Am I Too Late for a Miracle?

* Люди из города обожали их (вернее, большинство обожали некоторых из них), считали удивительными, восхищались их дарами… Верно. Дарами. Действительно, это было слово, которое используют, чтобы обозначить что-то дарованное человеку. Есть так же другое слово то, которое, по мнению Бруно, лучше подходило для описания того, что получили он и его родные. Проклятье. Провидец усмехнулся. Большая часть его семьи не согласилась бы с ним, и, в какой-то степени, они были бы правы. Исцеление дорогой Джульетты, растения Исабеллы или способность Антонио к диалогу с животными, любой бы с трудом назвал проклятьем. Но что они не могли понять, так это то, что за любой дар, такой особенный, такой чудесным образом преподнесённый, всегда есть цена. И именно эта цена превращает то, что могло быть благословением в бремя. Лишь маленькому Антонио пока что удалось избежать такого исхода и, если кто-то спросит Бруно, так бы оно и оставалось. Не было ничего такого ужасного, ради чего ему нужно было бы жертвовать своим детством. Бруно не хотел, чтобы с Антонио произошло тоже, что и с ним, и с его сёстрами и племянниками, когда его не было рядом или он был слишком занят своими собственными проблемами, чтобы попытаться предотвратить это. Его племянница Луиза является прекрасным тому примером. Крепкий орешек. Буквально. Но с пятилетнего возраста все ожидали, что она унесёт любую ношу, когда-либо появившуюся у горожан. Хоть Долорес и сказала, якобы на мысль, о пошатнувшемся состоянии Луизы, её навёл дёргающийся глаз, она и Бруно оба знали, что это было ложью. Глубоко в стенах, он далеко не раз слышал плач своей племянницы. Джульетта могла исцелять даже самые тяжёлые травмы, но вместе с этим пришёл груз ответственности за благополучие всего города. Было несколько крупных происшествий, в которые она не смогла подоспеть вовремя, чтобы спасти некоторых из пострадавших. Она несла эту тяжёлую ношу на плечах каждый день и делала это с тех пор, как получила свой дар в пять. К тому моменту, как ей исполнилось десять, она уже видела слишком многое. Камило, перевёртыш, все видят в нём озорного шутника, того, кто всегда знает, как поднять настроение. Всегда. Похоже, что никого не заботит, как часто улыбка мальчика выглядит всё более и более натянутой. Положение Долорес довольно очевидно. Единственный раз, когда Бруно покинул стены Каситы за те десять лет одиночества, был ради кражи пары берушей* для неё. Она бы не купила их самостоятельно, чтобы не потерять лицо. Долорес всё равно знала, что он здесь, так что провидец пошёл на это ради неё, устав слушать её всхлипывания по ночам, пока она закрывала уши руками, даже тихие горные ночи слишком громкие для неё. По крайней мере, с берушами она может получить покой в ночное время. О и Исабелла, идеальная Исабелла. Это и было её платой. Непоколебимое совершенство. Проклятье, которое Бруно не пожелал бы никому, такое, что могло посоревноваться даже с его собственным. По крайней мере, от него ожидали "Приносящего неудачи Бруно", довольно буквально винили его во всём. Через некоторое время он попросту начал жить, как он сам считал нужным. Какая разница, что он натворит, если все уже ожидали от него худшего. Для неё же… О чём он и говорит. Его собственный… Способность видеть будущее было чем-то, о чём мечтали многие. Каждый сталкивался или столкнётся со сложным выбором в какой-то момент своей жизни, желая выбрать правильный путь, но, не зная какой из них верный, мечтая, чтобы можно было просто узнать, как всё обернётся. Бруно знал. Но немногим когда-либо нравилось, что он видел. В болезненно молодом возрасте он точно понимал значение фразы "стрелять в гонца". Потому что это было именно тем, что делали горожане. Они ненавидели гонца, и Бруно по-настоящему мечтал, чтобы простые разговоры могли воплощать что-то в реальность. Если бы это было так, он выговорил бы свой дар вон из своей жизни, молился тому, кто даровал им эти силы, чтобы забрал их обратно Но это не так. Он не мог и не призывал ничего в реальность, но как обычно, люди хотели винить кого-то в своих неудачах. И Бруно был самой простой целью. Однако не только ненависть горожан и разочарование собственной семьи сделали его дар невыносимым. Приличное количество людей справлялись с ситуациями и похуже, и Бруно бы был одним из них. У него были крысы, истории и Касита. Всё было неидеально, в разрез с популярным мнением он не предпочитал собственную компанию другим, но это было всё, что у него было и этого было достаточно. Если бы только не было так больно. Буквально. Бруно никогда не забудет (не сможет забыть) день, в который он и его сёстры получили свои дары. Как все восхищались радугой, простирающейся над головой Пепы, не будет больше дождливых праздников или свадеб (почти, но это тоже не было его виной). Они так же радовались, когда Джульетта, открыв свою дверь, показала сбивающую с толка, но успокаивающую сцену. Она потянулась к маминой руке и ожоги от готовки исчезли у них на глазах. Бруно был поражён тоже, трепетал над дарами своих сестёр, взволнованный как никогда. Но, когда он дотронулся до своей собственной ручки… Чтож…он закричал. Закричал настолько громко, насколько его маленькие лёгкие позволяли, от боли расцветающей в голове, и все остальные закричали тоже от его светящихся ядовито-зелёных глаз. Затем новоиспечённый провидец упал без сознания, от боли и страха, ибо то, что он предсказал, было не тем, что пятилетний мальчик должен был когда-либо увидеть. Хотя он предвещал вещи и страшнее с тех пор, так что не потрудился запомнить, о чём было первое видение. Или что оно значило для его пути в жизни. После того, как люди оправились от шока, они даже были оптимистичны насчёт его дара. Подумали, что теперь смогут предотвратить происшествия, неприятные инциденты и любые несчастья. Им больше никогда не придётся беспокоиться (потому что за них обо всём побеспокоится маленький Бруно). Как оказалось, некоторые события нельзя изменить. Когда горожане узнали об этом, они повесили вину на него. Волю вселенной на пятилетнего ребёнка. Долгое время провидец и сам в это верил, как и в то, что является источником всего зла в городе, проклятьем сам по себе. Только когда остался наедине, со своими мыслями за стенами Каситы, его осенило, что это не было его виной. Ничего из этого. Незадолго до того как Бруно пропал за стенами дома Мадригаль, он увидел, что на городском рынке произойдёт инцидент. Но будучи побитым и глубоко измученным человеком, лишь в этот раз, он не рассказал ни единой душе. Никто не пострадает. У тележки сломается колесо и из неё выпадет пара коробок овощей, но на этом всё. Он просто хотел узнать, увидеть… Это всё ещё произошло. Несмотря на то, что он не произнёс ни слова, об увиденном в песках своей комнаты, это всё ещё произошло. Бруно не привносил в мир ничего своими словами, когда-либо. Правда, со стороны Бруно было бы уместнее взглянуть совсем чуть-чуть левее, вовремя этого конкретного видения, тогда бы он увидел цепную реакцию в итоге устроившую довольно таки не малый переполох, достаточный чтобы убедить его всё же предупредить присутствующих на площади (как будто они бы прислушались к нему). Самое смешное, что после инцидента несколько горожан маршем пришли к Касите, с молодой Луизой, несущей несколько сломанных тележек, за ними, требуя объяснения, почему Бруно не сказал, что их ожидало, интересуясь, что ещё он утаил. А Бруно…не знал смеяться ему или плакать. Он помнил, как подумал:"это никогда не был я…", лёжа в своей горке песка вместо спальни, крысы бегали по его груди в попытке приободрить. Этой ночью их тихий писк не мог утешить его, и, к их разочарованию, даже сворачивание себя в маленькие пирожки не могло заставить его улыбнуться. Это было его любимой вещью в грызунах, когда их гладили они, почти в прямом смысле, становились двумерными. Только уши, хвост и мягкая подстилка из меха. Это было умилительно, и они знали это. Но даже этого было недостаточно, чтобы перевесить сокрушающее понимание того, в каком положении Бруно на самом деле находится. Он не был городским колдуном, скорее козлом отпущения. И, что бы он ни делал, это не изменится. Если бы только это осознание могло обратить вспять ущерб, что уже был нанесён. Потому что, как говорилось ранее, он годами верил, что это было его виной. На протяжении тридцати пяти лет верил. Тридцати пяти… Такую рану даже времени не под силу залечить. Не то чтобы Бруно любил быть один, чувствовал себя ужасно одиноким большую часть времени, но уединение делало всё намного проще, как бы ему не хотелось это признавать. Его семья никогда не понимала Бруно и его причуды. Как, например, почему он не мог смотреть людям в глаза, при разговоре (он слушал намного лучше без зрительного контакта, и не мог понять, почему для них было важнее, чтобы он "не был грубым" и в последствии абсолютно их не слышал, слишком сосредоточенный на попытках понять, не смотрит ли он слишком долго и в какой глаз ему смотреть). Бруно довёл свою мать до белого каления постоянными постукиваниями и придирчивости к материалам, что, кстати, создало впечатление, будто он всегда носит одну и ту же вещь, так как его шкаф наполнен множеством пар одинаковой одежды. Если бы только это было самым худшим… Бруно знал, что с ним что-то не так, и довольно давно. Что-то не имеющее отношения к его причудам, что-то, что он приобрёл, выработал. Его странности никогда не беспокоили его. Скорее то, что это беспокоило остальных, и он не мог понять почему. Но в конечном итоге семья научилась уживаться с его причудами, а провидец научился жить с ними и их странными порядками, даже если не всегда их понимал. Но… Но ритуалы были чем-то совершенно иным. Бруно не помнил, когда точно это началось, где-то через пару лет после получения "дара", когда горожане начали ненавидеть предсказания и его самого, когда дорогая мать начала смотреть на него с разочарованием во взгляде, несмотря на то, что всё что он сделал, так это сказал ей правду… Как раз тогда, когда начал винить себя за то, что происходило в видениях. Бруно стучал по поверхностям, сколько себя помнил. Звук успокаивал его, как и ритмичные движения в купе с текстурой дерева или плитки под костяшками. К слову это всё, чем оно являлось. Чем-то успокаивающим. Так что провидец понятия не имел, почему однажды в его голове появилась мысль:"Если ты сделаешь это правильно, Сеньора Диаз не упадёт с лестницы". Ровно как не знал, почему поверил в это. Он нуждался в хоть капельке контроля, вот почему… Всё ухудшалось в геометрической прогрессии с этого момента, медленно, но верно крадя его жизнь, ухудшаясь, к его с сёстрами тридцатилетию, настолько, что всё, что он делал, должно было быть идеальным или случится что-то плохое. Его семья умрёт, люди из города умрут… Бруно натурально верил в это, и оно пожирало его изнутри. Джульетта была одной из немногих, в то время, кто был терпелив с ним. Приносила лечащую еду каждый день и садилась рядом, пока Бруно таращился на тарелку, пытаясь понять каким образом взять её, чтобы муж Пепы не сломал лодыжку на следующей неделе. Он полностью осознавал, насколько абсурдно это звучало. Но случались вещи и постраннее, их собственные "дары" идеальный тому пример. Что если сделать что-то неправильно и проигнорировать, а в итоге из-за этого произойдёт то, чего Бруно боялся? Что тогда? Он будет виноват ещё больше… Есть вещи, которые дар Джульетты не может исправить, почти все из них относятся к нему. И он ненавидел, насколько её ранило то, что она не может помочь. Волшебство Джульетты не могло сгладить тревожность, убедить Бруно, что не случится ничего плохого, если не так постучать по двери (как же он скучал по временам, когда постукивания успокаивали его, теперь они стали наибольшим источником стресса). Она не могла помочь с его болью. Да, обратно к теме о хронической головной боли. Видения… приносили боль. Ужасную. Каждое из них, как те, которые он вызывал по своему желанию, так и те, что приходили независимо от того нравилось ему это или нет, все грозились поджарить ему мозги. Те, что провидец призывал сам, не были настолько плохи, возможно, потому что знал, когда они придут и мог приготовиться к ним, к ощущению, будто его голова раскалывается надвое, сжигая его заживо, пока он вглядывался в то, что ни один человек не должен был иметь возможность увидеть. Непроизвольные же, были худшими, они больше всего влияли на его жизнь, просто потому, что могли и случались где угодно. Они причина, по которой провидец ненавидит покидать пределы дома, у него было не одно непрошеное видение вовремя воскресной торговли*, которое заставило его рухнуть на мощённой булыжником улице, хватаясь руками за голову и всхлипывая от боли, на глазах у всего города. Через какое-то время, пристальных наблюдений, Бруно смог уловить сигналы, говорящие о надвигающемся видении. Благодаря этому он так же научился сдерживать их, выхватывая маленький кусочек своей жизни. И развил не плохую толерантность к боли вместе с этим, так как удержание видений усугубляло мигрень. Проще говоря, есть причина, почему Бруно такой тощий (и как следствие низкий), и это, не потому что он не ел. Особенно пока они росли, Джульетта была только рада приготовить приятную по текстуре еду для него. Нет, Бруно был настолько тощим, потому что мигреней от видений, и тем более их подавления, была настолько ужасной, что вызывала приступы рвоты почти ежедневно. Что привело к недоеданию, как бы он не пытался этого избежать. Что в свою очередь… привело к тому, какой он сейчас. Куда ниже даже его сестёр, бледный, потрёпанный, больной… Его сёстры не раз умоляли его просто дать видению проявиться, если это было менее болезненно. Действительно, если их подавление наносило такой сокрушающий удар по его здоровью, почему бы просто не оставить эту идею? Да потому что их сдерживание, вместе с ежедневной мигренью, из-за которой хотелось вырвать свой мозг и выбросить его в окно, испорченные зубы и торможение роста были предпочтительнее того, что он увидит, того, как окружающие будут относиться к нему, лучше бремени его дара. Ха. Какого-то дара. Бруно бы никогда не сказал этого вслух, как минимум не там где семья или люди из города могли бы услышать его. Мама бы отреклась от него в туже секунду (его можно было назвать многими вещами, но "глупый" не было одной из них, он знал, что мысль уже проскакивала у неё в голове даже без дополнительного повода). Ели честно…он и вправду был зол на положение, в котором находился. Провидец на своём опыте узнал важность магии, как и то, почему она так много значила для его матери. Чем Бруно становился старше, тем сложнее было представить, насколько ужасно было видеть, как её мужа хладнокровно убили прямо у неё на глазах, уверенная, что она будет следующей вместе с тремя новорождёнными детьми на руках. Как бы крепко держал вещь, что спасла их, будь он на её месте. Он не хотел ненавидеть свой дар или волшебство, но что ещё оставалось? Оно довольно буквально разрушило его жизнь. Только Джульетта слышала, чтобы он когда-либо такое говорил, точнее кричал. Она пришла проведать его однажды, когда им было около тридцати пяти, принести еды как обычно, только чтобы найти брата свернувшимся в клубок на песке, скулящим в попытках справиться с пронзающей болью. Он помнил, как она просила просто перестать сопротивляться и принять видение, всё закончится, когда он увидит что-нибудь! И помнил, как прокричал в ответ, что пытается, бросил идею подавить это, как только боль стала по-настоящему обволакивающей. Но по какой-то причине, возможно, потому что Бруно был на взводе и не мог достаточно расслабиться, или по другой, его дар посчитал этот день удачным, чтобы поиздеваться над ним и видение мелькало на периферии просто, чтобы свести его с ума. – Забери! – пронзительно закричал Бруно, кому бы то ни было, пока Джульетта держала его голову у себя на коленях, поглаживая его по спине, пробуя всё что угодно, чтобы утешить, и прекратить его страдания. Безуспешно. – Возьми обратно! Я не хочу этого, забери это обратно! Чем-бы не был источник магии, он не услышал его. В конце концов, вытерпев достаточно чтобы начать серьёзно обдумывать попытку сотворить что-то радикальное, просто чтобы заставить это прекратиться, из последних сил Бруно вырвал из песка один из керамических кувшинов и, прежде чем Джульетта успела его остановить, разбил о собственную голову. Хоть и привело в ужас его сестру, но это сработало, заставив его плакать от облегчения, пока Джульетта обрабатывала рану на его голове от осколков глины. События этого дня запустили новую цепочку событий, ни одно из которых не было здоровым, но каждое приносило облегчение. По крайней мере, временно. Годами раньше Бруно понял, что ритуалы иногда помогали смягчить болезненные ощущения, одна из причин, почему он начал так полагаться на них (или как минимум склоняться в этом направлении). Это бы ничем не отличалось. В то время, как он знал, что не сможет вырубать себя направо и налево керамическими кувшиноми каждый день – это он оставлял на крайние случаи, когда даже вариант всё же получить видение не работал – в минуты, когда Джульетта убедила его съесть хотя бы маленький кусочек арепы, чтобы она могла его вылечить, он осознал, что боль от порезов на его голове, на самом деле, успокаивала, и сняла часть вечной напряжённости вокруг глаз. Даже тогда, пока сестра залечивала его раны, он понимал, что это было очень, очень плохо, но собирался использовать в любом случае. Не намереваясь даже пытаться остановить себя. Джульетта тоже это знала и пыталась отговорить его, но… Чтож. Раны на его предплечье, скопившиеся за десятилетие, что он провёл вдалеке, от магии своей сестры, говорили сами за себя. Делайте с этим что хотите. Лишь одна вещь, помимо ран, помогала, и это были дети его сестёр. Его драгоценные sobrinos и sobrinas. Они говорили, что смех лучшее лекарство, и, несмотря на то, что Бруно редко мог найти в себе силы смеяться, смеха его племянниц и племянников было достаточно и на него тоже. Они обожали Бруно, несмотря на его причуды и ритуалы, Несмотря на то, что иногда он не мог поиграть с ними из-за мигрени, несмотря на всё, что говорили о нём в городе… Он держался на дистанции, чтобы не дать им увидеть, как плох был его "дар", прятался у себя в комнате, и формировал непрошеное видение сквозь боль, только чтобы снять напряжение достаточно, для возможности стерпеть и пойти проводить с ними время дальше. Вот насколько много они для него значали. Дети были так… взволнованы, перспективой получить свои собственные дары, даже если его сердце металось от мысли, что всё имеет цену, он просто не мог всё испортить. Чтобы не говорила Пепа. Не то, что бы она могла сказать много хорошего о нём, после её испорченной свадьбы (очередное видение, которое он стерпел ради возможности должным образом повеселиться со своей сестрой, подумал, что, из всех вещей, которые он мог увидеть, погода была наиболее безвредной. И, когда он увидел дождь, только чтобы выйти на улицу и не найти ни облачка, Бруно решил упомянуть об этом Пепе, ожидая, что это можно легко исправить, поставив пару навесов, или хотя бы держать их неподалёку. Это не было тем, что произошло), а теперь ещё и травмированной дочери… (Он присматривал за Долорес и Исабеллой один, когда мигрень начала нарастать. Они были как раз в разгаре уговоров дядюшки заглянуть в их будущее, так что он сдался, боль всё ещё в рамках того что он мог выдержать, не желая чтобы дети увидели. Для Исабеллы у него были хорошие новости, однажды она найдёт свою любовь. Долорес же…Бруно прервал видение до того как смог полностью его рассмотреть, из-за нарастающего головокружения. Последним, что он увидел, была повзрослевшая Долорес, тянущая руку в сторону мужчины, тянущимся к ней в ответ, тип видения, которое может означать что угодно, скорее всего, что-то не определенное. Находясь в подвешенном состоянии, он не смог ясно выразить, что увидел, и она интерпретировала это как знак, что никогда не сможет быть с тем, кого полюбит. У Бруно не осталось сил, чтобы догнать её и поправить. Когда Пепа вернулась домой, она не дала ему и шанса объясниться. Через какое-то время он перестал пытаться.) Бруно не любил выбирать любимчиков среди детей его сестёр, прочувствовав на своей шкуре, какого быть одним из нелюбимых…не считая того что у него была любимая племянница и это Мирабель, бойкая девчонка с курчавыми, как у него, волосами, что является бескомпромиссно собой 100% времени. Он не ожидал, что это возможно для сорокалетнего мужчины восхищаться ребёнком и хотеть быть больше как она, но вот он здесь, размышляет, перестал бы он заботиться так сильно, если бы это не облегчало некоторое давление, что его проклятья и ритуалы постоянно оказывают на него. (Это была та забота, что загнала его за стены. Бруно предпочёл бы страдать сам, чем позволил бы страдать Мирабель, и так обделённой даром, и если бы его мать уловила хотя бы примерную суть того, что было в видении, когда она попросила узнать почему, на долю девочки выпало бы ещё больше. Так что он разбил плиту, и сбежал в место, одновременно являющееся раем и сущим адом. И всё же к частью он ушёл, иначе Касита бы обрушилась куда раньше.) Зная всё это и границы того, на что он готов был пойти, чтобы избежать, его, честное слово, проклятье, разве удивительно, почему Бруно не почувствовал ничего кроме облегчения, когда эта чёртова свеча, наконец, потухла? Он почувствовал, когда это произошло, пока катился кубарем вниз, приняв на себя основной удар прыжка, из осыпающегося окна Каситы, со своими драгоценными крысами на руках. К моменту, как провидец достиг подножья холма, он уже ощущал, как каждый мускул в его теле расслабляется, особенно лицо, где он держал большую часть напряжения. После стольких лет – сорока пяти лет ада – оно ушло. Бруно не осознавал до конца в сколь ужасной боли жил, пока она, наконец, не ушла. Когда он понял, что конкретно произошло по возвращению к обломкам их дома, после по-настоящему странного поворота событий, в котором его мать посмотрела с любовью на него и обняла, очевидно, не злая на Мирабель за разрушение их дома – чего она не делала, поэтому он и пошёл на её защиту. Чёрт, он защищал бы её, даже если бы она намеренно снесла дом – Бруно подумал, что его мать может действительно изменить своё мнение при виде облегчения на его лице. Он ничего не мог с собой поделать. Волшебства больше не было, и он сочувствовал горю его семьи и незавидному положению горожан, но волшебства больше нет, и если магия правда ушла, это значило что… Что это наконец-то закончилось. Сорок пять лет нескончаемых страданий, что не раз грозились оборвать его жизнь, потому что он больше не мог этого вынести, эту боль, одиночество, давящую тяжесть ритуалов и страха навредить своей семье…Лишь крысы, что набрасывались на него, чувствуя его состояние, вытворяли глупости на полу перед ним, забираясь на его руки и волосы, пощипывая его лицо пока он наконец не улыбнётся им, только они могли убедить его не сделать что-нибудь на эмоциях в худшие дни. Сорок пять лет… Это закончилось. Это наконец-то закончилось. Вовремя перестройки Каситы, волшебство всё ещё потеряно, Бруно чувствовал себя человеком впервые в жизни. Он мог выйти на улицу под солнце, не проходя через чрезмерную чувствительность к свету и ухудшающуюся боль. Он узнал, что снова может смеяться. Снова может есть (и он был голоден всё время, Джульетта была очень рада). Его причудливый, забавный образ дядюшки, больше не был просто фасадом, он на самом деле себя так чувствовал, так, как не чувствовал с тех пор, как ему исполнилось пять. "Это чудо", заметил он за собой мысли, когда он влился обратно в свою семью, правда, печально, какой поворот приняли их жизни после случившегося:"Это… это настоящее чудо". "Я наконец-то могу начать жить. Я могу быть нормальным человеком. Я могу быть счастлив". "Больше никаких страданий… по крайней мере не те, что оставили бы реальный след на мне". Принимая во внимание всё выше сказанное, невозможно описать ужас, что он испытал в день, в который они внесли последние детали к Касите, семья стояла вместе и любовалась своим восстановленным домом. Огарок магической свечи у Альмы в руках, готовый быть поставленным на подоконник как напоминание об их истоках и о том, что по-настоящему важно, внезапно покрылся сверкающей золой. И когда они прояснились… "Нет…" подумал Бруно, пялясь в шоке на свечу, полностью восстановленную, горящую ярким огнём. В шоке и отчаянии. "Нет, нет, нет…" "Господи, нет…прошу…" К его ужасу он лицезрел, как радуга расцвела над головой его сестры, смотрел на вернувшегося, на руку маленького Антонио, тукана, видел радость на лице Исабеллы, когда она заставила сад вновь цвести. У Бруно, в свою очередь, почувствовав растущее напряжение около его глаз, пульсацию, нарастающую за ними, выступили слёзы. И, когда видение полностью сформировалось, он позволил себе издать истошный крик. Не от боли, не физической, по крайней мере. Бруно даже не попытался остановить видение, в своей новизне, оно было слабым в любом случае. Нет, это был крик отчаяния из самых глубин его души. Воскрешение свечи означало спасение для его семьи и города, но для него… это ознаменовало вечные муки. Мирабель многих освободила от ожиданий, повешенных из-за их дара, превращая в настоящий дар, но даже ей не под силу спасти его от этого. Никому не под силу спасти его. Сёстры поймали Бруно, когда он рухнул на колени, сгибаясь пополам, закрывая руками светящиеся глаза, и начали успокаивать его. Пытались, по крайней мере. Для него было невозможно найти утешение. Поверьте, он пытался. На протяжении сорока пяти лет. … Мирабель нашла его снаружи намного позже, задолго после того как он отделался от своих сестёр и скрылся от остальной семьи, давая им возможность отметить возвращение магии, без его обременяющего присутствия. Он показался снаружи, только после темноты, прохладный ночной воздух и отсутствие яркого света облегчили часть давления, уже появившегося на лице. — Tio?— тихо спросила она, осторожно садясь на траву рядом с местом, где лежал Бруно, любовавшийся звёздами, распластавшись на спине.— Tio, ты в порядке? Он не потрудился ответить. Слишком уставший для этого. —Я не…я не знала о…твоих видениях, и что они…— она запнулась, явно желая помочь, ища, что она могла бы сказать, чтобы сделать всё лучше. Такого не существовало. —Я знаю— сухо ответил он, блеклым голосом. Он не мог найти в себе сил вложить больше эмоций.—Не волнуйся обо мне,carino. Возвращайся к остальным. Я скоро догоню. Он не собирался и, кажется, она знала это, потому что осталась, тусклый лунный свет отражался от её стёкол, пока она смотрела на него с тревогой. Здесь, под звёздами, приглушёнными голосами его семьи, отмечающей с Каситой, Бруно посетила мысль. Та, что приходила к нему раньше. Только сейчас с оттенком сожаления. Сожалел, что он не оборвал свою жизнь за стенами Каситы, позволил крысам отговорить себя. Никто бы не нашёл его, если бы он дождался пока Долорес уйдёт в город. Он бы ушёл незаметно для своей семьи, которая считала, что он уже ушёл. И на этом бы всё закончилось… Ничего из этого он не сказал вслух, но Мирабель почти выглядела так, будто знала, о чём он подумал, и в ту же минуту обхватила своими руками его талию и уткнулась головой в его грудь. —Всё будет хорошо,Tio…— прошептала она, правда это прозвучало так, будто она сама в это не верила. Бруно хотел утешить её, сказать что, да, так и будет, но у него не хватило духу соврать, не хватало сил поддерживать фасад, который оказался его настоящей личностью, но снова превратился в маску, пока он пытался скрыть свою агонию. Он просто не мог. —Похоже, со мной всё предрешено—прошептал Бруно, не до конца осознавая, что говорит вслух. Она обняла его ещё крепче, тихие слёзы впитываются в ткань его руаны. Он приподнял свою руку с места на траве и положил на спину Мирабель, слегка поглаживая её волосы, чтобы успокоить, пока она плакала на нём. "Не плач из-за меня, cariño. Не утруждай себя…" Бруно никогда бы не сделал что-то, что навредило бы его семье. Не сейчас, когда они знали что он здесь, что он не ушёл. Не когда его племянники нуждались в том, кто напоминал бы семье об обещании измениться. Иногда он задавался вопросом, что он увидит, если заглянет в своё собственное будущее, как долго он ещё должен будет страдать. У него было ощущение, что ответ ему не понравиться Продолжение следует.