А может-ли Он любить?

А любил ли он её когда-то вовсе? Этот вопрос волновал сердце девушки уже несколько лет. Долгих, странных лет, много дней, каждую ночь, когда руки грубо, но уже по-родному, обнимали, прижав к себе так, что сердце под рёбрами, кажется, способно было разбудить его. Вопрос не покидал головы за завтраком, когда рука сжимала и разжимала бледное бердо под столом, на котором уже давно не заживают синяки от рук, которые, кажется, так любяще, хотя бы лишь иногда, поглаживали нежную кожу, как бы извиняясь за своё зверство. Даже когда те самые руки стирали с красных щёк слезы, так бережно, когда губы сцеловывали соль с губ и глаз, когда горячую кожу пытались успокоить такие же горячие поцелуи. А любила ли она? Возможно, хотя любой нормальный человек не назвал бы это любовью. Это не любовь, лишь больная привязанность, привычка, самая вредная на свете привычка, которая выжила из жизни всех других людей, выжгла на коже себя и более не отпускает. Это привычка, запах которой уже везде, от него не отделаться, он, кажется, всегда рядом, и приходится оглядываться лишний раз. Почему она всё ещё с ним, почему не сбежала? У неё не было возможности, он оборвал всё, что можно, она не могла выйти из дома, она всегда была заперта. Но когда клетка схлопнулась окончательно - стало поздно. Он забрал её себе полностью, не дав возможности даже дышать без его контроля. — слушай, а может съездим куда-то?.. — тихо отозвался женский голос где-то в три часа ночи, пока зелёные глаза её всё пытались найти голубые. Но голубые смотрели в потолок, сжимая до боли свое в объятиях. — с ума сошла? Ты хочешь, чтобы нас обоих загребли? — голубые метнулись к зелёным и приблизились так быстро, что зеленым стало не по себе. — я имела ввиду дачу, или что-то типа того.. Не надо же показываться на людях, милый.. Просто я не могу уже сидеть в четырёх стенах. — зелёные метнулись в потолок, и снова к голубым, с мольбой. — нет, куколка, ты точно сидишь дома. — с кривой ухмылкой голубые скользнули по фигуре и похабный шлепок раздался в тех самых четырёх стенах. Сразу за ним выдох. — да, хорошо.. — не было смысла спорить, он бы не дал ей выбора. Зелёные скрылись во тьме, и попросту уснули. А разве он когда-то слушал её? Она забыла, когда последний раз их диалог заканчивался компромиссом, она всегда оказывалась задавленной и соглашалась, только чтобы не получить очередную пощёчину. Хотя, кажется, её рассказы из института волновали его, но только до тех пор, пока он не запретил ей выходить из дома. Помутившееся от большого количества спиртного сознание, постепенно приходило в норму. Почему-то пульс отдавался где-то в висках и животе, а в квартире было тихо. Она села, и сразу же взвыла от того, что не смогла даже вдохнуть, по белой рубахе растекалась кровь, Где-то она уже запеклась, а в саму плоть был по самую рукоять всажен обычный кухонный нож. Пальцы судорожно искали на полу телефон, но он был вдребезги разбит о стену, осколки такого же разбитого зеркала резали и заставляли шипеть от боли. — какого чёрта!? — он прижимал тело к стене, сжимая пальцы на шее так, что жертва его едва могла держаться в сознании. — я даже не знаю его, милый... — едва хрипело почти бессознательное тело, зелёные глаза смотрели прямо в голубые. Она не врала. — а я и не думал, что ты придумаешь оправдание правдоподобнее. Ты же глупая, моя глупая куколка! — рокочущий смех разрывал ушные перепонки и заставлял скулить. — я получу тебя, глупая куколка, ты слишком долго мотала мне нервы. Но сперва... — губы обожгли шею, щеки, бледные губы обладательницы зелёных глаз. Кухонный нож вонзился в плоть с характерным треском кожных тканей и чавканьем плоти. Мужчина хохотал, отбросив бессознательное тело подальше от себя и выбежал прочь из квартиры. Сознание помутилось вновь, пальцы не дотянулись до ручки двери, и разум погрузился во тьму. Эдвард Хайд спас свою жертву от одиночества, и держал её возле себя несколько лет. Ради чего только - не ясно, он и сам не смог объяснить, он привязался к ней, и захотел забрать себе полностью, и у него это получилось. Лишь тогда, когда жертва попросилась наружу, он сошёл с шаткой дорожки самообладания. И поплатился за это своей свободой. А любил ли он когда-то вовсе?