Конец мира

      Безграничный космос должен пугать пустотой, но не пугает: внутри лишь равнодушное, умиротворяющее ничто. Келус медленно поднимает руку, чувствуя, как пальцы касаются пронизывающей реальность паутины мнимого, и оглядывается в попытке понять, где остановился сегодня. Планета за тысячу световых лет — или за мгновение — от него переливается всполохами золота, отраженного от звезд. Вспомнить название он не может, зато вспоминает, что видел ее уже десятки, сотни раз, когда закрывал глаза. Происходящее похоже на симуляцию, подобную Виртуальной вселенной Герты, только масштабнее, загадочнее и реалистичнее. Миры всегда разные, а суть всегда одна, как в каком-то цикле, где конец и начало давно скрыты тьмой веков.       Ничего не изменилось. Это тот же самый сон.       Потянуться к сиянию, как обычно, уже не получается. Мнимость стерла и забрала себе поднятую руку, оставив плавящийся обрубок, направленный в никуда. Позволить сукровице размеренно капать в вакуум, пачкая черные дыры, единственно верное решение. Паника и ужас не приходят разбить спокойствие — приходит понимание, что все идет так, как должно идти. Все правильно.       Стоит постичь эту простую истину, и в груди тут же начинает печь. Стелларон дает знать о себе быстро, не пригревая слегка и не давая возможности привыкнуть — впрыскивает в тело жар сгорающих комет, пылает, разлагая бесполезную оболочку. Противиться этому нет ни сил, ни смысла, ни желания. В конце концов, все сводится к Разрушению, даже он — стыдно не понимать таких вещей, будучи полубогом. Если Келусу суждено рассыпаться пеплом вместе с этим миром, так тому и быть.       И все же сегодня его час еще не настал, поэтому достаточно моргнуть, чтобы сломать идиллию сущего. Мгновение — или тысячи световых лет? — и переливающийся шар планеты становится пустой оболочкой, подтекающей густыми золотыми мазками. Они расплываются по невидимому, стекая с края небытия, плачут по погибшему дому, а он... Он вбирает их в себя?       Сознание возвращается резко, как от удара под дых. Келус смотрит и понимает, что не может смотреть, дышит судорожно и понимает, что не может дышать. От истекающей сукровицей руки остается одно золото, его глаза тоже золото, да все его тело сплошное золото, а дыхание — золотая пыль. Жар комет раскаляет мысли и саму возможность мыслить; где-то на грани всех чувств с трудом осязается и собственное тело, и безграничная пустота космоса, и умерший мир, неслышно стонущий в безразличную материю чистейшего ничего. В несуществующей голове искрит не красным, а золотым, и бьет набатом: он и есть Стелларон. Он разрушил эту планету.       Всепоглощающая боль ломает сущее снова. Перед глазами — Март 7 и Дань Хэн, безжизненностью напоминающие кукол в человеческий рост. Они не двигаются и не говорят, не обращают внимания на хаос, пока чья-то огромная рука крошит у перрона Звездный экспресс. Обломки застревают в невесомости, плывут мимо, как в замедленной съемке. Келус, неспособный пошевелиться, следит за одним из них взглядом и силится вспомнить, где успел увидеть нечто похожее.       Космическая станция. Вторжение легиона Антиматерии. Зверь Судного дня.       Лучше бы он не вспоминал, приходит на ум сразу, едва кости начинают раскаляться прямо внутри. Мышцы, жилы и вены наполняются кислотой, ядом, что заставляет их расти и лопаться под кожей. Агония выламывает и выкручивает неподвижное тело, вынуждает желать содрать его с себя и выпустить в жизнь незамутненную ярость от пронзающего с ног до головы мучения. Когда Келус ощущает вдруг, что может двигаться, то не знает, благословение это или проклятие — только бьет в болезненном приступе кулаком по воздуху, желая избавиться от страданий.       Сжатая ладонь натыкается на что-то влажное и почему-то острое. Это приводит в чувство, однако легче не становится совсем-совсем. Вид на разрушенный Экспресс предстает словно с высоты, пока в спину тянет холодом небытия и отзвуками чьего-то ликования. Март 7 и Дань Хэна нигде не видно, зато видно огромный кулак на перроне. Из-под него растекается красная жижа вперемешку с кусками одежды, черно-сине-зелено-белыми. Разбитый фотоаппарат с брелком скользит по полу, подгоняемый потоком крови, и выпадает в открытый космос сквозь брешь в разбитой обшивке.       Он и есть Зверь Судного дня. Он убил своих друзей и разрушил последнюю память об Акивили, Эоне Освоения, уничтожив Экспресс.       Теперь сущее услужливо ломается само. Трескается, как стекло, разверзнувшись чернотой, всеобъемлющей и всепоглощающей. Келус знает, что надо проснуться. Келус знает, что проснется сейчас...       И смотрит в потолок, потрескавшийся от старости. По цвету и состоянию тот очень напоминает потолок отеля "Гёте" в Белобоге, а, значит, кошмар окончен. Не сдержав кривой вымученной улыбки он садится на кровати и вздыхает, зарываясь пальцами в волосы. Неприятная ассоциация с паутиной из сна тут же оказывается отброшена нежеланием даже думать об этом. Здесь, в отеле, спокойно, и не стоит лишний раз доводить себя самого. Март 7 итак уже не знает, как веселить его после таких сновидений.       Стук в дверь раздается как нельзя вовремя. Жизненно важно отвлечься, заняться хоть чем-нибудь, забить голову до следующей ночи и ждать, пока господин Вельт разберется с этим, придумает что-нибудь, поможет как-нибудь. Он, знающий, кажется, все обо всем, всегда помогал. Иначе и быть не может.       — Иду, — срывается с губ как-то слабо. Ну, хотя бы на это хватает сил. — Я только встал.       Нужно умыться, одеться и привести себя в порядок, но прямо перед дверью в ванную что-то останавливает. Обстановка не изменилась, столы-стулья на месте, да и в зеркале над комодом тоже отражается он сам, помятый, совсем не выспавшийся. Одежда, брошенная там же, где вчера, тошнотворно напоминает о цветных лоскутах в кровавом месиве и тут же подкидывает осознание.       Тишина. Его остановила неестественная тишина.       Одевшись, Келус открывает дверь, однако за ней никого, кто мог бы постучать. Только серые безжизненные стены, почти полностью покрытые коррозией. Фрагментум облепляет их, как грязь, нарастает сталактитами прямо в проходе, а сломанные обогреватели распространяют вместо согревающего жара мертвенный смрад. Найти хоть кого-то, узнать, что случилось — порыв заставляет шагнуть вперед, чтобы провалиться в никуда, разбившись об пол и собравшись обратно во что-то иное, до мерзотного покалеченное.       Он — коррозия, и он — фрагментум, разъедающий мироздание, песчинка и абсолют одновременно. Это он точит медленно кусочек стены отеля и он же пробивает до основания земные тверди. Он — все и ничего, знающее, что Белобога больше нет, как и людей во всей Вселенной, но не понимающее, почему остатки цивилизации еще целы. Впрочем, целы они ненадолго, что успокаивает. Если здесь последний оплот, то вскоре от него не останется следа. Стену, планету, само мироздание хочется пожрать целиком. Очистить все и от всего, даруя путь лишь изяществу краха.       Однако это неправильно. Нет. Нет. Здравомыслие пробивается через тысячу искаженных голосов, цепляющихся за мозг из-за самых границ существующего. Его зовут Келус. Он Безымянный, а не монстр, герой, а не убийца, спаситель, а не уничтожитель миров. Его тело из плоти и крови — не из ошметков зла, чья цель просто насытиться чужой жизнью. Этот сон, повторяющийся из ночи в ночь, не станет будущим, как и он не станет...       Чем?...       Кем?..       В той части сна, где приходится бесконечно долго падать в глубины абстракции, Келус еще не был. Обычно все заканчивалось на фрагментуме, но теперь сознание будто проникает дальше дозволенного — или сюда ему и нужно? Мимо проносятся мертвые звезды, астероиды исчезают во мгле, и не слышно ни взрывов небесных тел, ни отзвуков падающих осколков всех миров разом. Разрушение есть все, разрушение есть ничто, пустота, поражающая саму себя от отсутствия чего-либо кроме.       Легкий взмах не своей руки останавливает полет на удивление мягко. Золотые глаза Нанука — огненная стрела, прожигающая в самое сердце. Хотя Стелларон внутри именно его детище, на этот раз дать знать о себе оно не спешит. Привычное ощущение тела, нормального, человеческого, впервые кажется настолько блаженным, однако не подталкивает радоваться раньше времени. Ему уже пришлось обмануться идеей, что сон закончился.       Молчание космической пустоты трескается, стоит Нануку, уже не божественно огромному, а вполне сравнимому ростом с людьми, сделать шаг. Видимо, Эоны могут принимать любой облик.       — Смертные... Не способны понять Путь, — безразличный голос пробирает до костей, еще недавно крошащихся от жара. Та же рука, что прекратила полет, указывает на единственное существо, оставшееся помимо него во Вселенной. На Келуса. — Ты можешь.       Золотая кровь капает с его груди и парящих в вакууме конечностей, перебитых собственной силой. Застывает, сияя, под ногами. Келус видит в ней свое отражение, иррационально обыденное для происходящего вокруг, и не может не спросить:       — Как вернуть все обратно?       Эон молчит. Чинить сломанное — не его стезя, так что он вряд ли ответил бы, даже если бы знал.       — Кроме Пути есть что-то еще?       — Нет.       Не догадываясь, что сказать, дабы не остаться здесь навсегда, Келус пробует в третий раз:       — Что мне делать?       — Принять Путь.       — Как? — и вот, вопрос попадает в точку.       Безнадежное ничто трогает кожу, позволяя космосу протекать внутрь сквозь поры. Космос не золотой, космос никакой, но он разливается внутри уже знакомым равнодушным умиротворением. Дает прочувствовать паутину мнимого всем собой, внутри себя, и открывает почему-то знания обо всем на свете. Хотя, что это он? Стыдно будучи полубогом, носящим в себе творение Эона, знать меньшее, чем ответ на любую загадку.       — Ты понимаешь.       И это правда. Если разрушать нечего, можно разрушить только себя.       — Да. Теперь понимаю.       Губы Нанука холодные и неподатливые. Желание целовать их рождается не из высоких чувств, а из предназначения: что, как не Стелларон, пожрет своего создателя в конце мира? Тот вряд ли осознаёт, зачем нужны странные человеческие прелюдии, но без слов подается навстречу. На талии смыкается стальная хватка, пальцы мнут ткань и царапают сквозь нее. Не знай Келус, что именно в смерти смысл существования, решил бы, будто Эон цепляется за жизнь.       Любое его касание заставляет одежду растворяться, пропадать в безграничном, распадаясь на лоскуты. Хотя между ними не остается преград, имевших смысл для людей и не имеющих для бессмертных, страха и стыда нет. Поцелуй получается яростным, исступленным, чуть ли не отчаянным. Позволяя скользить по коже ладонями, Келус хватается за чужие плечи, и Стелларон внутри отвечает жаром — уже не болезненным, как раньше, а манящим обещанием последнего для обоих блаженства. Создатель тоже пожрет его. Важно ли это? Нет.       Равнодушие трещит по швам, делая Эона похожим на человека, ужасно нетерпеливого в попытках ускорить желанную неизбежность. Невинных, почти целомудренных ласк очень быстро становится мало. Длинные волосы цвета пепла скрывают от окружающего ничто, когда он прижимается тесно до невозможности — ощущения губительной близости хватает, чтобы с губ сорвался вздох, и все же этого недостаточно. Это не убьет.       Взгляд падает туда, где их тела льнут друг к другу. Контраст кожи, смуглой и бледной, можно было бы назвать красивым, имей красота какое-то значение.       — Нужно не так, — слышится откуда-то со стороны. Понять, что это сказал он сам, Келусу непросто, однако Бог, уничтоживший мироздание, подчиняется. Может, с этого и начинается разрушение себя, думается мимолетно. А потом все сливается в один цветной всполох.       Нанук толкается резко и рвано, впивается пальцами в бедра до синяков, пока сияние льется через края его ран. Прогибаясь, Келус сдавленно стонет, но стон теряется среди пустоты, так и не завершившись эхом. Золото капает на лицо, на грудь, проникает в нутро и плавит космос, что прижился там тысячу световых лет — или мгновение? — назад. Их пристанище вечность, их последний оплот — кровь Эона, застывшая во мгле; остается подвести итог. Стелларон в груди беснуется, распаляя, вынуждая хотеть больше, быстрее, резче, сокрушительнее. Заставляя пылать бесполезные оболочки тел, сливающиеся в целое.       Ногти Келуса сами вонзаются в широкую спину, потому что он знает: сейчас это можно и сейчас это правильно. Процарапывают до мышц, до костей, разбирают его Бога на части. Им суждено сгореть вместе, и они сгорят, так закончится сущее. Когда Нанук отвечает взаимностью, делая то же самое, не появляется ни грамма удивления. Лишь извращенное, больное удовольствие от сомкнувшихся на ключице чужих зубов, вгрызающихся в плоть. Еще немного, еще совсем немного...       Наслаждением накрывает с такой силой, что все тело содрогается, ломаясь в агонии эйфории, — и перестает быть. Теперь он ничто, находящееся нигде, как и Эон Разрушения, дошедший до конца своего Пути. Стелларон достиг цели создателя, от которого остался лишь отзвук имени, не значащий больше ничего. А от него самого не останется даже осколка.       Сознание гаснет.       Тем удивительнее снова видеть и осмысливать тусклый свет ламп. Келус смотрит в потолок, щурясь от яркости, и неловко переворачивается. Ощущать собственное тело после такого сна, наполненного реализмом, сложно; он словно все еще где-то там, где его нет. Хочется то ли помотать головой, сбрасывая наваждение, то ли стукнуться ей же о тумбу. Святое Освоение, за что ему все это?       Комната в Звездном экспрессе не изменилась, хотя, исходя из здравого смысла, и не должна была. Медленно поднять слишком тяжелое тело, которое словно расщепили на атомы и собрали обратно, удается лишь запредельным напряжением силы воли. На то, чтобы доползти до ванной, не попавшись никому на глаза, требуются две, а то и три ее порции. Больше у Келуса воли не осталось.       Прежде, чем посмотреть в зеркало, он умывает лицо. Состояние — как если бы поезд переехал пару раз туда и обратно. Тихое журчание воды приводит мысли в порядок, заставляя только сильнее осознавать усталость вперемешку с... Болью? Спустя пару мгновений до барахлящего мозга доходит, что усталость усталостью, и все равно, не бил же он сам себя? Да и откуда... Ах, черт возьми.       Внезапная догадка пронзает острее космической агонии. Дернув вниз за горло домашней футболки, Келус видит в отражении собственную ключицу, а на ней — отчетливый след зубов, красный, чуть текущий сукровицей. Вокруг от силы укуса наливается синяк. Интересно, а на бедрах что-нибудь осталось?.. Верить в то, что это Пом-Пом покусала его среди ночи, глупо. На ум приходит одно: заставлять принимать Путь таким образом со стороны Эона довольно подло... Но Стелларон внутри действительно спокойнее, чем обычно.       Взъерошивая и без того растрепанные волосы, Келус достает телефон. Набирает: "Спасибо, господин Вельт, искать причины моих кошмаров уже не нужно". Вельт, заботливый, как и всегда, отвечает довольно быстро: "Хорошо, я тебя понял. Но почему? С тобой все в порядке?"       Раздумывать, сказать ли все как есть, долго не приходится. Немного стыдную и опасную правду можно придержать до времен, когда в ней возникнет необходимость. Небольшой укол совести за молчание не способен пока победить неготовность открыться. Пальцы сами собой строчат: "Да. Снов больше не будет," — и блокируют экран.       Его янтарные глаза в глади зеркала напоминают глаза Нанука. Вдоль ключицы вместо сукровицы стекает капля золота, то ли реальная, то ли нет.