///
Осень только набирает свои обороты — заканчивается теплая пора, по городу резко бьют морозы. Всего через пару месяцев наступят долгожданные выходные в университете, о которых Бомгю едва ли не грезит. Моральное истощение наступает мелкими шажками и утягивает в омут беспросветной апатии. Он старается этого не замечать и не показывать остальным: все еще тот сгусток нескончаемой энергии, он маячит перед остальными, много смеется и становится тем, кто всегда вытаскивает всех из дома на прогулки. Он даже устраивает им поход в центр игровых автоматов, на которые тратит последние деньги с подработки, и никому об этом не говорит. Его финансовое положение — один из главных его секретов сразу после глупой влюбленности в лучшего друга и поставленной врачом тяжелой степени депрессии. Он перебивается на последние гроши, почти не питается и в дни после веселого вечера на автоматах не может даже позволить себе проезд в общественном транспорте, из-за чего приходится ездить до университета и подработки на велосипеде. Говорит всем, что это весело и освежает. Скрывает, что живот уже урчит, а шампунь кончается. Начинает думать, что принять участие в грабеже — не такая уж плохая идея. Он все еще плюется в ее сторону ядом и не устает говорить Ёнджуну о том, что он — последняя тряпка, раз позволяет с собой так обращаться. Ёнджун на него только злится. Он пинает под коленкой, чтобы от удара подкосились ноги и Бомгю упал, а потом показательно замахивается, отчего пыл отомстить в Бомгю немного утихает. Но он все равно сжимает в руке приевшийся уже мячик и, стоит старшему отвернуться, кидает его в твердую спину, чтобы тот отскочил назад в руки. Приходится убегать по песку, затягивающему слабые дрожащие от недоедания и усталости ноги, но потом Ёнджун его сбивает и в попытке показать свое превосходство обвивает руками и ногами со спины, чтобы сжать локтем шею. Лишь шуточная драка, в которой Ёнджун непременно ведет, но ценный момент, потому что Бомгю захватывает все его внимание. Хотя бы так. — Тебе так нравится надо мной издеваться? — шипит Ёнджун ему в загривок, пока они лежат на холодном песке. Звук его голоса, шум моря, свист ветра — все так успокаивает, что Бомгю невольно прикрывает глаза. По голой коже ног от морозного ветра ползут мурашки, раненая коленка болит, но боль не отрезвляет. — Всем нравится над тобой издеваться, — он давит из себя смех, неспособный нормально мыслить. Ёнджун, будто издеваясь, целует его шею.///
Бомгю бы, наверное, в Ёнджуна никогда не влюбился. В нем не было ничего особенного — красивый, как, например, Субин, и высокий тоже. Стройный, как большинство из его окружения. Красиво одевается, но и это не новость. Забавно шутит, любит кофе, харизматичный — но разве это причина в нем утонуть? Ёнджун любит лишний раз его поколотить, обозвать, а потом в извинении обнять. Друзья так делают, в этом нет ничего особенного или способного ущипнуть больно за сердце, которое при таких действиях болит так сильно, что хочется вырвать его из груди. Но Ёнджун делает так всегда, а еще позволяет себе лечь с ним в одну кровать, когда они ночуют в его старой съемной комнате общежития, соседи в которой — алкоголики и наркоманы, из-за которых страшно выходить на общую кухню или в уборную. Он даже не стелит себе на полу, он делит одно с Бомгю одеяло, он обнимает его со спины и закидывает руку на талию, а потом, засыпая, обвивает ей живот и прижимает ближе к себе. Он подходит на людях вплотную, утыкается носом в шею и целует кожу в своем странном порыве показать привязанность, о которой и без этих жестов давно уже известно. Он берет за руку и ведет за собой, хотя прекрасно знает: Бомгю последует за ним куда угодно и без этого. Ёнджун сжимает в ладони голую кожу на внутренней стороне его бедра, шлепает по нему и оставляет руку покоиться на его ноге, будто в этом нет ничего плохого. Может, и так, только Бомгю от этого теряет голову. Бомгю от этого старается незаметно натянуть толстовку пониже, чтобы Ёнджун не увидел того постыдного, что он так пытается скрыть, и у него, вроде, получается. Бомгю бы никогда не влюбился в простого, ничем не выделяющегося Ёнджуна, но тот сам всем своим существованием этому способствует. И, если у него однажды хватит смелости признаться, а Ёнджун его отвергнет, Бомгю его в этом обвинит. Он знает, что обвинит: он скажет все, что накипело. Скажет, что не нужно было его трогать и целовать, не надо было приглашать к себе домой и доверять свое сердце, а потом жаловаться, что его приняли.///
— Хочу сходить завтра, — Ёнджун отстраняется и садится на песке, оставляя его лежать в стороне. Бомгю, так и не открыв глаз, не может избавиться от разочарования, но старательно этого не показывает. Внутри гложет чувство вины и ненависти к себе: он поддался в очередной раз. На него ведь даже не напирали — Ёнджун просто попросил. Он почти не уговаривал, не молил слезно и ничем не угрожал, он сказал, что пойдет один, но Бомгю все равно оказался в этом замешан. Он будет винить себя сейчас, будет винить позже, не сможет посмотреть в глаза своему отражению, потому что преступает все свои принципы, когда отвечает: — Во сколько? — Часов в восемь. Посмотрим где сейф и ключи. — Надо будет остаться рядом до закрытия. Ёнджун поворачивается к нему, все еще лежащему на песке, и за бедро поворачивает его на спину. До этого согнутые ноги теперь лежат на нем, а Бомгю пялится в небо и чувствует на себе взгляд. Он непроизвольно закидывает голову повыше, потому что знает: он красив настолько, что в него тоже легко влюбиться. Но не настолько, чтобы в него влюбился Ёнджун. — Зачем? — спрашивает он. Рука все так же лежит на его теле и Ёнджун большим пальцем очерчивает выпирающую тазовую кость. Неосознанно, не понимая, что происходит в чужой голове от этого простого действия. — Ночью включают сигналку, нужен будет код. — И как мы его узнаем? Бомгю фыркает и смеется. Ёнджун планировал ограбить ювелирный магазин, не потрудившись ничего разведать. Ёнджун — дурак, каких поискать надо, ослепленный глупой и так ненавистной любовью к девушке, которая его презирает. Которая им пользуется, и это — еще более глупо, чем все то, что делает Бомгю и над чем старший обычно смеется. Бомгю не такой глупый. Возможно, в другом смысле, иначе он не может сам себе объяснить, почему после того, как так активно отказывался Ёнджуну помогать, купил на занятые у родителей деньги камеру-глазок. На деньги, за которые его потом будут упрекать и говорить, что нерационально тратить их на что-то, кроме еды, обучения и базовой одежды, которую носить можно, пока не порвется. Иначе он бы жил в съемной квартире, как, например, Ёнджун, и не сжимал бы руку на животе от голода. За урчание стыдно, и он рад, что из-за ветра и шума моря никто его не слышит. — Поставим это, — он достает миниатюрную коробочку из кармана шорт. Глупо было брать ее с собой на пляж, но очень хотелось похвастаться. Ёнджун берет коробочку из его рук, осматривает со всех сторон, читает аннотацию и открывает, чтобы заглянуть внутрь. Он чему-то кивает, произносит тихое «угу», пока читает мелкий текст на нижней части, обозначающий, что камеру нельзя применять в целях, являющихся противозаконными, и слабо смеется. Бомгю не может перестать пялиться на него, глупо радуясь тому, что чужая рука после каждого действия все так же возвращается на его бедро. — Когда успел и как догадался? — в чужом тоне — довольство. Бомгю чувствует за себя гордость: он смог поднять Ёнджуну настроение, в последнее время находящееся на отметке «хуже среднего» из-за его девушки и ее пресловутого кольца. Из-за них, напоминает себе Бомгю, мы сейчас здесь. — Не важно, отдай, — он забирает коробочку и возвращает в карман. Хён не глупый, но страшно доверить ему установку камеры. Он слишком привлекает к себе внимание, чтобы остаться незаметным. — Ну ладно. Спасибо. Бомгю может лишь порадоваться его все такой же довольной улыбке и невольно улыбнуться в ответ. К вечеру ветер становится холодным, температура воздуха опускается до восьми градусов — аномально холодно для типичной корейской осени. Бомгю жару не переносит, потому не жалуется. Он натягивает шорты подлиннее, меняет запачканную песком толстовку на свитер и натягивает сверху черную кофту с капюшоном в надежде, что Ёнджун и без него догадается надеть такую же темную одежду, чтобы не быть сильно выделяющимися. Они провели на пляже весь день с самого утра — хотели полюбоваться рассветом, но не увидели восходящего солнца из-за грузных туч, укрывших небо. Казалось, будто больше шанса увидеть эту картину не будет: он сам подписался на это — на настоящее преступление, — и, хоть и обозначил Ёнджуну, что собирается только пойти с ним проверить обстановку, он уже заранее знал, что останется там до конца. Отговаривал себя весь день, но так и не смог. Потому что Ёнджун клал горячие ладони на его замерзшие колени, щекотал кожу на внутренней стороне бедра по привычке и совершенно неосознанно, и пару раз в порыве веселья, почти больно щекоча его бока, завалился сверху. Лежать под его весом было больно не физически — морально. Ювелирный магазин неудачно располагался на пересечении узких улиц на самом углу здания. Исторический центр города отличался своей красотой и уютом. Бомгю любил тут находиться. Ему нравилось гулять по пешеходным дорожкам, вымощенным мраморной плиткой, водить пальцами по засаженным цветами подоконникам, как если бы он снимался в романтической драме и был главным ее героем. Ему нравилось, как к вечеру загорались желтые фонари и освещали пустые скамейки, а из стеклянных витрин горел свет. Там часовая мастерская, кондитерская лавка, магазинчик с сувенирами для редких туристов, проезжающих мимо и останавливающихся в небольшой гостинице чуть поодаль, чтобы отдохнуть по дороге в место назначения. А вниз по улице — небольшая набережная, от которой можно отойти и в десяти минутах ходьбы по песку дойти до пляжа, где почти никогда нет людей и всегда ветрено. Там не слышно по обычаю тихого города, а шум моря заглушает даже собственные мысли. Стоя перед стеклянной дверью, Бомгю чувствует себя пойманным в клетку кроликом. Вроде свободен — вокруг редкие прохожие, где-то вдалеке, вверх по улице, тихо играет ненавязчивая мелодия из приоткрытой двери кафе. Ступи влево и пройди подальше, и выйдешь к парку при театре, а развернись назад и минуй четыре трехэтажных дома, увитых ручной архитектурной вырезкой, зайди в двор-колодец, и попадешь к себе в квартиру. Оттуда, если сильно высунуться из окна комнаты и посмотреть направо, будет видно перекресток, на котором они сейчас стоят. — Если не хочешь, можешь не идти, — Ёнджун всегда видел его насквозь. Наверное, это и было одной из причин, по которой Бомгю в него влюбился: стоило ему почувствовать себя плохо, старший всегда замечал это и умел его поддержать по-своему. Эта забота всегда ему нравилась. Только сейчас, когда он уже решился и готов был пойти до конца, это было ни к чему. — Нет, все нормально. Давай быстро все сделаем. Ёнджун кивнул и открыл перед ним дверь. Сверху звякнул колокольчик, оповещающий о новых покупателях, и пожилой мужчина за подсвеченной лампочками стойкой приветливо поклонился. Старая ювелирная лавка, оформленная в лучшем виде старого Лондона, навевала на Бомгю чувство комфорта — казалось, именно в таких местах происходят те киношные сцены, в которых дедушка учит своего внука делу всей свой жизни. Здесь происходит волшебство, а за старой скрипучей дверью наверняка куча разных станков, на которых владелец ночами вырезает украшения, которые позже украсят редких покупателей. — Добрый вечер, молодые люди, — дедушка им улыбнулся — его седая борода скрывала половину лица, он был похож на героя сказки. Европеец, говорящий на идеальном корейском. Бомгю в ответ осторожно поклонился и осмотрелся по сторонам: старинные стеллажи с коробочками, внутри которых — блестящие в точечном свете камни, и аккуратные, написанные от руки чеки на них. В такое место хочется прийти перед свадьбой или свиданием, чтобы купить любимому человеку сделанное пожилыми искусными руками ожерелье. Но они здесь были с другой целью, и оттого на душе становилось горько. — Мне нужно, — Ёнджун замялся и почесал затылок, подойдя к витрине. Он оглядел стоящие на стойке кольца внимательным взглядом, а Бомгю позволил себе вольность — на секунду представил, что сейчас старший подзовет его к себе и предложит ему померить одно. Оно непременно подойдет ему и будет смотреться изящно на его тонких пальцах, и Ёнджун забудет о своей навязчивой идее, они развернутся и уйдут; Ёнджун потом купит это кольцо, которое Бомгю так понравится, и подарит ему на Рождество, которое они отпразднуют вместе. Он не слушал разговор друга с ювелиром — не хотел лишний раз травить себя. К тому же, от одного только взгляда на пожилого мужчину, его начинала мучить совесть. Едва заставив себя сосредоточиться на поставленной задаче, он подошел к витрине с кулонами и, стараясь выглядеть расслабленным, оглядел углы. В верхнем левом висела мигающая камера, ее можно было повернуть и не попасться в объектив — задача нетрудная. Подошел к выбирающему кольцо Ёнджуну, сделал вид, что помогает, хотя натянуть умиленную улыбку при виде того, какое старший ему показал, оказалось затруднительно, и аккуратно заглянул за стойку — рост позволял. Прямо за приоткрытой дверью в подсобное помещение, будто специально, стоял маленький черный сейф — такой можно распилить болгаркой или взломать замок, если хорошо постараться. Кодовой замок вводился прямо у двери. Ювелир, казалось, совсем не обращал на Бомгю внимание. Он увлеченно рассказывал Ёнджуну о кольцах, о том, сколько времени потратил на каждое, и о том, что его на них вдохновило, и слушать его рассказ казалось вторжением во что-то личное и интимное. Вроде он делился этой информацией с самой настоящей любовью и преданностью к своему делу, но им она не нужна была. От того, что Бомгю слышал, он лишь сильнее чувствовал себя виноватым в том, что они могут лишить каждое из предложенных украшений своей истории. Отдельно ото всех стоящих в ряд колец на красной мягкой подушке лежало одно. Тонкое, увитое золотыми ветвями и листочками, оно выглядело настолько изящно и аккуратно, что тут же привлекло его внимание. Без алмазов и бриллиантов, возможно, и не золотое вовсе, оно занимало целую половину витрины. Бомгю оно сильно понравилось. — Можно померить? — он сам говорил Ёнджуну, что им нельзя сильно выделяться, но просто не мог не попросить. Может, думал он, получится извлечь пользу и для себя. Он хотел бы это кольцо. — Конечно, — мужчина тепло улыбнулся, — Это кольцо особенное, — он вынул подушку трясущимися, покрытыми морщинами руками и аккуратно поставил перед Бомгю. Взгляд, с которым он смотрел на свое творение, говорил за себя: оно действительно значит для него многое. — Чем? — он аккуратно подцепил колечко, — настолько легкое, что вес его едва чувствовался, — и надел на безымянный палец. Оно село просто идеально, будто было сделано исключительно для него, — Вы сделали его для кого-то родного? Дедушка засмеялся и хрипло закашлялся. Он вынул из нагрудного кармана жилетки белый платок и утер рот. — Я, молодой человек, сделал его для своего мужа, — он не постеснялся говорить о таком, и Бомгю удивился вдвойне. В их городе сложно было встретить хоть кого-то, подобного ему, тому, кто так бесстыдно влюбился в мужчину, — Чего это вы так на меня смотрите? — Я просто не ожидал, — он вдруг захотел себя оправдать. Сказать, что и он тоже такой — хочет замуж за мужчину, хоть это и звучало ужасно сопливо. Но мужчина будто и без слов понял его. Ёнджун, застывший по правую сторону от него, вскинул на ювелира недобрый взгляд. Он нахмурился, но не непонятливо — неприязненно. Момент, который, наверное, навсегда перевернул бы жизнь и чувства Бомгю с ног на голову, если бы не произошедшие неделей позже события. Сейчас, когда он опасливо покосился на старшего и постарался незаметно толкнуть его локтем в бок, тот оклемался и натянуто улыбнулся. — Как здорово, — столько фальши в его голосе Бомгю еще никогда не слышал, но хотелось верить, что пожилой ювелир этого не замечал. Старший спросил, как это произошло. Он сделал вид, что ему интересно. Он слушал, оперевшись локтями о витрину, а у самого стоящая на носке нога нервно дергалась, отчего Бомгю хотелось ударить его по бедру, лишь бы перестал так нервничать. Однако, мужчина отвлекся на рассказ — он с удовольствием говорил о том, как встретил своего возлюбленного еще в молодости и переехал в Германию из Бельгии, как только та стала страной свободной любви, и о том, как заключил брак. Бомгю под его рассказ снял с себя кольцо, а сам представил на его месте себя. Думал, как Ёнджун признался бы ему, как подарил кольцо, с которого он потом сделал бы похожее — с переплетом тонких веточек и листочков, нежное и такое изящное. И, под его рассказ и свои глупые и мечтательные мысли, прикрепил на угол украшающих стойку молдингов глазок, смотрящий ровно на кодовую панель сигнализации. Оставалось лишь надеяться, что мужчина не станет прикрывать ее всем своим телом, как это делают многие старики, и в голову тут же пришла идея: надо было брать ультрафиолетовую лампу. Хотя, с ней пришлось бы подбирать порядок цифр, а это — драгоценное время. — Отложите вот это? — Ёнджун указал пальцем на одно из колец сразу после его рассказа. Мужчина неловко засмеялся и кивнул: — Я обычно так не делаю, но, думаю, могу сделать исключение, — он снова прокашлялся после своих слов и снял с витрины коробочку с широким кольцом. На золоте красиво отливали радугой три крупных камня, но само кольцо — вычурное и уродливое, совсем не выглядело красиво. Броское, предназначенное лишь для того, чтобы им хвастаться, такое, что идеально подходило его высокомерной девушке. В отличие от ветвистого и аккуратного, что так красиво смотрелось на его собственном пальце. Когда они вышли из лавки под звон колокольчика над дверью, снаружи почти стемнело. Грузные тучи расступились, за ними показалось уходящее солнце, окрасившее небо в сине-розовые цвета. Бомгю ненадолго залюбовался: он бесконечно любил смотреть на то, какую картинку создает природа в их таком обычном и неприметном городке, делая его по-настоящему особенным в его глазах. — К тебе? — Ёнджун толкнул его в плечо, чтобы привлечь внимание. Он выглядел бесконечно довольным и собой, и Бомгю, и это польстило. Но чувство вины никак не отпускало. Бомгю кивнул и направился вверх по улочке. Родителей не было дома уже три дня, они должны были приехать только послезавтра — уехали отдыхать на природу, но Бомгю с собой не взяли. Хотели, но он отказался — не хотел торчать с ними в одном загородном домике наедине так много дней. Дома было спокойнее. Хотя сейчас он об этом пожалел. Если бы он уехал из города, то не ввязался бы в это авантюру, но наверняка вернулся бы к плохим новостям — Ёнджун не стал бы сидеть на месте и сам сделал бы это. — Почему ты так отреагировал? — не найдя ничего лучше, спросил Бомгю. Он знал ответ на свой вопрос, но для себя нужно было убедиться наверняка. Может, хоть так получилось бы выкинуть из головы все те мысли, что навязчиво крутились в голове. — Как? — Неприязненно. — Потому что он мужчина, — будто это было так очевидно, ответил Ёнджун. — И что? Мужчине нельзя любить? — Мужчине нельзя любить мужчину. Это нездорово, такое обычно лечат. Бомгю невесело усмехнулся. Слова друга отдались чем-то болезненным глубоко внутри — значит, так он думает? Это нужно лечить, Бомгю — больной. — Не понимаю, почему тебя вообще волнует, кто кого любит. По-моему он очень счастлив, — он пнул лежащий на пути камешек и завернул во двор. Ёнджун медленно плелся позади и рассматривал окружающую архитектуру, будто видел впервые — или, быть может, он просто не хотел смотреть Бомгю в глаза. — Счастлив или нет, пусть не распространяется. До хорошего не доведет.///
— Если он не подвинется, все провалится, — Ёнджун нервно маячил по комнате, то и дело запинаясь обо все подряд — об валяющиеся на полу игрушки, кучки одежды, о края пушистых ковриков, лежащих по всему полу. В и без того маленьком помещении его даже для Бомгю было много, — Твою мать, так и знал, что план провальный. — Сядь, пожалуйста, — Бомгю начинал раздражаться — он и без того был весь день на нервах, а сейчас, когда окончательно и твердо решил пойти до конца, легкий мандраж превратился в самую настоящую трясучку. — Да не могу я сесть! Если ничего не получится? — Если ты думаешь, что ничего не получится, тогда не надо никуда идти! Бомгю очень хотел бы остаться дома. У них еще есть время, пока его родители не приедут, и пробыть эти два дня в уютной маленькой квартирке наедине с Ёнджуном — настоящее счастье. Но старший на его слова лишь устало-раздраженно прикрыл глаза и протяжно вдохнул. Не собирался отступать, готов быть совершить преступление, и все ради этой дуры. Девушки, которую Бомгю надух не переносил, хотя виделся с ней с глазу на глаз всего трижды и ни разу не разговаривал. Он знал о ней из рассказов друга, и если тот так говорил о ней, хотя любил, сложно было представить, какой она была бы в его глазах, не будь он так ею ослеплен. — У нас еще два часа до закрытия, просто успокойся, — в своем же голосе слышалось отчаяние — оно и чувствовалось. Он старался прийти в себя как мог. — Да не могу я успокоиться, ты знаешь, как я боюсь? — Значит останься у меня дома и давай поиграем, — он натянул улыбку и для эффекта хохотнул. Сейчас, когда Ёнджун был подобно натянутой гитарной струне, он не заметил его очевидного притворства, — Зачем тебе это кольцо сдалось? — Ты знаешь, зачем, — Ёнджун, наконец, сел. Он откинул голову на спинку мягкого кресла и прикрыл глаза, устало свесив руки с подлокотников. — Ни одно чувство в мире не заставит меня пойти на преступление, — Бомгю фыркнул. Забавно, но именно из-за чувств он собирался помочь Ёнджуну. От своей влюбленности он готов был стать соучастником кражи, уже ступил на этот путь, когда оставил устройство для слежки и сейчас смотрел в пузатый экран старого компьютера за ювелиром, сосредоточенно склонившимся над очередным украшением с маленьким устройством-лупой под светом лампы. Он видел его в отражении огромного зеркала у входа, на который был направлен глазок, и немного даже завидовал. Ему тоже хотелось проводить дни так безмятежно, занимаясь любимым делом и радуя других своими творениями. Однако сейчас он был простым студентом университета, который старался исправно посещать лекции, зажатым подростком, умеющим проявлять себя только перед близкими людьми, и, как считал Ёнджун и родители — несерьезным дурачком, у которого ничего никогда не получится в жизни. Может, друг и не озвучивал этого, но наверняка так считал. По крайней мере, Бомгю был в этом уверен. — А если серьезно… — неожиданно начал Ёнджун, — Неужели ты думаешь что любить — так плохо? Что любить — плохо, Бомгю не думал. Он сам любил, и пожилой ювелир любил, но Ёнджун такую любовь осуждал. Поэтому, чтобы не выдать себя, Бомгю только пожал плечами и натянул очередную улыбку. — Ты становишься похож на пса, когда влюбляешься, — и уже искренне засмеялся, когда старший злобно посмотрел на него и замахнулся в ударе, — Чхве Ёнджун — соба-а-ка, — поддразнил он. Ёнджун сорвался с места и в два шага преодолел расстояние между креслом и кроватью, и в последний момент запнулся о коврик, упал — прямо на Бомгю. Киношно, так стереотипно, клишированно — любое слово-синоним бы подошло, потому что даже реакция у Бомгю на него оказалась такой же. Он лишь понадеялся, что друг не заметил, как у него сперло дыхание и как округлились его глаза, когда Ёнджун оказался прямо напротив него и уперся обеими руками по обе стороны от его головы. В странном порыве подставиться под прикосновение и в желании почувствовать Ёнджуна ближе к себе он раздвинул колени, позволив старшему устроиться между его бедер, и они оба застыли. Как каменные статуи, как манекены, и в такой компрометирующей позе, что любой вошедший подумал бы что-то не то. Но именно это и подразумевал Бомгю, когда поерзал, чтобы устроиться немного удобней, а Ёнджун почему-то так и не встал с него. Он не замялся, не закашлялся в неловкости и не ударил его, когда прижался своим пахом к его, а остался в той же позе. Лишь задышал чаще. — Мы странно лежим, — прокомментировал он. Бомгю не сдержал смеха. — Это ты странно лежишь, — и столкнул старшего с себя. Потому что одной лишней секунды бы хватило, чтобы возбудиться, и друг бы это почувствовал. А еще он не сразу понял, что делать такие вещи — неуместно. Не с тем человеком, как бы не хотелось, и он снова поспешил оправдаться, но не словами. Ёнджун упал на кровать рядом с ним и ударился спиной об стену позади, и Бомгю тут же пожалел о двух вещах: ему стоило столкнуть его в другую сторону и не стоило толкать вообще. — Придурок, — скривился Ёнджун и тут же протянул руку, чтобы пригладить растрепанные каштановые волосы. Бомгю так и остался лежать с разведенными в стороны согнутыми коленями и смотреть в потолок. Ощущение чужого тела на нем еще долго будет теплиться в его голове и сердце. Бомгю пришлось дать Ёнджуну свой свитер, чтобы перекрыть это яркое безобразие, что старший надел. Клетчатая рубашка всех возможных цветов, в которой он почти ежедневно ходил по их маленькому городу и успел засветиться везде, где только можно — не лучшая одежда, которую можно надеть на кражу, и человеку с бирюзовыми волосами можно было додуматься до этого. Но Ёнджун выделялся с ног до головы и даже не сразу понял, зачем Бомгю натягивает на него свою кофту, а когда дошло, лишь неловко посмеялся. Назвал себя глупым и шуточно разозлился, когда младший передразнил его детским голосом. И это был последний счастливый момент между ними. Больше таких не было до самого конца.///
Впервые за двадцать два года жизни Ёнджун чувствует себя по-настоящему потерянным. Он, кажется, никогда так много не думал: с утра просыпался с мыслями об одном, вечером с ними засыпал. Днем, когда нужно было сосредоточиться хотя бы на чем-то, лишь бы они покинули голову, он мог лишь перебирать в голове одно: Бомгю меня любит. Он тоже любит Бомгю, несомненно. Лучший друг, единственный близкий человек на всем белом свете. Никого ближе у него нет и не было, даже когда была жива мать: та не считала нужным его любить. А Бомгю любит. Но Ёнджун — он лишь друг. Ему сложно представить, что они с Бомгю могут быть чем-то большим. В конце концов, у него есть девушка, которую он любит, и любить Бомгю — это любить парня. Парни не могут любить друг друга. Ёнджун целыми днями шатается по городу, бесцельно пялится в потолок, вечерами пьет, запивая то ли горечь ссоры, то ли признания. Бомгю выкрикнул это в сердцах просто потому, что разозлился. Только из-за этого Ёнджун в его чувствах не сомневался. Но любить парня — это неправильно. Бомгю нужна девушка или не нужен никто, а Ёнджуну, как глоток свежего воздуха под толщей черной воды, нужен друг. Без него сложно, но сейчас с ним — сложнее, и, когда они пересекаются, он хочет сгореть. От неловкости или, быть может, раздражения: как Бомгю мог сказать ему такое? Почему он не держал язык за зубами, когда выпалил это нелепое признание, совершенно неправильное и отвратительное? Как теперь спать с ним в одной кровати, ездить в одной машине, как дальше смотреть на него и видеть в нем все того же друга, без которого — не то. Глупой ошибкой было тогда взять его за руку и увести за собой, посадить на пассажирское сидение и увезти в номер старого дешевого мотеля. Но и оставить его там он не мог. Не сразу понял, что тот выкрикнул, а позже, сидя в машине под сирены и сине-красный свет мигалок, он внезапно понял: Бомгю признался ему в любви. Когда не было времени думать об этом и нужно было следить за дорогой, он вжимал педаль газа в пол, отрываясь от погони двух шумящих полицейских машин и протискивался через подворотню, царапая металл дверей, лишь бы оторваться. Он смотрел на дорогу, бил руль от злости на неудачу, звук раздражал, Бомгю раздражал еще больше. От страха он всхлипывал, но не плакал, и Ёнджуну казалось, что сейчас лучший момент врезаться в стену и дать машине сдавиться в гармошку. Но Бомгю не проронил ни слезинки, продолжил сжимать в пальцах ткань широких шорт и давить всхлипы, а Ёнджун продолжил петлять по подворотням, в которые не влезали массивные полицейские кроссоверы, а от скрежета металла по кирпичу летели искры. Он сбил, кажется, три мусорных бака, пока ехал. Стрелка спидометра дергалась у крайней отметки, машину заносило без поворотов, а на тех они едва не улетали на пешеходные дорожки, позже — в кювет. Когда оторвались от полицейских, но, не сбавляя скорости, неслись по автотрассе. Мимо мелькнула табличка с перечеркнутым названием города, и только тогда Ёнджун пришел в себя. Он замедлился, посмотрел на Бомгю — тот согнулся почти пополам и уткнулся лицом во внутреннюю сторону согнутых локтей. Не от страха, от слез, которыми он давился. Они это не обсуждали. Ёнджун и не мог: даже смотреть на него стало странно, а говорить — и подавно. Он ожидал, что Бомгю сделает вид, будто ничего не было, заведет свою привычную шарманку: «Я же говорил! Нам надо было все бросить, пока не поздно, теперь нам крышка!»; Бомгю не проронил ни слова. Они молча заселились в мотель через три часа пути, а потом Ёнджун вышел из номера и бродил по округе всю ночь, пока не стало светать. С подобравшимся октябрем стало холодно, не спасал больше теплый свитер, а оголенные шортами ноги холодило от промозглого ветра. Он ежился, прятался в закрытой с трех сторон автобусной остановке, кутался в плотную ткань, натягивая ее на колени, и бился о них головой: ну как так можно? Почему с ним, почему сейчас? Когда он вернулся в номер, Бомгю спал, свернувшись на кровати. Он прижимал колени к груди и обнимал себя руками, дрожал во сне наверняка от холода, но почему-то не лег под одеяло. То ли счел его несвежим в своей привычке блюсти чистоту и порядок и отвращении ко всему вокруг, то ли уснул внезапно. Оба варианта имели место быть, второй — вероятнее. Кожа вокруг его глаз покраснела. Ёнджун накинул на него край покрывала и ушел в душ. Когда вышел оттуда, Бомгю уже не было в комнате. Он мог бы забеспокоиться и пойти на его поиски, но не смог заставить себя даже представить то, что будет ему говорить. Однако, когда Бомгю вернулся назад поздним вечером, он все же сделал то, чего Ёнджун от него ожидал: прикинулся, будто ничего не было, водрузил перед ним огромный белый пакет с названием какого-то бренда и улыбнулся: — Я тебе подарок купил, — его голос звучал так, будто он стесняется своего подарка. На деле, Ёнджун уверен, он просто боялся того, как он сам отреагирует. Ёнджун решил, что последует его правилам. Сделает вид, что не было в сердцах брошенной фразы и никакого признания, а потом целой ночи порознь, в которую он пытался согреться от промозглого ветра в автобусной обстановке. Вряд ли у него получится, но попробовать стоит. Он взял пакет с опаской. Доставая пушистое голубое нечто, он уже решил, что Бомгю в качестве примирения захотел подарить ему какую-то игрушку, однако вместо этого он развернул огромную шубу-пальто. Красивую, надо признаться, и сидела она на нем до странного гармонично. Смотреть на себя в зеркало в ней было приятно, и поэтому именно в ней через несколько вечеров он решил наведаться в бар. Ничего между ними не наладилось. Они оба делали вид хороших дружеских — прежних, — отношений, но также оба понимали, что ничего из этого не выходит. Бомгю пристрастился уходить неизвестно куда с самого утра, а Ёнджун — по ночам. В баре ожидаемо оказалось тихо. Они уехали далеко от города и остановились на въезде в какой-то неизвестный им ранее населенный пункт, где жителей было не больше девяти тысяч. Округа напоминала ему то место, где работал отец и куда так любил брать его, маленького еще, с собой, а вечером так же приводил в подобный бар и угощал газировкой, пока сам пил пиво и нетрезвым садился за руль. Они ехали домой, а там мама устраивала истерику о том, что он пьяным вел машину и подвергал ребенка опасности. Ссорились они долго и часто. Клишированная узкая улочка на перекрестке, так похожая на ту, где стояла ювелирная лавка, светилась неоновыми вывесками. Казалось, будто он попал в отдаленный сеульский район для молодежи или, быть может, в американскую мечту: несколько закрытых уже магазинов со стеклянными витринами, встроенный в стену банкомат с мигающим настенным фонариком и тихий шум из неплотно закрытой двери бара. Оттуда доносились крики редких болельщиков и пьяных стариков и амбалов, и Ёнджун совершил огромную ошибку, когда решил туда зайти. Он заказал стакан какого-то пива из нулевых, уселся за барной стойкой и стал наблюдать за тем, как работает бармен. В полумраке бара и ярком свечении неоновых слоганов он засмотрелся: молодой и симпатичный, чем-то напоминал одного из его одноклассников в школе, он плавными движениями наливал пиво из крана, изящно разложил тряпичную салфетку и водрузил на нее напиток. За краешек придвинул к Ёнджуну. Его тонкие бледные пальцы почти порхали над стеклянными стаканами, которые он аккуратно расставлял на металлической полке на стене, сидящая слишком гармонично на узких плечах широкая футболка задиралась, когда он тянулся вверх, оголяя тонкую талию, и Ёнджун успел тысячу раз возненавидеть себя за то, что засмотрелся. Его голову не покидали все те же мысли, что раньше: парни не могут любить парней, почему Бомгю может? Почему он не смотрит на плавные изгибы женских тел, на их малиновые губы и длинные мягкие волосы? Почему вместо тонких голосов предпочитает слышать грубые мужские. Почему он, взрослый парень, через десяток лет уже мужчина, вместо того, чтобы видеть на теле партнерши свои руки, хочет, чтобы руки были на нем? Не женские и нежные, а грубые мужские. Затуманенный мозг работал плохо, а теперь, когда алкоголь, наконец, подействовал, он и вовсе отключился. Ёнджун шатался сидя уже к пятому стакану и третьей сигарете, хотя до этого курил редко и только электронные. Сейчас он крутил пачку по барной стойке и всеми силами заставлял себя перестать думать. Мысли превращались в навязчивую идею. Надо попробовать, чтобы понять, думал он. Наверное, это не так уж и плохо, казалось. Может, в этом есть смысл. Вместо того, чтобы встать и уйти сразу же, как в голову только-только закралась идея, а тело и жесты до странного привлекательного для такого места бармена показались ему притягивающими, он остался. Дождался, пока парень отзовется на его пьяное лепетание, подойдет ближе и наклонится, чтобы услышать его сквозь музыку. Затем совсем не думал, что делает. Он притянул бармена к себе за шею, зарывшись пальцами в волосы на затылке, и поцеловал. Так, как целовал свою девушку несколько дней назад, с которой так и не связался до сих пор. С которой все еще состоял в отношениях, но сейчас его это мало волновало. Он даже не думал о том, что ему не отвечают на поцелуй и сопротивляются: парень уперся ладонями в мягкую ткань его шубы и попытался оттолкнуть, а Ёнджун продолжал оттягивать короткие волосы и настойчиво целовать. Потом он почувствовал удар в спину, а заглушенные до этого звуки вернулись и зазвучали, как сквозь толщу воды, пока все не закрутилось так сильно-резко для его пьяного мозга, что он не уследил, как оказался оттащенным от стойки чьей-то рукой за шкирку. Его потащили к выходу, он заметил: мужчина, гневно выкрикивающий ему в ухо оскорбления, оказался гораздо ниже него, но сильно шире. Он красный не то от злости, не то от отвращения, и Ёнджун за ним почти волочится, едва переставляя ногами. Надеть кожаные штаны в пару к шубе было ошибкой, думает он. Потом, когда в скулу прилетает первый крепкий удар кулаком, осознает: ошибкой было целовать того парня. Он не может сопротивляться, когда его бьют. Сначала удары приходятся по лицу жгучей болью, ноги путаются от каждого соприкосновения кулака со скулой, носом, с виском — от него перед глазами все расплывается и звенит в ушах, — а потом он заваливается на мокрый асфальт спиной и перестает чувствовать вообще. Кажется, теряет сознание, потому что не совсем ничего слышит кроме ужасного писка, и перед глазами темнеет. А когда наконец получается разлепить веки, он видит перед собой яркий свет фонаря и верхние этажи невысоких домов, плотно напичканных друг рядом с другом. Он лежит на земле и может думать лишь о том, что по пути сюда их не заметил. В его голове совершенно ничего не меняется. Он просыпается в седьмом часу утра, рано, как всегда, когда выпивает ночью. Голова трещит по швам, он чувствует, как стягивает кожу выступившая на лбу засохшая кровь и как болит все тело от ударов. Он не сразу вспоминает, что произошло, и лишь спустя минуту картинки с изображением вчерашнего вечера, где он лежал на мокром асфальте избитый и полностью раздавленный, мелькают перед глазами. В номере все еще темно из-за плотно закрытых массивных штор, и он теряется в пространстве. Первыми мыслями после воспоминаний приходят желание помыться, еще поспать, чтобы протрезветь, и постараться забыть свой отвратительный поступок. Еще нужно позвонить девушке, с которой они так давно не связывались. Встретиться с ней, подарить кольцо, которое он так хотел купить, и спрятать поглубже кожаную сумку, доверху набитую стопками купюр. За окном поют раздражающие птицы. Ёнджуну хочется встать и закрыть приоткрытую форточку, но шевелиться совсем лень. Лень даже смотреть по сторонам, потому что глаза слишком медленно привыкают к темноте и мозг все отказывается трезво мыслить. Даже не видимая ему комната плывет, голова кружится, а конечности мелко покалывают. Ужаснейшее похмелье от отвратительного разливного пива и послевкусие своей безрассудности оседают на языке горечью. Он крутит головой, чтобы размять шею, и только тогда натыкается взглядом на мирно спящего Бомгю рядом. Только тогда чувствует, как крепко тело обхватывает его рука, ладонью пробравшаяся под шубу, так и не снятую им с вечера, и как он утыкается носом в его плечо. Он спит так крепко, что даже не замечает шевеления и, Ёнджун уверен, совсем скоро проснется и уйдет. Придет ночью, скажет, что гулял или, быть может, искал что-нибудь новое для развлечения, но так и не нашел, поэтому пока не сможет сводить его туда. На деле же он просто сбегает от неловкости и от пристального взгляда, который Ёнджун от него оторвать не может. Он не любуется и не наслаждается, он недоумевает и все пытается понять хоть что-то из того, что между ними происходит. Но как Бомгю это воспринимает, уже не его дело. Ёнджун снова засыпает, так и не поднявшись с постели, и просыпается в следующий раз уже от неприятно бьющего в глаза верхнего желтого света. Шторы все так же плотно закрыты, а из приоткрытой форточки доносятся раскаты грома и шум ливня. Голова болит просто ужасно, но не из-за похмелья. К лицу прикасаются чужие горячие руки. — Что ты делаешь? — голос сипит, глотку дерет от сухости. Последствия сушняка и его вчерашней небольшой истерики, когда он бил раскрытыми ладонями по асфальту, сдирал кожу и кричал, как умалишенный. — Ничего, лежи молча, — Бомгю фыркает и продолжает свое занятие. Он сидит сбоку и низко наклоняется над его лицом, длинные пряди каштановых волос прикрывают лоб и щеки. Только теперь Ёнджун ощущает прикосновение холодной ваты к лицу. Он не сопротивляется и позволяет Бомгю очистить его лицо от крови и обработать ссадины, наклеить пластыри и повязки, и даже вытягивает ладони, когда Бомгю просит. Стертая кожа сильно щиплет, и Бомгю осторожно дует, приблизив его руку почти вплотную к своему лицу. В непонятном ему порыве Ёнджун дергается и прижимается ладонью к его щеке. Бомгю, забывшись, прикрывает глаза и позволяет погладить большим пальцем нижнюю губу. До того обеспокоенный и расстроенный, он едва ли не плачет, когда снова смотрит и больше не отводит взгляд. — Что с тобой случилось? — это, наверное, первый раз в памяти Ёнджуна, когда Бомгю показывает ему свое беспокойство. В другой ситуации он бы возмущался и скидывал его с кровати за то, что лег на чистую постель в мокрой грязной шубе и прямо в ботинках, которые он скинул, когда проснулся впервые. В другой ситуации он бы шутил и издевался над ним, даже если бы после пожалел и помог. Сейчас Бомгю обеспокоенно смотрит прямо в его глаза и прижимает горящую от боли ладонь к своей щеке, часто моргает и выглядит, словно подбитый щенок. Не ему сейчас страдать — не его избили до потери сознания, но Ёнджун почему-то не чувствует на него злость за это. Он сам обеспокоен не меньше: слишком много резких перемен за последние дни, слишком много стресса для него, для Бомгю, и от осознания того, что он их в это втянул, он чувствует себя виноватым. Бомгю бы мог сейчас сидеть в окружении одногруппников, послушно записывать лекции за преподавателем, а Ёнджун дальше бы шатался по городу, лишь бы не идти домой одному. Они бы жили, как раньше, но теперь они тут, в грязной комнате старого придорожного мотеля. Они коротают тут дни и ночи порознь, потому что вместе — сложно. И Ёнджун очень хочет залезть к Бомгю в голову, чтобы понять, о чем он думает, хотя, он уверен, даже читать мысли уметь не надо. Бомгю в не меньшем, чем он, стрессе, скорее всего корит себя за признание и отчаянно желает хоть чьей-то поддержки, которую ему никто не дает. — Побили в баре, — он решает не таить. Кажется, будто хотя бы правдой он сможет загладить перед Бомгю часть своей вины. Он чуть давит на его щеку, чтобы Бомгю лег рядом, и позволяет ему уткнуться носом в свою шею. Забавно, но раньше для него это не было чем-то необычным. Раньше они делали и не такое, просто не переходили границу: никаких поцелуев и интимных касаний. Бомгю тогда, наверное, хотел нарушить эти правила. Если бы только Ёнджун знал… — Даже тут уже кого-то достал, — в тихом голосе — улыбка, и Бомгю ложится к нему теснее, чтобы потом обхватить тело рукой, как утром. Ёнджун все не отнимает от его щеки саднящую ладонь. — Доставать — по твоей части, — говорит он. Сил нет даже на улыбку. — Уже нет. Он отчаянно хочет поговорить с Бомгю о произошедшем, рассказать ему о своих душевных переживаниях и о том, как он сейчас ломает себя, просто лежа в одной кровати в обнимку, но какая-то часть мозга понимает, что не время и не место. Сейчас Бомгю нужно разобраться со своими проблемами, и он хотел бы помочь ему, только друг упорно молчит и не говорит ни слова. Пусть, думает он. Так, наверное, будет лучше.///
Две недели в этом захолустье кажутся настоящим адом по сравнению с пятью днями в одной комнате с родителями. Надо было согласиться на поездку, может, тогда бы все было совсем иначе: Ёнджун бы перегорел своей навязчивой идеей, а Бомгю бы не стал его соучастником в преступлении. В книгах это называлось «Partners in crime», а в реальной жизни — глупая ошибка, совершенная распаленным, влюбленным до беспамятства мозгом. Он скучливо листал новостные каналы, на которых уже на третий день перестали транслировать эфиры о происшествии в ювелирной лавке, и задавался вопросом: ищут ли их? Не могут не искать. Они не просто украли деньги из оказавшегося открытым сейфа, не просто украли то злосчастное кольцо — они совершили действительно ужасные вещи, после которых им не отмыться от той грязи, что налипла на них. Бомгю до сих пор ощущает на лице фантомную влажность горячей крови, плеснувшей на него, когда острие кухонного ножа вонзилось в тело слабо сопротивляющегося старика. Никто не мог знать, что он окажется внутри, что в подсобке, действительно заставленной станками для ювелирной работы, окажется скрипучая раскладушка, на которой пожилой ювелир будет сладко спать, пока они будут вводить код, подсмотренный с камеры-глазка. Они и предугадать не могли, что у Бомгю так сорвет крышу от паники и испуга, и от того, что он сделал, он никогда уже не отделается. Ему больно и страшно закрывать глаза, потому что сны об одном: покрытая морщинами рука, держащаяся за его запястье, и исчезающее в мягкой плоти острое лезвие, которое он вонзает удар за ударом со слезами на глазах и с немым криком. И Ёнджун, который оттаскивает его от обмякшего тела, плюющегося кровью. Он хватает доверху наполненную деньгами сумку и тащит его за собой, запинается, падает на стеклянную витрину и разбивает ее вдребезги. Чудом не поранившись, снова тащит его за собой. Осколки хрустят под массивной подошвой ботинок, а Ёнджун кричит: — Пошли! Пошли, блять, все! Бомгю как сейчас помнит, как вырывается из его рук и отскакивает назад, в ужасе глядя на лишенное жизни тело. Это сделал он, он его убил — не хотел, боялся сам себя, бился в истерике, а Ёнджун неосознанно, но будто специально подливал масло в огонь: — Зачем ты это сделал? Блять! Я не хотел никого убивать! Бомгю нужно было держать рот на замке. Ему не нужно было поддаваться Ёнджуну и браться за протянутую им руку, а остаться на месте, чтобы полиция забрала его, как и полагалось — он убил человека. Но он выкрикнул дрожащим в истерике голосом: — Он бы тебя сдал! — понимая, что они оба попали бы под раздачу, но волновало не свое благополучие: — Я не вынесу, если тебя посадят! Он захлебывался и отпирался, спиной упираясь в шатающуюся витрину с кулонами, на которую только днем так любовался. — Какая разница, что со мной будет?! — кричал Ёнджун, но даже так Бомгю его слабо слышал. — Да потому что я без тебя жить не смогу! — то не было преувеличением, но озвучивать такое — самое сокровенное, что теплилось в его сознании многие годы, — больно, — Я люблю тебя, как я буду без тебя! Бомгю содрогается каждый раз, когда вспоминает, старается об этом не думать, но все события фотопленкой проносятся перед глазами во сне. Он видит их, как наяву, будто они происходят из ночи в ночь, а не остались лишь ужасным воспоминанием, от которого он больше никогда не сможет отмыться, как бы не шоркал тело твердой мочалкой в душе. Как бы не пенил мыло, не тер те места, куда упала кровь, и не сдирал верхний слой кожи. Ёнджун знал. Он все знал, но, что страшнее, он видел Бомгю таким — сумасшедшим, в порыве страха убившим человека множественными ударами ножа в дряхлое старческое тело. Они это не обсуждали. Ёнджун молчал, как набравшая в рот воды рыба, и даже после того, как они снова начали разговаривать, он не упоминал об этом. Сейчас его приглушенный голос слабо доносился из закрытой двери ванной комнаты, и он разговаривал с той, с которой все началось, а Бомгю ненавидел ее все больше и больше с каждым прожитым днем. Он думал о ней, а внутри закипала самая настоящая ярость, которую раньше он никогда не ощущал и даже не представлял, что такое вообще возможно. У него начинали трястись руки и все тело, даже внутренние органы — так он был на нее зол. Если бы не она, думал он, Ёнджун не решил бы ничего украсть. Если бы не она, Бомгю бы не убил человека. Ёнджун всегда был ведомым. Та черта, которую Бомгю в нем просто ненавидел — он как слепой котенок следовал за теми, в кого влюблялся, и делал это излишне часто. Может, дело было в том, что в детстве ему любви не доставалось. Отец много пил и позволял себе иногда проводить с сыном время, но и тогда трезвым не был, а мать могла только кричать, пока вовсе не покинула их. Она была не то наркоманкой, не то алкоголичкой — Бомгю не знал, а Ёнджун ему об этом не рассказывал. Говорил, что почти никогда не видел ее вменяемой, но не уточнял причину. У Ёнджуна никогда не было друзей, кроме Бомгю. Он — сложный человек, и выносить его нелегко. Наверное, не влюбись он в старшего, и сам давно бы ушел. Но сейчас разойтись с ним казалось невозможным — теперь их связывала не просто дружба, теперь они не имели право расставаться. Слишком большая тайна стала их связующим звеном, и оно наложило на них замок, ключа для которого не существовало. Бомгю старался не прислушиваться к чужому разговору, но становился невольным его свидетелем, и он слышал, с каким отчаянием Ёнджун говорил. Он рассказал ей, где находится, сказал, с кем — и это оказалось самой настоящей ошибкой. После этого он не мог до нее дозвониться. Она все время сбрасывала, не отвечала на сообщения, а потом и вовсе перестала их читать. Бомгю чувствовал неладное всем своим нутром. Ему казалось, что оставаться тут нельзя. Зря Ёнджун ей рассказал. — Поехали дальше? — предложил он, когда они лежали на одной кровати и бесцельно пялились в экран пузатого телевизора. Там не шло ничего интересного, но так получалось отвлечься от навязчивых мыслей. И находиться так близко к Ёнджуну было приятно. — Зачем? — старший, казалось, смотрел внимательно. Он не отвел от экрана взгляд, даже когда Бомгю теснее прижался к нему и взял его лежащую на животе ладонь в свою. — Не знаю. Хочу на пляж, — не хотелось говорить прямо. Ёнджун все надеялся, что она ему ответит. Может думал, что она приедет к нему сама — Бомгю видел, как он написал ей сообщение с адресом и попросил встретиться. — Ты погоду видел? — будто в подтверждение его словам снаружи в очередной раз раздался раскат грома. Дожди шли уже неделю. — Ну и ладно, зато весело. — Ничего веселого нет. Бомгю засмеялся и передразнил: — Нисе-го весело-го нет, — коверкая тон. Ёнджун фыркнул и стукнул его раскрытой ладонью по губам. Бомгю отчего-то стало весело. Он сам не понял, от чего именно: не то от реакции старшего, не то из-за того, что он не мог перестать думать о его девушке, которая его кинула сразу же, как произошло что-то серьезное. Она его не поддержала, не была рядом, а Бомгю — был. И сейчас он лежал рядом, прижавшись вплотную, и Ёнджун реагировал улыбкой на его смех, а не на ее, и его он обнимал одной рукой, протянутой под его голову. — Купи мне мячик, — попросил он. Хотелось просто говорить, а что — было не важно. — Зачем? — Хочу. Ёнджун улыбнулся шире и потрепал его по волосам, отчего Бомгю совсем расплавился. Он наслаждался каждым мелким касанием, будто все еще был школьником, который грезил одним присутствием любимого человека рядом, и ему до того нравилось это, что он пользовался, пока была возможность. — Мне скучно, — пожаловался он и закинул ногу Ёнджуну на бедра. Захотелось подняться и сесть на них полностью. Ёнджун вытянул свою ладонь из его и сжал в пальцах оголенную шортами кожу. Скорее по привычке, чем с подтекстом, погладил и запустил ладонь под ткань, остановившись совсем близко к тазу. Бомгю не смог сдержать прерывистого дыхания. Тело реагировало на ласку. Ёнджун это видел и не спешил убрать руку. — Лучше не надо, — Бомгю пытался — теперь, когда старший знал о его чувствах, он готов был о них напоминать хоть каждый день, но для того, чтобы Ёнджун помнил — с ним надо держать дистанцию. Иначе это грозило перерасти в ненужную никому из них надежду. — Что не надо? — он то ли делал вид, что не понимал, то ли правда не вкладывал в ситуацию никакого подтекста. Бомгю, в любом случае, игнорировать это не мог, как бы не пытался. — Не делай так. Он уткнулся носом в теплую кожу на шее и плотно зажмурил глаза. Видеть, правильно чужая рука обхватывает его ногу, было больно и приятно одновременно. Внизу живота скручивался тугой узел. Он давно не получал разрядку, а сейчас, когда ситуация приобрела такой настораживающих характер, сдерживать возбуждение оказалось сложнее, чем он думал. Он почти неосознанно прижался пахом к чужому бедру и не сдержал скулящий стон: возбужденный член ныл даже от легкого прикосновения ткани, а сейчас, когда Ёнджун не оттолкнул и сжал бедро в пальцах сильнее, поцарапав кожу отросшими ногтями, стало почти больно. Он снова толкнулся, потерся. Не сдержал стона. Ёнджун очертил пальцами кожу и пробрался к ткани нижнего белья под штаниной, слегка оттянул и судорожно выдохнул. Бомгю едва держал себя в руках. Он совсем терялся больше от осознания ситуации, чем от легких прикосновений кончиков пальцев к твердой плоти, когда Ёнджун резко выдернул руку из-под его головы и навис сверху, опершись на локоть рядом с его головой. Бомгю боялся открыть глаза: казалось, что если он сейчас увидит чужое лицо, опаляющие его горячим дыханием губы и внимательные глаза прямо перед собой, он потеряет сознание. До боли влюбленный, он хотел продлить эти ощущения, даже если они в итоге окажутся сном или наваждением. Но касания были слишком реальными, чтобы быть сном — Ёнджун вытащил руку из штанины и сжал ноющий член сквозь ткань шорт и белья. Бомгю зажмурился сильнее и отвернулся, закрыл лицо обеими ладонями — стыдно. Перед Ёнджуном, перед собой. — Не сдерживайся, — прошептал он. Бомгю не стал — кончил спустя пару движений через белье, позорно спустив себе в штаны от легкой стимуляции. Не продержался и трех минут, хватило лишь того, что это был Ёнджун, и хотелось плакать от стыда, но слезы не шли — разморенный оргазмом, он быстро вымотался, но так и не смог отнять рук от лица. Щеки горели от смущения, и, кажется, такой неловкости он еще никогда не чувствовал. — Прости, — голос осип, а тело до сих пор тряслось. Ёнджун не говорил ни слова. Он все еще нависал сверху и теперь сжимал в пальцах его талию под свободной тканью футболки, царапал кожу и, кажется, даже смеялся. Сейчас все воспринималось слишком ярко, и его смех показался наказанием — и без того постыдная ситуация обрела еще более ужасающий характер. — Не смейся, — он жалостливо сжался: даже под слоями одежды казалось, что он слишком открыт, и молчаливый Ёнджун только нагнетал. Но он наклонился ближе и оставил легкий поцелуй за ухом, а потом отодвинул его ладони от собственного лица и заглянул в глаза — Бомгю пожалел, что открыл их. Улыбка на чужом лице показалась ему неискренней и натянутой и, к его огорчению, такой и была. Потому что после этого Ёнджун отстранился, ушел в ванную, где, не закрыв дверь, помыл руки, и вернулся к нему. Бомгю все так же лежал в кровати, сжавшись в комок, и боялся даже пошевелиться. Ему должно было быть хорошо и приятно, но стало мерзко. От себя, от Ёнджуна и от его действий и безразличия после. Он знал, как действует на Бомгю, и знал, чем закончится его — наверняка, — простое любопытство. И, если он смог его утолить, то Бомгю мог бы за него порадоваться, но за себя стало слишком обидно. Настолько, что, останься он наедине с собой, расплакался бы позорно, но сумел сдержаться и дал волю чувствам только тогда, когда Ёнджун вышел к автомату с напитками и задержался там непозволительно долго. Наверняка пытался дозвониться до той, кто стала причиной всех их наступивших проблем. Он притворился спящим, когда Ёнджун вернулся в номер, и в самом деле уснул почти сразу, как тот лег рядом. Перед тем, как окончательно отключится, он почувствовал обвивающие его со спины холодные руки и стойкий запах табака, но не успел ничего сказать. День за днем, ночь за ночью бежали мимо быстро и незаметно. Ёнджун его целовал, держал за руки, позволял себя обнимать, но все это оказалось не тем, что Бомгю ожидал. В этом не было никакой взаимности, будто тот делал это лишь для того, чтобы его успокоить или, быть может, в чем-то поддержать. Может, из чувства вины, потому что оказались они в этой ситуации именно из-за него — из-за его ведомой натуры и желания всем угодить. Хотелось отмотать время назад и всеми силами показать, что ему это не нужно: у него есть Бомгю, которому он угождает одним своим существованием, и ему не нужно стараться, чтобы сделать его счастливым. Но он никогда не был тем человеком, ради которого Ёнджун готов так стараться, и ему стоило с этим смириться, даже если было совсем невмоготу. Он сдерживал слезы ночами, а днем делал вид, что все как всегда хорошо. Ёнджун действительно купил ему мячик, и Бомгю безостановочно бросал его в стену, тревожа соседей, но плевать было на их стуки в дверь. На раздраженное шипение друга тоже. Плевать было на все, потому что мысли как пылесосом высасывали из него все эмоции. Он мог только притворяться, а ночами все так же засыпать с обвивающими тело руками и видеть, как кровь брызжет во все стороны и заливает его лицо. Застилает пеленой глаза и пачкает одежду. Прошла еще одна неделя, прежде чем Бомгю, сам себя заперший в номере, вышел наружу. Он истосковался по солнечному свету и промозглому ветру, но тяжелее всего было свыкнуться с тучей нависшими над ним воспоминаниями и мыслями. Ёнджун все еще был рядом, но будто отсутствовал — он безучастно разговаривал с ним, обнимал, маячил перед глазами и скучливо листал каналы с утра до ночи. Иногда выходил наружу, но Бомгю только смотрел ему в спину и не шел следом, а сегодня, когда тучи, наконец, разошлись, осмелился. Ёнджун сложил их купленные в округе вещи на заднее сидение машины, спрятал кожаную сумку в багажник и накинул сверху старое пальто, без надобности пылившееся в машине больше года. Он надел ту шубу, которую Бомгю ему купил, когда увидел на витрине одного из старых магазинчиков в центре, и солнцезащитные очки, из-за которых трудно было определить, куда он смотрит. Перетаскивал все вещи, пока Бомгю наблюдал за ним с американо в руке, и со стороны они напоминали ему сцену из фильма, в которой пара собирается на отдых. Он — девушка, расслабленно развалившаяся на скамейке, а Ёнджун — ее бойфренд, который в майке-безрукавке и солнцезащитных очках таскает вещи, хвастаясь накачанными руками. Но фильм обязательно комедийный, а они — в драме, и ее хочется закончить. Неважно как, главное — чтобы все остановилось и стало проще дышать. Они едут в бар с заходящим солнцем и оказываются на перекрестке ровно тогда, когда редкие жители уже разбредаются по домам, а завсегдатаи только собираются внутри. Тот самый бар, в котором избили Ёнджуна, и на вопрос: — Хочешь снова отхватить? — Ёнджун лишь посмеялся и ответил: — Защитишь меня если что. — Или отхватим оба. Они только собрались заходить, когда Ёнджун схватил его за руку и дернул на себя. Бомгю от неожиданности отшатнулся и едва не упал, но удержался на ногах, а старший улыбнулся. Непривычно искренне — он уже успел отвыкнуть от настоящих эмоций в их отношениях. — Я забыл, — Ёнджун достал что-то из кармана и протянул ему. Бомгю раскрыл ладонь, почувствовал холодный металл, развернул. В руке лежало то самое колечко, увитое стеблями и листочками, которое он мерил в тот злосчастный день. Пришлось ушипнуть себя, чтобы поверить в то, что происходящее — правда. Он хотел Ёнджуна поцеловать, но смог лишь промямлить тихое: — Спасибо, — и улыбнуться с фантомным ощущением горящих щек. Может, подумал он, надежда все же есть? Бомгю ждал чего угодно: от нападения сразу же, как только постояльцы увидят знакомую, выстиранную уже голубую шубу, до пока еще вежливой просьбы уйти. Однако, их не выгнали и отреагировали на их приход лишь пристальными презрительными взглядами. Они узнали Ёнджуна, не переставали смотреть на него весь вечер: смотрели, когда они сели за барную стойку и заказали напитки; когда громко смеялись о своем, совсем позабыв о набитой деньгами сумке в багажнике; когда, совсем уже пьяные, обнялись. Они слышали, как их обсуждают, даже сквозь музыку. Ёнджун говорит, что в прошлый раз она играла громче. — Тебя не бесит, что они пялятся? — Бомгю пьяно привалился к его плечу. От алкоголя его немного разморило, а мягкая шуба показалась слишком удобной, чтобы от нее оторваться. Он опасно наклонился на неустойчивом стуле и мог упасть от одного лишнего движения, но почему-то показалось, что Ёнджун его непременно поймает. Нетрезвым он становился слишком чувствительным и мечтательным. И, возможно, безрассудным. — Пусть пялятся, — старший усмехнулся и обернулся — Бомгю пришлось отстраниться, чтобы он смог оглядеть весь мрачный зал, заполненный пьяными посетителями. С каждым стаканом напитков — у кого-то пива, у кого-то коктейля, а у кого-то чего-то гораздо более крепкого, — разговоры становились громче и агрессивнее. Бомгю тоже сначала было смешно, но потом внезапно надоело. Он помнил рассказ Ёнджуна слишком хорошо для того, чья голова была занята воспоминаниям о его поступке, и о том, как друг глупо поступил с барменом, который сейчас старался не подходить к ним лишний раз. Его это смешило и подстегивало. — Пойдем, — он дернул Ёнджуна за рукав и бросил на стойку несколько крупных купюр. Тот ему кивнул и допил остатки пива залпом, поднялся со стула и пошатнулся. Он совсем не держался на ногах, и Бомгю пришлось подхватить его под руку, чтобы вывести из бара, когда в спину прилетело: — Уже уходите, голубки? — следом послышался коллективный гогот, — А в прошлый раз ты был смелее! Ёнджун развернулся и едва не упал. Если бы Бомгю его не поймал, он давно бы пересчитал зубами липкий пол. Он только собрался подойти к выкрикнувшему оскорбление амбалу, когда Бомгю понял — еще шаг, и они оба вылетят отсюда с переломанными конечностями. Даже если в самом углу сидел одетый в форму нетрезвый полицейский, он скорее присоединится к массовому веселью. Они слишком выделялись на фоне остальных, и он рассудил: надо выделиться еще больше. Идея повеселила, а чужие акульи взгляды вселили уверенности — шоу будет фееричным. Он схватил Ёнджуна за щеки, впечатался в его губы и сразу постарался углубить поцелуй — раскрыл губы, укусил, не почувствовал сопротивления. Откинул голову так, чтобы всем было видно, как его язык пропадает в чужом рту, и намеренно громко простонал. Признаться, стон не был притворным. Ёнджун целовал его в ответ, касался языком его, кусал за губы — они целовались спешно, будто куда-то торопились, и у Бомгю сносило крышу. Он возбуждался от чужих взглядов, от рук, прижимающих его за талию к себе, и он представил, как красиво его тело скрывается в полах чужой шубы, как наверняка миниатюрно он выглядит, хоть и почти все собравшиеся тут ниже его на голову. Но больше всего он хотел раствориться в его руках. Пьянел быстрее, чем от алкоголя, пока их затянувшееся шоу не нарушил чей-то крик, а потом повалился громко стул, и они рванули на выход так быстро, что перед глазами все поплыло. Он еле утащил Ёнджуна к машине, залез на водительское сидение и заблокировал двери, когда брызжущий слюной мужчина подскочил к ним и оперся обеими руками на капот. Он гневно смотрел на них сквозь лобовое стекло и что-то кричал — Бомгю не слышал из-за звона в ушах и громкого смеха Ёнджуна. Тот откинул голову на сидение и бил руками по приборной панели в истерическом хохоте, и Бомгю смеялся с ним — оказывается, вторить безрассудству весело. Он вжал педаль газа в пол, зажав и тормоз, и двигатель утробно зарычал. Мужчина испугался, отскочил в сторону, и Бомгю отпустил тормоз — машина сорвалась с места, и он едва смог совладать с собственными руками. Уехал так быстро, что оставил следы от шин на асфальте, и вырулил в неизвестном направлении. Хотелось ехать, куда глаза глядят, хотелось сорваться в неизвестность — ему так нравилось это пьянящее чувство свободы, леденящий ветер в открытых окнах, Ёнджун, не сумевший успокоиться и хохочущий рядом. — Я хочу кое-что сделать, — Бомгю все еще смеялся вместе с ним, и сейчас ему казалось, что пора. Сделать то, о чем он так давно думал, но боялся признаться самому себе, — Но сначала честно ответь мне на несколько вопросов. Хорошо? Ёнджун, посмеиваясь, ответил: — Все, что угодно. Бомгю гулко сглотнул и, наконец, сбавил скорость. Они выехали на трассу, слева — сплошной лес, справа — бескрайнее море под каменистым склоном. Чуть поодаль — высокие скалы и бьющая по ним вода. — Ты ее любишь? — веселье становилось истерическим. Больше не хотелось смеяться от радости. Теперь, когда даже Ёнджун перестал смеяться, но все еще улыбался, все вернулось. Отчаяние и боль сдавили грудную клетку, Бомгю сжал в руках кожаную обивку руля так, что заныли кости. Кольцо блеснуло в слабом свете фонарей. — Да, — как обухом по голове. Слезы — ожидаемая реакция. Нехватка воздуха — тоже. Он закусил губу и напрягся: вытянутые руки все так же крепко сжимали руль и от того, как быстро они ехали, машину дергало при любом движении. — А она? — Нет. Он горько усмехнулся и сильнее надавил на педаль газа. Прямая трасса стала петлять: тут и там появились резкие повороты, заднюю часть заносило. Он слышал, как мотает вещи на заднем сидении, но продолжал жать на газ. Стрелка на спидометре подходила к отметке «двести». Ёнджун перестал улыбаться. — Бомгю, притормози, — он вжался в сидение и пальцами схватился за ручку над дверцей. — Нет, — он дернул головой, вместе с тем дернулась и машина, — Ты когда-нибудь любил меня? — Ты же знаешь, Гю, я всегда тебя любил! — в нем говорил не он, а его страх и желание остановить Бомгю, и это — бесило. — Неправда! — выкрикнул он. Голос заглушало дуновение ветра из всех открытых окон и свист шин об асфальт. Если прислушаться, можно даже услышать шелест верхушек деревьев, — Почему ты не мог меня полюбить? — он чувствовал поступающую истерику и понимал, что это — неправильно. Нельзя действовать на эмоциях, он пугает Ёнджуна и делает ему больно. Но ему — больнее, и он устал с этим мириться. — Я люблю тебя, боже, Бомгю! Я тебя правда люблю, у меня никого дороже тебя нет! — Есть, блять, есть! Она тебе дороже, ты всегда о ней! А кто рядом с тобой? Кто, блять, ради тебя убил человека? Кто был рядом, когда тебе было плохо? Кто вытирал твои слезы и заклеивал раны, когда тебя побили за то, что ты полез целовать того бармена? Почему ты не мог поцеловать меня?! — Да потому что я не хотел тебя ранить, угомонись! Останови машину! — Ёнджун попытался достать до педалей, но Бомгю оттолкнул его, от чего они едва не слетели с трассы. Он надавил на газ сильнее, стрелка зашла за «двести». — Ты сделал мне больно, когда влюбил в себя, — хотелось смеяться — он смеялся. И начинал истерически рыдать, а глупое частое «остановись-успокойся-успокойся-успокойся» только сильнее распаляло. — Ты обещал отвечать честно! — Бомгю, блять, не люблю я тебя так, как ты хочешь! Не могу, понимаешь? Я не могу переступить через себя, я пытался, останови машину! — Ёнджун предпринял еще одну попытку, но не смог дотянуться — Бомгю злорадно засмеялся. Он управлял ситуацией и от слов, которые услышал, окончательно понял — он был прав с самого начала. Ему нельзя было раскрывать своих чувств, потому что они — односторонние и для Ёнджуна отвратительны. И то, что все это время он его целовал, обнимал, он трогал его там, где нельзя трогать друзьям, лишь бы угодить, его тошнило. — Я тут понял, — он улыбнулся и отвлекся от дороги, чтобы посмотреть на Ёнджуна — совершенно испуганного и растерянного. Такого, каким Бомгю ощущал себя все те годы, что был рядом и слушал его рассказы про такую глупую любовь, — Я понял, что все будет в порядке, если я умру! — Что ты несешь? — Ёнджун сжимал виски в пальцах, не отрывался от спинки сидения. Машину дергало в разные стороны, и он совершил одну огромную ошибку, о которой позже не успеет даже пожалеть — пристегнул ремень безопасности, едва управляя своими руками. — Все будет в порядке, если я умру! Я проиграл в этой игре. Он дернул руль вправо и в последний раз посмотрел на темный непроглядный лес, и последнее, что он увидел прежде, чем слететь со скалы — страх в чужих глазах, который отпечатался приятной картинкой на внутренней стороне закрытых век. Через секунду с воздухом в легкие просочилась соленая вода, а еще через две он, наконец, смог взять Ёнджуна за руку, так отчаянно пытающуюся отстегнуть ремень. А потом — шум волн и боль из-за воды в легких.