Убийца Сатурна

Эли уважает Юну. Юна не врёт. Нет. Она харкает правдой в лицо, она обвиняет, как бьёт хлыстом, она — прокурор, судья, присяжный, адвокат и палач, подсудимый и высшая сила, но она н и к о г д а не врёт. В отличие от других Сестёр. Оу, это правда забавно. Пока одни упираются, закрывают ставни и прогоняют, демонстрируя, как же сильно им не нужны твои подачки и вознесения, другие хитростью, ловкостью выуживают по капельке цвета с карманов Младшего. Нет. Юна — брат, товарищ. Товарищ, что ни за что не протянет руку помощи, коли обнаружит тебя на смертном одре. Но ты и так знал, что она это не сделает. Всё честно. Справедливо. Эли это по нраву. И шлют они друг другу телеграммы, и втайне от Броненосца и Патриарха заходят в дома — в Дирижабль Эли и в Кузницу Юны. Рассуждают о Верхнем Пределе, о том, какие государства построились бы при их славном правлении: — В моём мире не было бы, знаешь... заурядности. Бесталанности, — говорит просто, как есть, не ища одобрения Юны. — Это был бы мир великих достижений. Но ради этого мне бы пришлось истребить всю посредственность; оставить в живых только тех, у кого котелок реально варит. И пусть людей тогда было бы немного, но зато... только самые лучшие. Сильные и талантливые. Глаза Юны — умные, жёсткие, как ястребиные, мелькнули пониманием, но её рот остался на замке. Вместо ответа сказала категорично: — Я бы снесла весь мир до основания. Низвергла его до первобытного уровня, уничтожила всё: от городов до планет. Избавила мироздание от своего же яда и с чистого листа начала всё сначала. Так, как должно быть. Ни пафоса, ни торжества, ни торта. Карикатурный злодейский смех ни к чему — все всё сознавали, все всё понимали. Царства, описанные ими сейчас — агония на теле человечества. Отчаяние. Беспробудная ночь. А Эли и Юна даже не люди. Они — богоподобное нечто. То, что нельзя свергнуть с престола, то, что никогда не заржавеет и не загниёт, то, что невозможно переизбрать. Подобно тому, как по своей природе они не могут быть счастливы, они отравят несчастьем всё, до чего коснутся. Диктаторы... —... Надеюсь, Младший всё-таки вознесёт Оле, — наконец подытоживает Эли, хрустнув шею. И это далеко не последняя их встреча. Бесстыдное нарушение табу и свода заповедей берёт своё продолжение, коль скоро Юне открываются новые грани рубина на Дирижабле. Эли ходит, как марширует. И это совсем не вяжется с тем, как расхлябанно она сидит у подножия трапа, широко расставив ноги, прямо над бездной забытого города. Черноты с заострёнными шпилями и оконцами-точками на них, что кренятся так, будто сейчас же согнутся и треснут. Но Эли смотрит наверх, а не вниз. И она — монарх, просто ряженый не в шелка, а в походные тряпки. Со скуки Эли постоянно что-то мастерит. Но то ли нарочно, то ли по инерции — всегда получается что-то, что чисто гипотетически пробьёт броню Броненосца. Или то, что помогло бы ей разбить грязное небо, вознестись безо всякого цвета. Забрать с собою Оле... Дирижабль-то стался не у дел. А жаль. Юне прельстила идея летучего транспорта. И с ресурсами её Кузницы любую, даже самую смелую задумку Эли можно реализовать до упора. Но ей по-прежнему невдомёк: к чему возносить Оле, блаженную, новорождённую умом Оле? Многие Сёстры мечтают о мире, в котором чудеса будут приручены, как черепашки и ласки, и Оле такая же. Но как долго продержится Земля, балансируя на одних лишь феях, грёзах и вампирах? На слепом сатрапе с сердцем, что вместит в себя каждый бульвар. Но на шее, что смотрит лишь на дальний горизонт, как верующий смотрит на Рай. — Скверно придётся тебе с такими цветами, — прямо отрезает Юна, памятуя на этакий нонсенс — пурпур и серебро! Каков раздрай. — Будешь следовать за серебром и станешь мягкой, как глина. Братья и Сёстры будут лепить из тебя всё, что им вздумается. С Сёстрами каши не сваришь — и это правило, проверенное опытным путём. Но Братья, Броненосец — всё сводится к тому, что лепишь или ты, или тебя. И не всем так колесо Фортуны обернулось, как Име, что своего Жонглёра дерёт когтеточкой, но мягко так, женственно, просто пугая, что однажды их всех (и его в частности) проглотит страшный-престрашный дракон. Броненосец, он... любит не то чтобы лепку. Ему больше по душе, когда пацанистая Эли снимает одёжку разбойника. Кольчугу свою эфемерную. Обнажается женщиной — жилистой, но слабой; напряжённой, но в полной груди, что вздымается часто; в характере, воле, что стираются в пыль, ведь она уже покорно раскрыта и только для него. Броненосца-повелителя. Дабы потешить его раздутое эго, показать, что мечтать она может хоть о господстве на Луне, но по факту она принимает его, она принадлежит ему и он не позволит Младшему вознести её в Верхний Предел, что на грани выдумки и бреда. Кричать не хочется. Да и не выходит. Полоски металла на кусках стёганой плоти холодят, скользят по животу Эли безумней, резче; проникая животным в гоне. Распаляя пожары, больные пожары и, вбившись в одночасье особенно сильно, изливаясь вовнутрь. Довольный собой, Броненосец подаётся прочь. В Кошмар или на очередную «лекцию» для Младшего, зловредную, с шурупами мёртвых традиций и судьбы, в которой всё решили за него — неважно. ... Оставляя распластанную Эли на пупырчатом полу, жалкую, растрёпанную, кажется, даже короткие жёсткие волоски на голове больше не белые — тусклые, серые. Жалкую... Так не хочется быть жалкой. Так хочется быть лучше, чем остальные. Превозмочь всё на свете, топнуть ногой. Выпустить пар из ноздрей. Заставить его пожалеть. Скрутить, засунуть железное ядро ему в пасть и отправить в духовку до грёбанного подрыва всего Промежутка. А не сокращать мышцы, толкая бесплодное семя наружу... Колесница из мыслей возвращается к Юне. Юне. Имени, что сейчас, один апокалипсис спустя как родниковая вода. Река из молока. Потому что Юна не жалкая. И никогда не была. Даже Патриарх бессилен перед ней, даже он — самый старший, сильный и мудрый, который, казалось, должен был просчитать всё; и то не учёл, что спички не только детям не игрушка. Наверно, даже хорошо, что на их хтонической оболочке не остаются раны. Поскулить у порога Кузницы? Юна выставит вон. Значит, надо высушить щёки и веки, омыться, собраться и показать, что она достойна уважения Юны, достойна так же, как и Юна достойна уважения её. Эли тоже не вдохновляют чужие сопли. ××× Ступая вдоль горнов, клокота, лязганья. Огненных, раскалённых добела искр, что рассыпаются фонтаном под ударами медных поршней. И стены. Они — кафель белой плиты, обезображенный пламенем дотоле, что даже вне этого места будут цвета рябины. Здесь круглосуточно бурлит работа. Живёт некое чудо, живёт, как в банке с благодатной почвой. Так разнится с Дирижаблем Эли... Её обитель скорее похожа на пустыню. Истлевшую, как поле боя. Пороешься в бледно-жёлтой Сахаре, того глядишь — и найдёшь клетчатый платок, когда-то венчавший голову воина. Самого лучшего. Самого бравого. Но отчего-то лишённого главной отрады — увидеть, за что же он пролил кровь, свою и чужую, за какую империю, за какого короля. И хозяйка Кузницы. Вот она, вот. Лежит на полу, словно лужа вина. И метёлка алых волос, как всегда, в тисках чугунного жабо, и острое лицо застыло. Если бы грудь не вздымалась, возможно, сошла бы и за мертвенный хаос. Но, нет. Юну так легко не убить. И взгляд нечаянно цепляется за слоновье, изрисованное орнаментом платье, чьи вырезы глубоки, высоки... излишне, пожалуй. Неправильно даже для фанатика-тирана. И Эли — товарищу, другу — рассматривать её не пристало, но... Но. Если в Эли и было нечто, объединяющее и мужское, и женское начало одновременно — это, бесспорно, невозможность устыдить себя за то, что ей понравилась идеально сложенная дама. Разрезы на платье, что по бокам, начинались с середины узкой талии и спускались, делались свободней всё ниже, ниже и... ... Право, оставляя покрытым одно неглиже. И открытым — колени, стёртые в кровь. «О, подруга...» — едва не срывается во мглу, но Эли молчит, молчит, смыкает губы, жуя, будто ко рту, прислонилась родная кольчуга. Пожалеешь Юну — и жалелку вырвет, как гланду. В этом они с Эли похожи. И Эли не любит болтать. Эли, знаете ли, хулиганка с улицы Антиутописткой — седлает бёдра непрошено, вынуждая яблоки глаз упереться в неё, как в преграду. И дерзко всё это, пошло; пошлее, чем сплетни-интриги у Авы. Но дерзко, поскольку Эли не собственность чья-то, и делать может всё, что захочет. И чуется Эли, что сейчас дают заднюю трусы, но она почти ухватилась за львиную гриву, и отступать уже просто нельзя. На миг стушевалась, конечно, немного и выдала: — Можно? И манекен оживает, вцепившись ей в шею рукой. Прожимая артерию, будто на пробу. Жива или сон. Со всего маху вдарила в шею, чтоб упала уже ваша Эли, разбилась о губы её, как о мраморный пол. Чтоб ещё одна красная лужа окропила Покой. И наполнила его редчайшим... чем-то. Не серебром. Не пурпуром. Не лазурью. Не болью. Властью, быть может, и, — только быть может, — совсем немного неболью. Антонимом боли. Но как обзывают неболь? Таких слов в Промежутке не знают. ××× Патриарх подевался куда-то. И Броненосец давно не звучал. Сёстры щебечут на весь Промежуток, что их Братья ушли, и неспроста это, бабы, неспроста! Один Младший остался. Но он — нем, и даже если перед уходом Братья замолвили словцо, поделиться им он не в силах. Ожидание... Эли и Юна всё время ожидают. Бдят, скорее. «Ждать» — слишком праздное слово для них. Ждать на своей качельке могла лапочка Оле, ждать в своей Балетной Студии могла крошечка Яни. Эли бдит в своём Дирижабле, как армейские ботинки драит: методично, долго и неустанно, силясь вычленить в смоге призрак Младшего-мессии. Скоро всё закончится. Если дезертирство Братьев и означало что-то, то именно это. Младший обязан сделать главный выбор вертикали: чей идеальный мир его сердцу милее? Непредсказуемо. Опасно. Вырваться наверх хотят все, но тираж билетов на этот поезд ограничен. Да и... Что будет, если Младший вознесёт двоих Сестёр? Какой шрам это наложит на мироздание, какая смута поселится в людях, песках и небе? И что будет, если две эти Сестры имеют полярно разные представления о руководстве? — Ладно, — согласилась Эли немного погодя, ладони под затылком держа. — Думаю, если Младший вознесёт нас обеих, этому миру пригодится кто-то, кто кувалдой машется лучше, чем строит. Юна на это ничего не ответила, но видок её — благодушный, но твёрдый цедил, что пока что этот план от когтей и до хвоста ей по вкусу. В конечном счёте, кто, как ни Эли, — носительница пурпура, — знает, что Юна не способна на созидание так же, как жираф — плавать брассом. Чтобы сконструировать из её пепелища новое королевство, ей потребуется стальной кулак в бархатной перчатке. Пурпур и серебро. Сила и мягкость. Эли. Пусть Юна и не готова признать, что ей нужен кто-то ещё. Но это временно, как и всё в Промежутке. И сам Промежуток. А если Младший не вознесёт никого?.. Эли волнуется, как море, и смеётся нервным кашлем. Сдохнуть вместе с Промежутком — вот умора! Потратить столько усилий интеллектуальных и физических, вынашивать планы о бегстве, как родных детей, и что по итогу? Что кроется за этим красивым словом «конец»? Что будет с теми, кого Младший не вознесёт, а что, если Братья всё же вернутся, а что... Кисть Юны пахнет горелым. И губы, что кисть заменили, дымком отдают, будто пламя повредило её изнутри. Всю её суть. Но что же, Эли — целая, без сучка и задоринки? Эли не исправит себя, Эли не исправит её. Но разве кто-то здесь нуждается в утешении, исцелении? Уж точно не они. Эли и Юна — они-то из дерева, они не такие, как все. И только им покорится загадка неболи. Поцелуем, горящим углём. Касанием жадным. Последним. Затыкающим все проблемы, как пробка, покуда Младшего не подмять, не заставить, не запугать и не сжечь, а если не так, то как тут повлияешь на выбор? Если и суждено покинуть Промежуток, то лишь с губами в крови. А если и умереть вместе с ним, то рассеять по непроглядной тьме хоть что-то хорошее, хоть какое-то светлое воспоминание, омрачённое лишь тем, что всё в этом мире кончается. Боль на боль сложив, как минус на минус. Через пару циклов уяснив, что глас божий в лице Младшего избрал диктаторшу Юну. Ведь хотя в их жилах и кипели, истерили вулканы из магмы, что пурпур — суровый, бешеный, строгий, — Эли всегда могла пробить только стену. Лбом о железо, как бык. А львиная Юна вне клетки, цепей и горящих углей, не предаваясь огню и смирению, порвёт Сатурн на кусочки, как фантик.