***
В её руках оказалась обёртка от конфет «Хони Ботс». Дэвид Копперфильд сорвал резким движением синее бархатное покрывало со стола и всё вокруг обернулось растянутой без меры слизистой оболочкой стенок желудка. Она говорила: «Что происходит?», и снимала скользкую обёртку, одну за другой. Она сдирала обёртку вместе со слоями подтаявшей карамели, точно запечатанной самолётным клеем. А потом, потом к двери подходил парень по имени Рой Полсон, такую надпись она видела на его рубашке через дверной глазок. Она видела намного лучше, когда семь или восемь пачек «Хони Ботс» оставались за плечами, как гангрены на ногах её сына. Так вот, Рой Полсон заставлял её улыбаться. Ведь это именно то, чего она так долго ждала (не поверите, со вчерашнего вечера). Рой протянул запечатанную коробку и получил деньги. Язык заливался слюной, Патти не могла ничего поделать. Так уж повелось, после всей кислоты ей хотелось съесть пару-тройку конфет или пирожных, а может, каких-нибудь небольших, аккуратных пирогов с прозрачной вишнёвой начинкой. Она сидела перед телевизором и раскрытой коробкой с торчащими зазубренными углами разноцветных упаковок. Прислали шоколадные батончики особой сборки, она лично водила пальцем по картинкам в журнале, а Феликс делал записи на куцем листе бумаги. Они вместе нашли нужный номер и сделали звонок. Феликс зажал косяк в уголке рта и попыхивал дымом, она старалась его отогнать от телефона и совершала такие жесты руками, как если бы ей пришло в голову разогнать стаю голубей. Он смеялся, а потом кашлял, так густо и хрипло, будто собирался вывернуть лёгкие наизнанку. Он отдал трубку Патти и выскочил из комнаты. Они знали, что это ненадолго. Патти сидела под горячими потоками воздуха, исходящими от вентилятора. Из-за жары шоколад смазывал пальцы и лип к одежде. Феликс курил на балконе, она видела его тощую спину в обвисшей футболке. Увядающие цветы касались желтоватыми листьями его волос, скрученных в дреды. Рядом с его локтем, на подоконнике, устроился Космический пудинг. Феликс его так назвал из-за помутневшего правого глаза, разбитого каким-то ублюдком. Он подобрал кота четыре года назад, Патти не могла отказать. Как, впрочем, и всегда. Феликс здесь появлялся реже, чем какой-либо кот. Но часто приносил с собой шоколадные батончики. Он ведь знал, он всё знал. Патти закрывала глаза и тонкими трясущимися липкими пальцами старалась удержать веки. Сын должен был сделать звонок ещё на прошлой неделе, но вместо этого пришёл Феликс. К его истрёпанным, изрисованным кедам припустил кот, закружил и продрал глотку как следует, прикусил несколько раз пальцы Феликса, когда тот наклонился. Космический пудинг был от него без ума, наверное, как и Патти, но не наоборот. Это она давно уяснила. Феликс пошарил в карманах и достал вместо шоколада банку с кислотой для Патти и немного кошачьего корма для старины Пудинга. Вывернул карманы и стряхнул крошки на пол, как будто заправлял в этом доме, установил здесь собственную гегемонию, умник. Но Патти всё спускала с рук, потому что... пальцы покалывали, она держала в одной руке сигарету, в другой — пепельницу в форме головы Гуфи. Он тянул глупую улыбку, из которой торчали два передних зуба, а глаза расплывались красной сетью лопнувших сосудов из-за передоза. Подарок Феликса, ему нравились такие штуки (лучше бы оставил их себе). Он сказал, что кое-кто из их компании умер прошлой ночью в квартире Ларри, парня, который иногда устраивал что-то вроде благотворительности. Отдавал старые вещи бродягам, такой хлам пригодился бы только человеку, страдающему патологическим накопительством, Патти как-то читала об этом в заметках психиатра в одной из газет. «Если бы он передознулся, кислотный маньяк, или утопился в ванной, но, прикинь... медики сказали — сердечный приступ... сердечный, мать его... какая дурь такое вызывает, а? Пат, что скажешь?» Феликс прошёл в гостиную и уставился на длинный изогнутый кактус. Он искал что-то в болезненных отростках, похожих на затвердевшие раны, слепленные из сукровицы и коричневой гнойной прослойки. Патти глубоко затянулась, она не знала ответа. И ей казалось (а может, и нет), что Феликс уделял слишком много внимания всякому пластиковому дерьму. Возможно, ей не стоило ждать большего. «Это бессмысленно... это ведь бессмысленно, да?» Сын никогда не понимал. Разумеется, чтобы понять, следовало разорвать тот барьер, что расстилался между человеком и кислотой, давящей, скрипящей на кончиках пальцев шоколадным налётом и желтоватой слюной. Попробуй отними. Ей захотелось раскрыть ещё одну конфету, а потом, если повезёт, другую.***
Рауль смотрел в потолок, где закралась хитрая трещина. Потом слабо откинул голову в сторону и успел схватить взглядом спину пацана. О, если бы он только мог... если бы это произошло... пару месяцев назад он отснял паршивые кадры чьих-то потных рук за стеклом супермаркета «О'Райли». Он стал таким образом, чтобы витрина открылась с нужного ракурса, вроде Дэвида Бейли, обдолбанного парня родом из Восточного Лондона. Кто-то прижал руки к стеклу из-за спины между потоков солнечных лучей, а рядом расстилался крестообразный всплеск световой дисперсии, отскакивал от пластиковых бутылок содовой. Рауль старался взять кадр, вытащить из пустоты немного сломанной жизни. Вспышка. Человек обернулся, поднял с асфальта банку «Дока» и выставил вперёд свободную руку. Рауль криво улыбнулся и почесал щетину вокруг рта. Ага, за стеклом ему показали средний палец. Но это не самое худшее. Так, слегка потрепали против шерсти. Он привык. Этот снимок был последним, который принял Рик Лоудсон. Он сидел за вшивым письменным столом и доставал из пачки фотографии наугад, как будто хотел вытащить туз пик. Его лицо обрастало чёрными тенями, когда за окном с шумом проносился очередной грузовик. Рауль стоял напротив и ждал денег. Рик отстранялся от стола и скручивался на облезлом кожаном стуле, перекидывал ногу за ногу и поджигал сигарету «Моррис». Он отворачивался к окну. — Вон та сгодится. Но есть кое-какая новость от Рика. Больше эта тема с дрочливыми ручонками мне не нужна. Теряет спрос, знаешь ли, — он вдруг повернул своё прыщавое лицо, заплывшее в дыму, — теряешь и ты, Рауль. Нервными движениями он пошарил в карманах пиджака, оттянул ткань с такой силой, что мог распустить все нитки по швам и разорвать до гадких дыр. На стол полетел шарик скомканных купюр. В комнату зашли ещё двое человек, мужик с разбитым правым глазом и старуха в длинном платье, Рауль вспомнил свою сумасшедшую бабку, она бегала за Джоном Ленноном в подвал. Решила, что он поселился в их доме, тупая тварь. Рауль подошёл к столу, растянул купюры и посчитал. — Что за херня, Рик? Они побывали в твоей заднице? — Рауль сделал так, как тот человек, руки которого рассекали световую дисперсию на последнем фото — выставил перед сигаретой Рика средний палец. — Послушай, может, тебе подойдёт другая тема? Вроде... мордашки одного французишки, разбавленного кислотой... он крепко сидит на кислоте, способен на что угодно. Рик отмахнулся, вытянул шею и посмотрел на старуху. — Я же говорил, я говорил, что не принимаю это говно с обоссанными лицами. Валите, валите из моего офиса, жоподранские свиньи, — он покачал сигаретой перед Раулем, как бы поясняя, что стоило подождать, встал с места и направился к жоподранским свиньям. Он слегка подскакивал, так делали коротышки в тщетной надежде достать до верхней полки. — Я знаю, я знаю, что ваши суженные, иллюзорные взгляды на механизм функционирования хорошей вещи были забиты монтировкой ещё в мамашиной утробе до хриплых воплей. Я знаю, что Томми не справляется со своей работой и прячет пару журналов с порнухой под столом, только о ней и думает, потому вы здесь. Он ведь сидит там, да, и пускает сопли на раздолбанные и подгнивающие мечты американцев среднего класса. Валите отсюда к мамаше Эббингауза, — Рик плевался и прыщи наливались красным, вспухали на его лице, точно боеголовки в небе. Он вытолкнул старуху за дверь с воплями и визгом, она перецепилась через порог и упала на пол. Рауль видел, как на её левой ноге подёрнулась туфля. Мужик с разбитым глазом подбежал к ней и протянул руку, но она никак не могла подняться. Рик жадно закусил сигарету и вытащил изо рта с хрюкающим смехом. Рауль присел на стол и понимал, что денег не видать. Рик их выжрал, гребаный ублюдок. — Ладно, разберутся. Посидишь здесь с моё — и не такое увидишь, — Рик вытаращил глаза по-клоунски и пожал плечами, сел рядом с Раулем, — Томми недавно выучил, как говорить по-английски «идите в жопу». Он быстро схватывает, знаешь. Ловкий мекс. Его ко мне привёл отец, сказал, пусть выучит что-нибудь новое, тебе ведь нужен менеджер, а, Рик? Ну, я и говорю ему, — нужен. А он мне — ты смотришь на него, парень что надо, быстро схватывает. — Рик, как насчёт моего предложения? Что там с французишкой? — Рауль смотрел на старуху и не мог оторваться. «Офис» Рика был затхлой комнатой, пропитанной дымом сигарет и каким-то усыпляющим сортом индики. Здесь едва умещались два шкафа с вылезающими бумагами, книгами, папками, окурками и прочим барахлом. Ещё ему принадлежала половина коридора со столом Томми — того мекса, Рауль его видел последние два месяца. До этого место занимал ещё один кислотный парень — растафари с ожогом от утюга на пол-лица. Со слов Рика, парень сам себе передёрнул. — Они думают, что мы как те парни, которые поют о Ролинг Стоунз, а сами жуют эту травку за счёт власть имущих (намек на песню Godstar группы Psychic TV). Думают, раз уж у ворот Солнца и Луны сидит тупой мекс, значит, сюда можно без проблем протолкнуть свою задницу. Но я тебе вот что скажу, — Рик докурил сигарету, подтащил пепельницу и отправил её к остальным окуркам, а следом поджог ещё одну. — Я слишком люблю свою задницу, чтобы долбить чужие. Он безразлично смотрел на то, как старухе наконец удалось подняться на коленях и в сопровождении мужика уйти с глаз, шаг за шагом. Рауль видел Рика под кайфом так же часто, как птичье дерьмо на капоте Шевроле «Хэндимен» под окном, кто-то его оставлял каждое утро и ни разу не был разочарован. — Рик, послушай... послушай, Рик, — он тоже закурил, — выходит, ты отказываешься от моей работы? Прыщавый ты ублюдок. — Выходит, что так, — Рик снова расхохотался, как говорящая свинья, и приставил большой палец к носу в гротескном подобии пятака, — в точку, парень. Время говорить «Чао» и ставить пластинку Тома Йорка.***
Он встретил Патти на кладбище, и тогда это началось. Вера в радиоуправляемую эпоху, именно тогда он по-настоящему поверил. Однажды он подошёл к матери в старой и теперь пустой квартире с раздолбанным кондиционером и плесенью по углам, и сказал: «Может, мне стоит... ты знаешь... может, всё-таки стоит заявить на него в участок? Стукнуть копам, как думаешь?» Она сидела в кресле перед окном, прогнулась вперёд и руки опустила так низко, что пальцами доставала до вывернутых дощечек пола. «Не надо, не стоит... он всего лишь играет здесь на Рикенбареке до четырёх утра. Это не то, о чём нам стоит беспокоиться. Особенно, если тебе это нравится... я видела, как ты ходишь к нему. Конечно, тебе это нравится. Я тоже к нему хожу. Может, цели у нас разные, но, считай, мы получаем то, что хотим... то, что должны. Не стоит беспокоиться, не стоит...» Она поднималась и вытирала губы нервозным движением руки, обхватывала подбородок. Солнечные лучи из окна напротив прокрадывались под её голубую радужку с коричневой крошкой. Она улыбнулась и словно бы увидела пустоту впереди. Марсель сидел на ковре и какой-то подрагивающий всхлип в его груди разбавил тишину. «Ты обещала, что научишь меня французскому». Она подбирала полы платья и осторожно садилась напротив: «И сделаю это. Обязательно, Марсель. Я это сделаю». Она подняла с ковра пачку сигарет «Лаки Страйк» и уставилась на странную, плывущую надпись, Марсель тоже ощущал это, с надписью была проблема. Хэнк Иллис из 16-ой квартиры подсказал ему путь к шумам различной тональности. Он учился играть на басу как Лемми, Марсель смотрел выступление Моторхед в одной из серий «Подрастающего поколения». Ближе всех по духу ему приходился Нил, очень нудный хиппи, но иногда хотелось разбивать стены головой и взрывать двери, как Вив. Он бесконечно прокручивал второй сезон, кассету купил в какой-то подвальной лавке с обклеенными стенами и размазанными следами горчицы на красной упаковке пластинки «Маркиз де Сад» из ряда прочих. Он взял пластинку вместе с кассетой. В магазине расстилался чёрный шум, из него затхлыми рывками вырождался голос: «И сейчас ты уходишь...» Марсель спросил у продавца, кто поёт. Ему понравился ответ, группа называлась «Оставайся в тишине». То, что нужно. Хэнк доставал кислоту, и тогда радиоуправляемая эпоха подскакивала до хрипа сквозь сцепленные зубы. Но что-то было в ней не настоящее, выхолощенное, биологически мёртвое. По радио говорили об убийстве двух репортёров, они слонялись без дела перед торговым центром «Норд Хилл», а потом кто-то размазал их по кирпичной стене на «пикапе». Они писали что-то в отдельной колонке о правительстве Рейгана. Марсель подумывал сдать Хэнка, но не решался. Ему хотелось, чтобы это не заканчивалось. «Только не говори матери...» Он постепенно перестал различать черты лица Хэнка, парня, который запирался с его матерью... он встраивался в эту черту, где слышал долгий вой сирен и старых разрыхленных стен, где все изогнутые крики широко раскрывали пасти и заглядывали разноцветными глазами в открытые форточки. Первое время он не мог обойтись без помощи Хэнка, руки наливались фиолетовой болью, кровоточащей и вопящей до исступления. Марсель прокусывал пальцы и быстро дышал, с каждым разом всё быстрее. Лицо Хэнка целиком исчезало, он деградировал до бессмысленной возни с иглами и жгутами, скользкими и неприятно подворачивающими волосинки на руках. Голос Хэнка пробирался по рукам, подёргивался и выстраивался надломленной диаграммой, он говорил, что колоть кислоту — дело особого вкуса... он смотрел сверху, наверное, потому что гнилая вонь спускалась, стремительно заполняла слёзные мешки, растворялась дымом и требовала остановки. — Тебе это кажется смешным? Я имею в виду, тройное убийство... то есть, двойное, почти как доставка бургера с двойным сыром. Понимаешь, сперва они кладут салат, всякую зелень, потом соус, потом котлету, дальше, угадай — прослойку сыра, потом снова зелень, котлету и сыр, а уж после... — Хэнк сидел на кровати с Рикенбакером в руках. — Нахрена им двойной сыр? То есть, такое ведь за раз не проглотишь, ну, если ты... понимаешь, да? Не привык глотать. Он иногда курил травку, занюхивал спиды или промокашки с кислотой, но колоть не собирался. Марсель лежал за его спиной и подносил к губам сигарету, зажатую между пальцев. Хэнк был похож на актёра или диктора, а может, танцевал на руинах вместе с Баком Дхармой. Он забыл вынуть из холодильника что-то гадкое и тошное. Марсель решил отправить небольшое послание копам на выдранном клочке бумаги, но перед этим надеть жёлтые перчатки для мытья посуды. Он слабо улыбнулся, после кислоты вены на руке словно дрожали, их распирало от боли. Не он выбрал этот способ. — Парень, я не пойму... эта хрень с твоими глазами. Вроде, как у Дэвида Боуи, а? Этакий удолбаный хамелеон, — Хэнк повернулся и теперь его лицо могло принадлежать кому угодно. Он обвёл пальцами по воздуху ту часть, где должны располагаться глаза. — Линзы не пробовал? — Не знаю. А ты как думаешь? — Марсель откинул мокрые от пота волосы со лба на подушку, жёсткую и с тёмными пятнами. Он видел шариковую ручку в ящике рядом со шкафом, где мать хранила свои вещи. Паста слегка растеклась по треснутому пластиковому корпусу. А потом он, потом... поставил бы ту пластинку, где мужской голос пел: «Кто сказал «почему?» Хэнк поднялся и унёс гитару, Марсель не рассмотрел, куда именно. Он всё ещё не мог разобрать лица. Но знал почти наверняка, что Хэнк был похож на актёра, который рекламировал на билбордах радиоуправляемую эпоху и занюхивал белый порошок в соседней комнате. Он делал это как профессионал. «А знаешь, почему? Всё дело в том, как ты держишь руки... держи их поближе к экрану». Из коридора послышался голос Хэнка, прерывистый и неразборчивый, разбавленный глухим кашлем. Он кому-то отвечал по телефону, а потом вернулся к Марселю. — Она говорит, Джерри Льюина хоронят в пятницу на этой неделе. Знаешь такого? Сказала, чтобы я передал, — Хэнк присел на корточки напротив кровати. — Случай на производстве или вроде того. — Что ещё она сказала? — Марсель вдруг понял, так ясно и предельно, что вся тошнота и вонь, какая здесь была, принадлежала вовсе не холодильнику. — Я видел его фото с выпускного. Он должен был ещё тогда умереть. Он говорил: «Если я в скором умру, то хочу, чтобы это произошло в Манчестере». У него обнаружили неоперабельную опухоль. Он стоял в красных и синих огнях, немного похож на Роберта Крамба, такой же тормоз в очках и с перхотью на бархатном пиджаке. Он смотрел в сторону, наверное, видел, как жизнь постепенно превращалась в дерьмо. Он хотел умереть в Манчестере, кажется, там играла его любимая группа... они пели и надрывались: «Что я получаю?.. У меня есть только бессонные ночи». Он хотел быть их дорожным менеджером, а стал электротехником. Хэнк собирал остатки лица по крупицам, складывал их между собой, они извивались, как земляные черви. Ему улыбался пятидесятилетний Джерри. Он стоял среди пустынных цветов, сухих и похожих на вату, точно провалился вглубь затхлой вони, пропитанной старыми потными джинсами и футболками с принтами рок-групп. Он склонился под лазурными солнечными лучами, забирающими боль и кровь, свёртывающими остатки человека до нуля. Он увидел что-то под ногами, в колючих кустах странных пустых листьев. Его руки подёргивались, как после встречи с электричеством. Он поднял что-то, напоминающее маску, вылепленную из белой глины, с морщинами и красными губами, а между ними — прикусанный язык. Джерри подставил уставшее лицо ветру. Время уходить, двигаться в правильном направлении. Он не мог объяснить почему, но того требовала Эпоха. Он посмотрел на сына от паршивой шлюхи и заплакал. На единственного сына. Они пытались с Лорейн, пытались, но ничего не вышло. Меррил, их семейный терапевт, облизывал верхнюю губу, хлопал обеими ладонями по коленям и говорил, что проще пережить ядерную войну, чем выжать из Джерри зачатки новой жизни. Он смотрел на парня с гетерохромией — разным цветом глаз, недостаток меланина или чего-то ещё. Он смотрел сквозь овальную рамку, как у фотографии или картины. Но ему это больше напоминало фотографию, такую далёкую, неизведанную, дикую и ревущую в ушах острыми хлопками шприцев. Рамка посреди пустынного пространства, залитого голубым солнцем. Марсель его не видел, совсем не замечал. Он говорил с кем-то, и слова покалывали головной болью в висках Джерри. Он посмотрел на маску в руке — чужое лицо, размалёванное дешёвыми красками, в трещинах и ссадинах. Оно вырвалось, подхваченное ветром, и потянулось к той овальной дыре. Джерри не успел среагировать, руки наливались горячим жиром, стекающим по тарелке, если её перевернуть. Капли вязкой кожи отслаивались от пальцев, запах шёл как от палёной резины. С хлюпающим звуком лицо втянулось в тот пустой овал, точно пробка перекрыла сток раковины. Джерри увидел впереди синее небо и светлую полоску радуги. Последнее, что он услышал по ту сторону угасающего берега: «Поначалу ты думаешь, что можешь начать новую жизнь. Посмотрите-ка, вот она, с детскими пелёнками и подгузниками, подарками на Рождество... а потом тебе звонят старые клиенты».***
— Знаешь, как это называется? Феликс меня не слушает, говорит, чтобы я отказалась от подписки на такие журналы. Но ведь я уже проплатила два месяца вперёд. Говорит, они для старых параноиков, журналы эти... для старых, вроде меня, да? Он улыбнулся, подпалил свою дурь и взял кота на руки. Он меня совсем не слушает, ошивается рядом, как будто ждёт встречи ядерного реактора и костей Оппенгеймера прямо из могилы, — Патти задержала сигарету «Бенсон и Хэджес» возле рта, глядя на другую сторону дороги, где два старика поносили хриплыми криками длинного парня с баскетбольным мячом в руке. — Это называется «трихотилломания». То, о чём ты говорил. И сейчас я вижу, на макушке порядком убавилось волос. Не советую продолжать. Хотя, ты и сам знаешь. Но в этом и состоит вся ловушка, не правда ли? Марсель сидел напротив Патти, закинул ноги на скамейку и поджал под себя. Впервые Питера Ронглера он встретил на похоронах отца. Этот человек стоял у гроба дольше всех, белая пудра на лице скрадывала что-то неизвестное, сложное, растянутое морщинами и засохшее фиолетовым следом от черничного пирога. Почти несуществующий человек, тонкий, как выжженный флаг. Он сказал, что здесь хотели разместить клуб для фанатов бейсбола, но спустя сорок шесть лет уже могли трижды звать «Битлджуса». Он курил третью сигарету за час и одёргивал твидовый пиджак, подтягивал рукава, расстёгивал и застёгивал пуговицы. Если бы о нём снимали кино, то выбрали бы на его роль Питера Мёрфи. Хотя бы из-за вытянутого лица с впалыми щеками и призрачного сияния позади. Белый свет утягивал за собой его прозрачный силуэт, просвечивающий Лорейн, вдову Джерри, она пришла на похороны в чёрных строгих брюках и блузке. Она, казалось, могла протянуть руку через провалившийся до костей живот Питера, но не сделала этого. Марсель не собирался принимать от неё рукопожатий, не собирался утирать ей слёзы или сопли. Он смотрел сквозь Питера Ронглера и слышал нарастающий протяжной нотой голос: «И я думаю, это займёт много, много времени». Питер танцевал и представлял себя космонавтом, как будто вернулся на тридцать лет в прошлое, где портрет Элтона Джона что-то значил. Он раскачивался и расставлял руки так широко, как мог только один человек на этой земле до 1991-ого. Питер смотрел кассету с записью последнего появления Фредди на публике так же часто, как Марсель включал «Подрастающее поколение». Кажется, они были из разного времени, но единой эпохи. Кто-то сказал, что это радиоуправляемая эпоха. Именно там смыкались все разорванные штрихи настроечных таблиц и покалывающие на кончиках пальцев растворы кислоты. Все вокруг не замечали Питера, все смотрели на раскрытый гроб с покойником. Все, только не парень, вытягивающий каждый день по дюжине волосин с макушки. Он представлял, что это провода. Радиоуправляемая эпоха схватила за горло и кричала в припадке, подскакивала и трясла головой, ей было что сказать. Питер нервно расстёгивал пуговицы на пиджаке и поглядывал на Патти Смит через экран телевизора. Она пела о летних каннибалах, ешьте, ешьте... Марсель танцевал напротив, подпрыгивал и словно бы замедленными движениями пытался проглотить последние солнечные лучи, сочащиеся сквозь поломанные жалюзи. Он чувствовал себя так легко, так легко... он видел, как Феликс менял пластинку на женские голоса каких-то реггей-исполнителей. Питер снимал пиджак и оставлял на пыльной вешалке. Он поджигал косяк от протянутой зажигалки Феликса. Они уходили туда, где не существовало Манхэттенского проекта. Ведь так проще. Они могли танцевать, сколько влезет. И остановиться невозможно. В первый и последний раз Марсель увидел Питера в день похорон отца, дальше была Патти. Так похожа на женщину, что под кислотой не отличишь. Лицо вытягивалось ещё сильнее, скулы вваливались в череп, красные отёки под глазами набухали гнойными язвами и сочились кровавой сукровицей. Не скроешь. Патти собиралась отправиться к звёздам, бесконечно сияющим газовым фантомам, начинённым реакциями термоядерного синтеза. Она, как и Питер, всё ещё танцевала под старые мотивы, но уже не растворялась до изнаночных пустот. Она исчезала по-другому. Пальцы эпилептическими рывками притрагивались к бледно-фиолетовому пятну (почти как у леопарда) на отсутствующей груди. «И я думаю, это займёт много, много времени». Тягучая блевота белой пеной и плохо прожёванными комками бисквитов «Твинклс» растворялась в хлещущих вовсю потоках крови. Капли застывали на стенках унитаза, потом их приходилось оттирать. Не так тяжело, как оранжевые разводы маслянистой жидкости, стекающей по губам, но всё же. Патти захлёбывалась грязью и скребущей в ноздрях вонью, а Питер на это смотрел. Он был где-то рядом. Он всегда был. Патти сняла дешёвый парик и умылась. Кто-то один из них.***
«Больше никаких денег, парень. Либо ищи себе работу, либо проваливай», — так сказала мать, когда узнала, что он всё-таки написал копам письмо. Тот пацан лет пятнадцати или, может, шестнадцати, которому Марсель поручил конверт с речью о парне по имени Хэнк Иллис, проживающему по адресу Рэдлайт-Бэй 14, рядом с аптекой «Драгс» (открыто круглосуточно) и пивной лавкой «Роланд», тот пацан наверняка обмочил штанишки. Уговор стоил двадцатку, Марсель дал указание прийти в участок и передать конверт человеку за столом регистрации. Так наверняка поступали в каких-нибудь малобюджетных фильмах, съеденных за живо критиками. Частицы кислоты, мельчайшие доли сознания подрагивали в крови и поклонялись Радиоуправляемой эпохе. Марсель хотел этого, вот и вся причина. Простое желание купить банку «Колы» на пути домой или сдать наркобарыгу, с руки которого кормился сам — какая разница. Какая могла быть разница, если он этого действительно хотел? Он был уверен, что затея не сработает, но оставался какой-то слабый росток сомнения, едва пробивший себе путь к солнцу. Марсель проследил за тем, как пацан зашёл в полицейский участок, плоское одноэтажное здание с ржавыми дверьми и кое-где выбитыми стёклами, на их месте окна перекрывали серые пластины шифера, похожие на странные больничные ширмы. Пацан вышел через время, как будто и впрямь заинтересовал внимание копов, как будто доказывал, что в этой треклятой квартире не хватало треска чужого позвоночника и конфискации психотропных разного качества, аккуратно рассортированных по ёмкостям и зип-локам. Он сказал, что передал письмо бабе в форме у входа. Марсель не поверил, но двадцатку отобрать не смог. В старшей школе ему разбили нос и сломали два пальца на руке, он и сам успел выдрать добрую долю волос из башки одного местного подонка, запрыгнул на его спину, заскочил, как озверевший пластиковый пёс, кивающий на приборной панели, и схватился за липкие жирные патлы. В то время ему хватало энергии, а сейчас она порядком поутихла, но он всё ещё был готов к броску в случае необходимости. Кислота разъедала, пенилась и шипела в глазах, тогда он шёл вслепую. Или ему так казалось. Он вернулся домой и увидел Хэнка перед телевизором. Мать заперлась в ванной комнате. Голос Нила занудно протягивал: «Плохая карма». Хэнк смотрел запись «Подрастающего поколения». Он был так близко и мог сломать больше, чем нос и два пальца. Мысль вдруг обрела навязчивый привкус, бессменно агонизирующий на пластинке с названием «Дорога в Паранойю». Марсель сел в свободное кресло и представил, как Хэнк поднялся, а в руке, той, которую скрывал полумрак облезлой комнаты, был крепко зажат молоток. Пока мать принимала душ, Хэнк говорил, что «стукачей положено прижимать животом к стене и трахать, трахать, трахать» и подходил к Марселю. Тень молотка вырастала на стене, в сером свечении телевизора, и становилась выше. Марсель прикусывал язык до крови и не мог ничего сказать. Звуки тёплой воды разбивались о кафельную плитку. Хэнк недовольно хмурился и чесал спину, раскуривал сигарету и тыкал корявым пальцем в сторону экрана. Между зубов у него открывалась широкая дырка. «Эти крысы дурь курят, а? Ну надо же, и впрямь так. Я бы не стал им разность бошки, наверное, предложил бы что покрепче. Если им есть чем платить, кроме говна из-под их крысиных жоп...» Марсель ничего не ответил, он чувствовал солёный вкус крови во рту и хотел выдрать ещё пару волосин с головы, но в присутствии Хэнка не мог. Позже он уговорил мать остаться здесь ещё некоторое время. Её челюсти двигались, она жевала щёки изнутри до язвенных ран, когда оставалась одна или подолгу над чем-то задумывалась. Она сказала, что передаст Хэнку этот маленький прокол, и тогда их жизнь сложится пополам, как журнал с некрологами на первых страницах. Она обязательно сделает это, даже если сильно пожалеет. «Только попробуй не найти работу до конца недели... нет, даю тебе срок до пятницы. Слышишь? Ты слышишь меня, Марсель? Где угодно, но работа должна быть, уяснил? Иначе из-за твоей вины пострадаю и я. Из-за твоей обдолбанной башки. Хэнк нам устроит жизнь с картинки...» Он думал о том, как ей это удалось. Как она узнала? «Жизнь с картинки» — она так говорила, когда недовольство вторгалось в сознание, наболевшее и разжиженное. Она сожгла все старые фотографии, где улыбалась и смеялась, подтягивала в неподходящий момент резинку трусов (в пять лет кто-то словил этот странный кадр) и опиралась рукой о плакат на стене пиццерии в солнечных лучах. Огонь оседал на её лице яркими пятнами света, касался глубоких морщин под глазами и останавливался где-то между недобитой американской мечтой с картинки, заплывшей вмятинами, и телевизионным экраном. Она знала о Франции не многим больше, чем он (например, как воняло мочой и старыми засохшими кучами дерьма на улицах Парижа). Её оттуда привезла мать в возрасте двух с половиной лет. В шесть лет она могла наизусть перечислить меню с ценами «Макдональдса». Самое крупное достижение в её жизни. Она открыла дверь и схватила тощей рукой за куртку Марселя. Он выворачивался и сопротивлялся, но ей это снова удалось. Она вышвырнула его в коридор, как никчёмного подростка, визжащего от передоза. Волосы перекинулись на лицо, запахи уходили далеко и растворялись в ревущей боли, от неожиданного рывка вперёд он клацнул зубами и прокусил язык в том же самом месте. Он проглотил кровь и облизал тыльную сторону руки, оставил влажный красный след на коже, а потом сел напротив двери, которую захлопнула мать. Отросшие клочки волос на макушке он подстригал, не в силах терпеть. Они тянулись к солнцу так медленно и торчали по-дурацки. Он выдирал их снова и снова, по одному неровному, шершавому, закрученному волоску. Он делал это и не мог остановиться. Тот мальчишка наверняка спрятал конверт в кармане джинсов (или нет? И что дальше?). Марсель встал и пошёл искать работу.***
Рауль давно хотел это сделать. Но не знал, как подобраться. В последнее время к нему приходили высушенные придурки, страдающие ломкой и пустыми кошельками. Он хотел увидеть Моль. Он ходил рядом с окнами и вскидывал руки, он падал на колени в ободранных джинсах и блевал кровью на последние снимки. Сорок восемь кадров — и все как из одной башки, зажатой тисками цепких витиеватых отростков. Их рисовал какой-то мальчишка со спутанными вшивыми патлами. Он сидел на бордюре в нескольких метрах от «Хэндимена» и водил рукой с карандашом из стороны в сторону по бумажке на коленях. Бумажка крепко держалась на куске картона. Рауль спустился и подошёл посмотреть. Мальчишка не поднимал головы. Короткий, резко сточенный карандаш в его руке двигался медленно и застывал, снова и снова... плоское изображение, похожее на одностороннюю вселенную, где вылезали глаза из орбит и растворялись в кожных отростках. Фиолетовых, зелёных, голубых, розовых, проникающих через рёбра Человека, этакого выходца Радиоуправляемой эпохи, вывернутого наизнанку радужными воронками с гноем и молью. Рауль обратил внимание на этих крылатых существ, они уклонялись от цветения и ростков, но стремились обогнуть солнце вверху, обхитрить его. Они вылезали со сложенными крыльями из разноцветных воронок на теле Человека в очках, потом расправляли крылья и отрывались от сумасшедшего концентризма, что бы это ни значило. Рауль спросил, сколько стоит эта штука в духе обложек психоделических альбомов андеграунда семидесятых. Мальчишка рисовал круги под глазами Человеку, карандаш отзывался мягкой зернистой текстурой. Рядом с дырявыми кедами на асфальте лежала небольшая раскрытая коробка с другими покоцанными карандашами. «Могу выписать чек на сорок долларов, хватит на пару дней непрерывной и хорошей дури. Может, больше. И ты сможешь за это время ещё что-нибудь... что-нибудь такое выдумать, а?» Рауль неожиданно для себя проглотил эту мысль. «Такое... что-нибудь такое». Он это сказал, как человек, не имеющий понятия о «таком». Несмотря на то, что видел эти отростки в своей голове. Он видел. Он тянул шею вверх, будто заезженную струну и ворочал головой в пятнах солнечных лучей. Левый глаз почти ослеп, оседал и продавливался, гибкая белая пульсация забралась под веки и разорвала склеру. Он смотрел на солнце слишком долго. Он хотел это скрыть. Все грязные следы на джинсах, все заблёванные фотографии и обоссанные руки. Мальчишка вдруг посмотрел на него, щурясь одним глазом. Веснушки, а может, прыщи на его лице словно бы подскакивали. «Можешь засунуть этот чек себе в задницу и никогда не возвращаться. Твоя тень скоро начнёт мне мешать». Он закрыл рисунок ладонями и, наверное, размазал по бумаге крошки от грифеля. Рауль вспомнил строку песни: «... Просто дай им уйти». Человек под пальцами мальчишки напоминал французишку. Тёмные волосы и пробор по середине, скрывающий лысину, крупные губы на худом лице, но фокус в улыбке — она застыла между самодовольной мамашей-шлюхой и желанием ширнуться. Рауль бы снял с него очки, круглые и прозрачные, и тогда, тогда... рассмотрел бы Моль как следует. Он развернулся и пошёл к ступеням.