Видимость и сопричастие

— И откуда ты только знаешь об этом? — спрашивает Кавех, держа в руках небольшую раскрытую коробку, украшенную красным бантом. Он чуть отводит взгляд, скользит им по фасаду здания, в котором располагается штаб Бригады Тридцати — как-то неосознанно, по привычке. Осматривает прямые грани, безупречно сложенную геометрию, триаду колоннад, на которую стекает крыша в панцире из зеленой брусчатки. Он бы добавил пристрой справа — для дополнительной входной двери, проем бы был в форме лепестка сумерской розы, чтобы придать всему строению некоторой лёгкости. А ещё…       Кавех заставляет себя прервать потоки мыслей, что уже складывались в чертежи — профдеформация вещь забавная, — и возвращает внимание Люмин и Паймон. — Аль-Хайтам сказал, — как ни в чём не бывало отвечает Люмин. Кавех сразу вспыхивает: румянец ползёт по щекам и краю ушей. Ему сразу же хочется отказаться от подарка, пихнуть его назад в руки Люмин, но это так… по-детски. Всё-таки никак он не может избавиться от этой ужасной привычки плескать эмоциями через край. — Да-да. Мы как его не встретим, он постоянно только о тебе и рассуждает, — весело говорит Паймон, улыбаясь от уха до уха.       Легкий ветер несёт аромат карри из ближайшей таверны, а солнце сегодня удивительно ласковое — совсем не печёт щеки. Жаль — не удастся списать румянец на жару. Если отвлекаться на такие простые вещи, никто не узнает, как тошно Кавеху на самом деле. — Не может такого быть, — противится он. Единственное, что может говорить о нём аль-Хайтам — только нелицеприятные вещи. Кавех давно заставил принять себя эту истину, потому что с ней ему жилось чуточку легче.       Обесценивать собственную значимость через взгляд другого человека — это разрешение себе не думать о их сложных отношениях. Это позволяет с чистой совестью сказать, что между ними никогда не было и намёка на глубокие чувства. А тот поцелуй глупость, ошибка. Аль-Хайтам, ты же никогда не глупишь и не совершаешь ошибок? Тогда почему? — Кавех? — зовёт Люмин, опуская ладонь ему на предплечье. Даже через ткань рубашки он чувствует, какие жёсткие, мозолистые у неё пальцы. Руки настоящего бойца. — Спасибо, — говорит Кавех. Его взгляд, что попеременно блуждал по округе в попытках зацепиться за реальность, возвращается к подарку. В плоской коробке лежит книга по истории инадзумской архитектуры автора Китаро Мито. Второе издание; четыре года назад оно вышло тиражом в тысячу экземпляров, но больше половины было уничтожено сёгунатом, потому что Китаро Мито не поддерживал Охоту на Глаза бога и был объявлен изменником. — Правда, спасибо. Это ценная книга, — повторяет Кавех, слабо улыбаясь. Но почему-то радости в нём нет ни капли — приходится изображать. — Кавех, — голос Люмин звучит неожиданно строго. Хах, она как никто другой умела грамотно балансировать между весёлостью и серьёзностью, — никто не знает тебя так хорошо, как аль-Хайтам. И, побывав в разных уголках Тейвата, — подчеркивает она, когда как Паймон подлетает ближе и кладет голову ей на плечо, — я убеждена, что важно быть с кем-то, кто может тебя прочитать. Думаю, это и есть "понимание", которое ты хотел бы получить. — И тут она поправляет себя: — Хотел бы получить, должно быть, каждый. Или вернуть его себе. Мой брат отлично умел читать меня, а я — его.       В её глазах на мгновение застывает грусть. Паймон чувствует это и гладит Люмин своей маленькой ладонью по плечу, вызывая искру благодарности и радости. — Жаль, что многое в мире не складывается просто, — отвечает Кавех благодарно.       Не то что бы он не понимал того, что сказала ему Люмин. Скорее, не хотел признавать, потому что это напрямую ведёт к тому, от чего он старательно бежит долгое время — к прямому столкновению с аль-Хайтамом, когда не остается ничего, кроме его взгляда. Это точно закрытая комната. Есть только он и ощущение собственного несовершенства перед ним. Правда, которая заставляла отталкивать. Правда в том, что он не заслуживал аль-Хайтама.       От его поцелуя горели губы, а кожа впитывала тепло каждого прикосновения. Пальцами по щеке, по шее, всё ниже — прямо по краю ворота рубашки с мазком по коже. Уверенно, бескомпромиссно — он даже в таких вещах не умеет уступать. Кавех хочет вспоминать об этом меньше, потому что воспоминания неизбежно тянут за собой мучительные мысли. Мучительные мысли, которые обрываются всегда одним: Зачем, аль-Хайтам? Я ведь ничего не могу дать взамен.       Тот поцелуй напугал Кавеха. Тот поцелуй иногда всплывает в тягучих, влажных снах, в которых они не останавливаются. Где руки аль-Хайтама опускаются ниже, забираются под блузу, и теперь кожа горит не только на губах, щеках и шее. Кавех ненавидит эти сны и воспоминания о поцелуе. Ненавидит аль-Хайтама за то, что он поступил с ним так. Этот поцелуй заставил Кавеха оттолкнуть его. Потому что аль-Хайтам точно солнце. Кавех — всего-то жалкая пыль. — Приятно, когда кто-то другой тебя хорошо знает и принимает таким, какой ты есть. Тогда не нужно тратить силы, чтобы притворяться, — Люмин звучит веселее, а Паймон, совсем изнежавшись на её плече, вскидывает маленькую руку, вытянув пухлый палец. — Притворство до добра не доводит! — резюмирует она. — И вообще, хорошо, когда все живут в мире.       Кавех коротко ухмыляется — беззлобно и немного устало. Да, он тот ещё притворщик, и он лучше всех знает, как это может изматывать. Но самое печальное то, что он начинает терять грань между притворством и настоящностью.       В попытках отдалиться от аль-Хайтама он так бурно изображает неприязнь к нему, что и сам иногда верит в то, что действительно его ненавидит. Потому что он так защищает его от себя. Потому что нельзя тянуться к солнцу, если ты весь из соломы — кое-как сложенной и сплетенной.       Кавех ощущает себя вскрытым заживо. Это всегда больно и слишком чувствительно — когда заставляют взглянуть на то, что он так старательно пытается спрятать. Будто из недр его жалкой, бедной души, с самого её дна вытягивают золотой самородок и тычут в лицо с усмешкой: "Так вот что ты прячешь?".       Ох, нет. Нужно успокоиться — кажется, он излишне драматизирует вновь. Ведь в действительности все до простого смешно: есть детали, которые не могут сложиться по своей природе. И не нужно искать двойных смыслов, предначертания или проведения. Тот поцелуй — ошибка. Так бывает. Ненавижу тебя, аль-Хайтам, за то, что ты ошибся. — Кавех, — раздаётся позади спокойный голос.       Как жаль, что не удалось скрыться в своей комнате. Кавеху кажется, что если сейчас он обернётся, то вновь ощутит это — сомнение в чужой ненависти, которую сам же упорно выстроил. И тогда будет сложнее сопротивляться собственным чувствам. Сопротивляться тому, как жарко хотелось целовать в ответ. Как хотелось вцепиться и искусать чужой рот. — Ты что, следишь за мной? — вскидывается Кавех. Он и сам не заметил, как сгорбились его плечи, пока он крался по коридору. И теперь он выпрямляется, пытаясь держаться гордо и непринуждённо — ведь ничто у него не выходит так хорошо, как притворство. — Это называется интерес и беспокойство. Странно, что именно мне приходится объяснять подобное, — отвечает аль-Хайтам. Он складывает руки на груди слабым крестом и приваливается плечом к стене.       Видеть его таким — мука. Для него будто ничего не изменилось, он остаётся таким же, как был всегда — спокойным, обманчиво расслабленным, с холодным, внимательным взглядом. Кавех не понимает, почему для него все осталось прежним? Почему он не пытается вышвырнуть его, почему продолжает разговаривать и беспокоиться? Я же отказал тебе. Я оттолкнул тебя. Неужели тебе не обидно и не больно? Почему ты ненавидишь меня так, как я того заслуживаю? — Зачем ты сказал Люмин про книгу? — спрашивает Кавех, держа коробку с такой бережливостью, будто это сокровище царя Дешрета. — Это очевидно. От меня бы ты её точно не принял.       Кавех чувствует, как жар подбирается к щекам. — Я не искал её специально, даже не думай, — сразу же отрезает аль-Хайтам. — Она попалась мне на базаре. — Хорошо, что не специально, — отвечает Кавех.       "Иначе бы я умылся в чувстве вины". — Если бы специально, то ты бы чувствовал себя виноватым, — повторяет аль-Хайтам его мысли.       У Кавеха от неожиданности вздрагивают губы, и почему-то становится до белого шума пусто в голове. Ни одной мысли, будто всё выжгли пиро-вспышкой. И только за рёбрами до ужасного тяжело и гадко. — Я скоро съеду, — это его собственный голос произносит что-то такое, что рождено в инерции отторжения. Даже сейчас он пытается отстраниться, прочертить тысячу границ, чтобы никто не смог подобраться.       Подобраться и узнать страшную тайну — как ему в действительности больно от того поцелуя, и от того, как безжалостно он отказался продолжать. — Можешь не торопиться, — отвечает аль-Хайтам.       Кавех молчит, потому что сам себе не может объяснить, зачем сказал это. Нужно было молчать, просто уйти в свою комнату и сделать вид, что его не волнуют их отношения. — Кавех? — зовёт аль-Хайтам. — Я пойду к себе. "Я убеждена, что важно быть с кем-то, кто может прочитать тебя. Думаю, это и есть "понимание", которое ты хотел бы получить." "Люмин, ты права, но я не могу портить ему жизнь". — Хочешь скорее прочитать книгу? — спрашивает аль-Хайтам.       Он будто не отпускает, и Кавех сжимает пальцами подарочную коробку, чувствует, как кожа скользит по шершавой поверхности обертки. Он злится, потому что все вокруг него оказываются правыми, а он — разбитым притворщиком.       Его окружает кольцом всё то верное и истинное, что он без конца крутит в своей голове, но каждый раз норовит схватить, скомкать, спрятать. — Да, — бесцветно отвечает Кавех и отворачивается в сторону комнатной двери.       Как назло — шаги позади не раздаются, а значит аль-Хайтам продолжает стоять, привалившись к стене. И прожигает своим настырным взглядом, режет, снимает кожу, разматывает сухожилия и ломает кости.       Потому что он знает, что Кавех ему врёт. Врёт с того самого поцелуя — бесконечно много, некрасиво и зло. Врёт словами, жестами и телом. И Кавех готов продолжать это делать, загонять себя в самую глубокую пучину из откровенной лжи, лишь бы не сказать правду. Правду, что он испортит аль-Хайтаму жизнь. — Изначально я полагал, что тебе хватит месяца, чтобы перестать на меня злиться, — голос аль-Хайтама и то, что он говорит — точно шпилька, входит под рёбра долго и мучительно. — Ведь новизна чувств иссякает как раз за три-четыре недели. Но потом я понял, что ты испытываешь нечто посложнее, чем обыкновенная злость. — Ты всегда такой — не успокоишься, пока не разложишь всё по полкам. Но я не твои книжки, аль-Хайтам, меня нельзя систематизировать и расставить по алфавиту, — говорит Кавех, оборачиваясь через плечо. — Предпочитаю расставлять книги по областям знаний, — отвечает аль-Хайтам, расслабленный и спокойный. — Да знаю я, как ты хранишь свои идиотские книжки! Суть ведь в другом! — Твой пример мне понятен. — Да ты…       Это спокойствие и совершенно рациональный тон — как спичка. Всего одно движение по коробу, и вот она пылает. — Тогда чего ты прицепился? — Кавех переходит на крик, и дыхание его разом становится гулким и тяжёлым. — Хочу понять, как долго ты будешь пытаться вызвать во мне ненависть к себе. Я принял твой отказ, так что это ни к чему.       Кавеху кажется, что его загнали в угол. Раскрыли, обнажили всю суть. Но разве стоило ожидать другого от аль-Хайтама? Он всё понимал с самого начала.       Кавеху хочется спрятаться. Он будто совершил огромную ошибку — ха, очередную, — и не может справиться с её последствиями. — Я не хочу, чтобы подобное повторилось, — говорит он.       Ложь. Очередная ложь к той, что он уже наплёл вокруг себя. Продолжает отталкивать, отчетливо понимая, что во всём мире не найдётся человека ближе, чем аль-Хайтам. Но и не может допустить, чтобы они стали ближе. — Не повторится. Так что тебе не нужно тратить силы на то, чтобы бесконечно со мной ругаться. Это изматывает, — продолжает аль-Хайтам.       Кавех поднимает на него взгляд. Он не смотрел на него прямо и открыто с момента того поцелуя — потому что по-другому он не смог бы врать. Но сейчас видит: аль-Хайтам действительно устал. Это можно заметить, лишь хорошо его зная. Привычная расслабленность, уверенность, но под глазами глубокие тени. Видимо, он почти не спит, хотя очень ценит отдых и сон.       Кавеху становится дурно от самого себя. А если аль-Хайтам действительно переживает отказ? Очень по-своему, как всегда тихо, холодно, стараясь абстрагироваться. И при этом Кавех делает всё, чтобы он из раза в раз переживал его подначки и ложь.       Какой же он отвратительный человек. Эгоист, решивший, что лучше чужая ненависть, чем честность и общее благополучие. Но ведь это должно было сработать. Так было бы лучше. — Прости, — только и может сказать Кавех, одерживая сокрушительное поражение во всех своих мыслях и чувствах. — Я всегда знал, что с тобой не будет легко. — Аль-Хайтам до сих не меняет позы, лишь смотрит внимательно.       Его слова — полная противоположность всему, что говорит Кавех. Прямолинейные и правдивые. И он в очередной раз подчёркивает, что всё знает и понимает. Нет. Не так. Он знает и принимает.       Читает, как раскрытую книгу. — Ну зачем же ты, — шепчет Кавех и обрывает сам себя. Теперь с трудом получается говорить, потому что в горле нарастает ком. О, Архонты, не хватало только расплакаться — горько и глупо. Кавех делает глубокий вдох и выдох, сжимая коробку до побелевших костяшек. — Зачем что? — спрашивает аль-Хайтам.       Он, наконец, отталкивается от стены плечом и делает шаг навстречу. А Кавех вжимается спиной в дверь позади себя, тем самым останавливая его.       Происходит ровно то, чего он всегда боялся: они оказываются один на один в замкнутом пространстве, откуда не сбежать, где нельзя скрыться. Остается только он и взгляд аль-Хайтама. — Аль-Хайтам, ты же видишь, — на выдохе произносит Кавех, отчетливо понимая, что больше ему не сбежать и не соврать. — Я разбит и у меня ничего нет. Во мне слишком много противоречий, а в реальности — долги и несамостоятельность. Я не могу быть с тобой. Я уничтожу наши отношения, я уже это делаю. — Во мне нет безрассудства, Кавех. И мне не свойственно делать что-то, за что я не могу принять ответственность. Полагаю, ты считаешь, что я не задумывался о том, правильно ли поступаю, когда поцеловал тебя, — его речь, словно неотвратимая волна, и Кавех почти задыхается. — Но я поступил правильно, потому что знаю, кто ты есть. И был готов к тому, что за этим последует. Я никогда не приукрашивал твоих качеств и не утрировал недостатки. Я знаю, что ты слишком чувствительный, любишь драматизировать, и что у тебя полно проблем с реализацией себя.       Это звучит жестоко, и в тоже время Кавеху разом становится легче. Подступившие слёзы высыхают, и следующий вдох становится свежим и полным, сразу во всю грудь. — Даже сейчас ты не можешь выражаться мягче, — он коротко улыбается, не отводя глаз. — Но мне и не нужно, чтобы было иначе.       Аль-Хайтам не отвечает. Кавех продолжает держать подарок одной рукой, а второй — тянется к нему. Впервые сам, впервые просто потому, что сам этого ужасно хочет. Всегда хотел.       Он касается пальцами его щеки и накрывает ладонью. Вот так просто, теперь уже без утайки и попыток соврать. Аль-Хайтам подходит ближе, и теперь уже его руки, обхватывают за пояс, его губы скользят под ухом и на шею.       Он обнимает очень крепко и надёжно, как-то очень правильно, и Кавеху становится до оглушительного спокойно. Он чувствует его запах, его тепло, чувствует дыхание на своей коже и покрывается приятными мурашками.       За рёбрами чувства скатываются в жгучий ком. Кавех немного отводит голову назад и просит: — Посмотри на меня.       Аль-Хайтам поднимает к нему лицо, и его встречает поцелуй. Кавех давно должен был его вернуть, а не бежать от себя и от того, что чувствует на самом деле. Не должен был врать и притворяться, заведомо зная, насколько это бессмысленно.       Он целует осторожно, потому что по-другому не умеет. Никогда и ни с кем он не был близок: долгое время его увлекала лишь учёба и проекты, а потом пришло понимание, что для начала ему нужно любить, чтобы позволить большее. И никогда он не думал об этом, как о чём-то неправильном, просто как и всегда — хотел сначала быть влюблённым, а потом уже всего остального. И аль-Хайтама он любит слишком сильно. Так сильно, что отталкивал, не желая портить ему жизнь.       Дверь позади открывается — аль-Хайтам давит на ручку и сильнее прижимает к себе. Кавех теряет вдох, когда вместе с ним оказывается в темноте и прохладе собственной комнаты. Он неловко откладывает подарок на тумбочку, теперь обнимает его лицо ладонями и целует снова: губами к губам, мажет языком.       Аль-Хайтам кажется более уверенным. Его руки скользят по пуговицам рубашки, затем — по коже, вызывая горячую волну и целый ворох незнакомых ощущений. Мышцы под кожей напрягаются, жар скатывается к низу живота, и Кавех ошеломлённо давит ему на плечи. — Подожди. — Всё в порядке, — говорит аль-Хайтам.       Его ладони, тёплые, большие, уверенные, ему хочется доверять. Кавех становится спокойнее, внутренне тише: сам снимает с себя рубашку, развязывает пояс на легких штанах и отдаётся, повторяя себе снова и снова: “Я ничего не испорчу”.       Поцелуи растекаются по коже, остаются на шее, цепляют что-то внутри, вытягивая первый стон. Кавех почти его пугается, широко раскрывает глаза, но встречается со взглядом аль-Хайтама — кажущимся во мраке комнаты тёмным и жадным. От таких глаз гулкий выдох схлопывает грудную клетку, и Кавех сильно перехватывает его за плечи, снова целует, и пускай не так умело, как хотелось бы.       Его опаляет встречным жаром, его стискивают сильные руки, заставляя трепетать и забыться. Забываться в чувственности момента, в отдаче, и в том, насколько сильно они противопоставлены друг другу. Аль-Хайтам притягивает его к себе так же настырно, как сам Кавех ранее пытался его оттолкнуть. Должно быть, это их особый путь.       У кого-то любовь случается естественно, кто-то принимает её легко и быстро, кто-то взращивает долгое время. А у них: вот так — долгим, извилистым путём, потому что никто из них не является простым человеком.       Вся одежда остаётся на полу, и из коридора в комнату скользит полоска света. Кровать проминается под тяжестью двух тел. И Кавех чувствует, как почти погибает под ласковостью и вниманием аль-Хайтама. Его обволакивает, и кажется, что его губы и руки оставляют следы всюду: пылает рот, пылает шея, пылают бедра. Пальцами хочется обвести каждую метку, хочется схватить аль-Хайтама за ладони, тянуть ближе, чтобы забрать каждое мгновение его присутствия. Разделить с ним всё, что он способен сейчас дать.       И от этой тяги не спасает ни вспышка короткой боли, ни тягостное ощущение заполненности. Кавех терпит, потому что под сердцем очень сладко тянет, затмевая любое болезненное ощущение; и он сжимает пальцами аль-Хайтаму загривок, прячет собственный всхлип в поцелуе и сильнее стискивает его бока коленками. — Не смей останавливаться, — шепчет он, хотя самому до слёз сложно.       Тело то сжимается, то впускает в себя ближе. Кавех готов метаться по постели, но аль-Хайтам кладёт ладони ему на лицо, целует у уголка глаз, таким простым жестом внимания заставляя замереть и не беспокоиться.       Гулко выдохнув, Кавех прислушивается к себе: больно, вязко, но когда аль-Хайтам оказывается в нём целиком, внизу живота что-то сладко вздрагивает, выбивая долгий стон. Напрягаются мышцы, выгибается спина, и хочется, чтобы это снова повторилось. И с каждым толчком — только ярче и сильнее, по позвоночнику и цветастыми искрами под веки. Кавех забывается в жарком, влажном и страстном, ногтями впиваясь в кожу аль-Хайтама на плечах, чувствует его гулкое дыхание на своих губах в миге до очередного глубокого, настырного поцелуя, от которого кружится голова.       Кажется, что мир сейчас разобьётся, его поглотит сверкающее небытие, где от кожи ничего не останется, будет только инстинкт и тяга к тому, чтобы получить больше, чем есть сейчас. Чтобы каждый раз, словно ножом по грудной клетке: опасно, остро, чувственно и с громким стоном.       Кавех действительно разбивается: на тысячи осколков, чтобы обнажиться одним только удовольствием, вобрать больше, сильнее и объять всей оставшейся пылью от себя — аль-Хайтама. Стечь по его плечам, спине, рукам, сконцентрироваться на губах, чтобы только с ним — застыть в вечности и без конца благодарить за всё, что он сделал. Вспышка наслаждения длится будто бы вечность, но на самом деле — лишь несколько минут. У Кавеха поджимаются пальцы на ногах, и он, весь влажный от пота и спермы, цепляется за аль-Хайтама только сильнее. И если сейчас аль-Хайтам его отпустит, то это разобьет ему сердце.       Но объятия не размыкаются. Аль-Хайтам жмётся щекой к его плечу, руками стискивает поперек спины — горячий, сильный, надёжный. Кавех осторожно ведёт пальцами по прядям его чёлки и прикрывает глаза. Ему очень хочется покоя.       В груди становится тесно, и вдох проходит с трудом. Предательские слёзы опаляют глаза, и Кавех вздрагивает, вынуждая аль-Хайтама распустить объятия и приподняться. — Больно? Давай посмотрю, — шепчет он, но Кавех хватает его за предплечья. Ему не там больно, ему очень больно внутри. Ведь он постоянно перекатывается от чувственной радости к мутному стыду. — Нет. Обними, — просит он, и от того, с какой открытостью произносит это — плачет сильнее.       Аль-Хайтам его понимает и принимает. Вот таким: странным и неправильным, излишне эмоциональным и импульсивным. А Кавех в ответ знает и принимает его, и ужасно боится сделать больно. Он хочет оберегать.       Аль-Хайтам приподнимается над ним, и Кавех быстро стирает слёзы, мокрыми пальцами касается его лица. — Мы лишь в начале пути. — Я ещё столько слёз пролью. — И ровно столько же раз ты попробуешь от меня уйти. — Я знаю, ты не отпустишь. — Не отпущу.       И вместо ответа Кавех оставляет поцелуй на его губах.