, никогда Всевышний не любил Жозефину. Одно лишь создание на всем свете, чистое и незапятнанное, непорочное в мыслях и чувствах, испытало к женщине ту теплоту, те добрые чувства, какие грели ее сердце раньше и какие теперь покрыли его тонкой сеточкой ледяного узора. Такая несправедливость — кара ли Жозефине за то, что посмела она посягнуть на любовь божественного? Даже если прекрасный и добрый мальчик сам готов был ее отдать.       Смотря друг на друга, они не знают, о чем говорить. Лиам желал бы броситься ей на шею, целовать, как не целовал никогда прежде, шептать ей в волосы слова утешения. Но он понимал, что сделал бы этим своей милой лишь больнее. Отпечатки его губ продолжали бы жечь, вплетенные в русые пряди сбивчивые фразы стали бы острыми лесками, сжимающими голову. Он не столь жесток, чтобы так ее мучить.       Жозефина не плакала. Она знала: ее слез Лиам не примет. Ее слез он видеть не будет. Последняя их встреча должна быть счастливой. Хотя сердце кололо, а в глазах собирались шипучие капли. Жозефина не плакала, ведь знала: ее слезы Лиама только сильнее ранят. Потому она лишь сидела на коленях, сминая в пальцах подол юбки, и смотрела на него, желая наглядеться в последний раз. Он и сам не знает, куда отправляется. Знает лишь, что вымолил у матери последнюю встречу, чтобы проситься. Чтобы не было Жозефине обидно от неизвестности — чтобы было ей горько от обливающей темным потоком правды. Больше на воду смотреть без жгучей обиды она не сумеет.       Утренний мотылек запутался белым пятнышком в поросли камыша. Трепеща слабыми крыльями, он все пытался спастись из сетки зелёного плена. Напрасно. Белая бабочка дрожит на студеном ветру. Совсем не та, что стремится вылететь из капкана травы. Ещё вчера она блаженно трепетала, радостно поднимаясь к небу. На следующее утро ей суждено упасть вниз, разбившись.       Лиам молчал, надеясь ещё, что то просто дурной сон, и скоро он оборвется. Голубую ленту у него отняли, растрепав косу нещадно, небрежно. Конечно, это ведь был подарок земной женщины, а что эти люди подводным — одна угроза. Только вот теперь Лиам чувстовал себя опасным. Не напрасно он все же просил у нее прощения. И как отныне смотреть ему на берег? Кажется, сном было все те недолгие встречи, самым ярким, самым счастливым сном. Реальность грез не терпит.       Шелестящим утром воздух тяжел и влажен. Лёгкий туман мутит глаза, укрывая, окутывая. Белым бабочкам осталось летать недолго. — Может, ты все-таки был лишь моим наваждением? — прошептала Жозефина, еле разлепив сухие губы. — Может, я и вовсе сочинила тебя?       Жозефина кляла себя за неверие. За ту неделю, что мучилась она в сомнениях, избегая пруда, за те мысли о грешной силе, о дьяволе. Она бы отныне поверила во все, лишь бы его не терять, лишь бы видеть его, такого доброго, такого прекрасного и замечательного. Как красива была его душа, как целомудренно полюбила она старую паучиху… — А я вас… — Лиам протянул руку, чтобы больше никогда не прикоснуться к её ладони.       Мокрый плакучий туман скрыл прощальный поцелуй. Когда губы юноши невесомо коснулись женских пальцев, Жозефина почувствовала, что наваждение ее рассеивается, а сердце становится все тяжелее. Почему, ведь теперь в нем так пусто…?       Лиам желал сорваться и поплыть обратно к берегу, вынырнуть, окрикнуть ее. Не стал. Знал, что, сколько не сбегай, его поймают и, пусть силой, но утянут за собой. А ей будет только несчастнее. Душу его все же пропололи от коварных вьюнков. Наотмашь скосили все до серой земли, сожженой, пепельной.       Плывя, влекомый под руки, Лиам думал о том, как желал бы поехать на столь ненавистном ранее поезде. Дымящем, с закопченой трубой, с грохочущими колесами по рельсам. В стаканчике. Осилил бы он такую поездку? Его сердце, оставленное на берегу, осилило бы…

***

      Вновь Лилит наблюдала за госпожой. Собирая вещи, закрывая чемодан, девушка видела, как Жозефина, до того радостная приглашению в столицу, все затухает, все безразличнее становится она ко всему вокруг. С того для они так и не помирились, но Жозефина как забыла о случившейся ссоре, потому и Лилит поостыла. Существуя в относительном согласии целую неделю, служанка стала невольно смягчаться, видя, как госпожа к ней добреет. Потому, вновь увидев на лице женщины печаль, девушка ощутила, как что-то опять скребнуло внутри. Уж не новая ли волна сочувствия?       На станции дамы стояли в молчании. Лилит видела, как Прима носится по перрону незнамо зачем, путаясь в ногах и запинаясь о длинные подолы отъезжающих. Для чего ей вообще понадобилось прийти на станцию, ведь она явно не собирается никуда ехать? Лилит не знала, но видела, как лицо Жозефины помрачнело лишь сильнее при виде девочки. Женщина оделась в совершенно чёрное дорожное платье. Лилит подумалось, она будто собралась на чьи-то поминки. Девушка предложила украсить шляпку цветами, чтобы было не так мрачно — все же поездка была радостной, целый месяц они проведут в столице, а в честь такого события разве нельзя покрасоваться хоть немного? — однако госпожа вежливо отказалась, сказав Лилит, чтобы она лучше приколола цветы к собственному корсажу. «Тебе они подойдут больше, милая. Но нет, лучше срежь в саду несколько пионов — ландыши смотрятся слишком просто, такую девушку, как ты, они не украсят». Лилит не знала, что госпожа больше не могла видеть белые цветы. Потому пион, красный, похожий на розу, не так мучил ее потяжелевший взгляд. Девушка была удивлена такой щедрости, а Жозефина… Жозефине уже было ничего не жаль.       В поезд они зашли молча. Лилит тащила два чемодана, даже не причитая о том, что ноша для нее слишком тяжела. Казалось, вся вредность в тот день в ней прикусила язык. Потому больше собственных неудобств ее волновала странная собранность и даже нервозность хозяйки.       Сев у окна, Жозефина прислонилась лицом к окну. От Лилит даже в протяжном гудке состава не смог скрыться ее тяжёлый вздох. Закинув чемоданы наверх, девушка подсела к госпоже, чувствуя даже неловкость, ведь ей нечего было сказать язвительного, колкого, а жалеть она не умела.       Поезд тронулся, подкидывая пассажиров и качая из стороны в сторону. В окне, грязном и пыльном, показалась кромка леса. Блеснула в проглянувшем из-за туч луче солнца стальная и ровная гладь воды. Она, точно лезвие, резанула по глазам Жозефины.       Лилит стало не по себе, когда она услышала тихие задавленные всхлипы. Женщина, прижавшись щекой к стеклу, старалась беззвучно плакать, но боль ее молчать была не в силах. Река пронеслась быстро, уже давно в окне мелькали одни лишь кривые деревья. А по лицу Жозефины, окрапляя запачканное стекло, все катились горячие слезы, тихо капая на подол. Бессильна она была в своем горе, немощна. Лилит чувствовала, что спрашивать бесполезно. Накрыв своей ладонью руку Жозефины, она осторожно сжала пальцы, желая хоть немного избавить женщину от известного лишь ей одной страдания. — Она утонула, Лилит… — вздохнула женщина еле слышно, прикусив губу. — Нет теперь моей бабочки…       Смотря в окно, Лилит все держала госпожу за руку, тихо поглаживая ее тонкую кожу безымянным пальцем. Девушка не поняла слов Жозефины, но в груди что-то потяжелело. Ей вдруг стало ясно: так горько плакать можно было только от разбитого сердца.