Швиндель в исполнении Первого министра

Из приоткрытых окон дворца вместе со светом проникала на улицу бальная музыка, тихим ветерком пробегала по изящному королевскому саду, шурша листвой кустов и касаясь спящих бутонов цветов, медленно растворялась в предвечерних сумерках. Тени постепенно съедали остатки прошедшего дня, бессмысленно пытаясь вернуть себе утраченные утром владения. Белоснежный дворец, величественное детище лучших архитекторов Европы, казалось, искусственно оживили, пытаясь прогнать меланхолию и вечный траур, которыми действующий король пропитывает всё находящиеся подле него. Оно, словно душа хозяина, не могло принять маску радости. Здание мужественно сопротивлялось предстоящему торжеству, напускало угрюмые тени и ни фонари, ни факелы не были в силе окончательно прогнать прижившийся здесь мрак. Хотя торжества были полны все, и природа соизволила одарить королевскую чету необычайно хорошей для Парижа погодой, ждала, когда наконец представиться возможность преподнести свой главный подарок — изящный конец праздника. И флора и фауна, окружающие этого бетонного мертвеца, затихли, чтобы, не дай бог, выдать свой тайный умысел, и слегка содрогнулись, когда кошачьей поступью вошедший человек начинал свою виртуозную игру. К его волосам, успевшим покрыться сединой, словно инием, прикоснулся слабый ветер, словно трепещущий перед величием кардинала. Также тихо, как он сам управлял государством, посредством своих тысяч сильных рук, быстрых ног и вездесущих глаз, явился на торжество красный сфинкс. Зал пылал, и словно фейерверком взорвались внутри большого бального помещения всевозможные яства, наряды, шуршащие в такт весёлой музыке, блистательные дорогие украшения. Вся французская знать, находившаяся в богобоязненной узде короля, вдохнув долгожданную свободу разгулья, решила натанцеваться и повеселиться за все упущенные года. Взлетали полы длинных платьев, отбивали ритм на зеркальной плитке мужские туфли. Смех взымался прямо к потолку, обволакивал самую счастливую пару этого вечера. Взрыв неописуемой радости залил дымом безудержного веселья огромную страну. Час празднества настал, славь рождение дофина Франция! И народ праздновал вместе с королевой, родившей самое долгожданное дитя этой страны. Сегодня она, испанка по рождению, исполнила свой долг, подарив Франции наследника. Анна Австрийская сияла, несмотря на недавно перенесенные роды, смеялась больше всех и казалось, что всё окружающее её торжество это вышедшее наружу из самых глубин сердца ликующее состояние некогда отвергнутой жены. Десятки глаз в этот вечер были устремлены на мать наследника, полные радости или ненависти, но все они так или иначе признавали стратегический выигрыш красного министра и его давней соперницы: спасение государства прямым наследованием трона. Само красное преосвященство, минуя танцующие пары в эту минуту прорывалось к королеве. Он должен успеть вовремя образовать батарею*, он должен положить конец бессмысленым недопониманиям. Упрямый поток людей не желал в этот вечер подчиняться грозной воли первого министра, кружился опьяненный напыщенной радостью. Его волокло от одной стены к другой, пока служитель церкви не пристал перед лицом к лицу с самой красивой женщиной Европы. Он стоял, медленно, но прерывисто вдыхая воздух наполненный ароматом всевозможных благовоний из дорогих туалетов, пока Мать Франции наконец обратила на него внимание, требующиеся по этикету. — Моя королева, позвольте Вашему покорному слуге ещё раз лично вручить вам поздравления о столь важном событии для нашего государства, — де Ришельё поклонился перед золотым платьем её величества. — Да будет с радостью принято нами ваше поздравление, господин кардинал, — в глазах Анны блеснуло удивление, граничащее со страхом. Она пыталась скрыть это своей прекрасной ручкой, держащей веер, но из-за волнения такой трюк выходил слабо. Королевская свита, под строгим натиском серых глаз, с трепетом отошла на пару шагов, уступая в этот вечер свою повелительницу красному владыке. — Я дерзнул лично поздравить Вас и надеюсь, что это проявление благодарной покорности не будет отмечено тем же, что и поздравительные письма, присланные Вам в самый великий для Франции день. — Никогда, наверное, в голосе Дю Плесси не звучало столько уважения к этой особе. С тех пор как епископ Лусонский впервые увидел одинокую жену короля-благочестивца, ещё прекрасно помнящей родную Испанию, смотрящую на всё большими и хлопающими глазками , прошло слишком много времени. Он и сам не заметил, как из девственного от заговоров цветка она превратилась в самую хитрую дворцовую интриганку. У дворцовой розы прорезались шипы. И теперь эта тень всего королевского двора превратилась в его, и конечно же французскую, посланную богом возможность отбросить испанские ручища подальше от суверенной государственности. — И в чём же господин первый министр хочет увидеть больше проявление нашего отношения?— она, ещё не испившая до дна чашу молодости, возвышалась над прекланившимся перед ней стареющим кардиналом. Женщина жестом позволила своему подданному встать, дабы продолжить разговор, чувствуя, что он куда более значимый, чем кажется на первый взгляд. И её сознание нервно металось между удивлением, страхом и чем-то ещё, маленьким и хрупким, что так тяжело пронести через года. — У меня, как человека церковного и прежде всего государственного, сохранились особые отношения** к нашей королеве. И позвольте мне и дальше проявлять их для Вас, —и вдруг что-то тяжёлое и холодное, такое давно забытое стекло откуда-то в его грудь, что от витающих вокруг ароматов стало тяжело дышать. Он первым пошёл на примирение, решив закончить провисание*** на ферзе и поставил на эту фигуру высокую ставку, ценою в собственную жизнь. — Если бы её величество королева, имеющая чистое сердце и не менее чистый ум, соизволила и дальше держать со мной такое расстояние, на котором я имею честь лично поведать вам мои переживания… — О, господин кардинал! Бог заповедал нам прощать врагов и любить ближних своих. Эту простую истину мы так часто забываем в суете повседневных дел. — Её чистосердечное испанское упрямство, смешанное с веселостью духа, дано уже удивляли весь французский двор. Проявляя иногда неслабую силу духа, королева сейчас не намеревалась делать более смелый шаг, давая возможность министру более ясно обозначить свои намерения. Тихо, неторопливыми и отдаленными фразами они пробирались к полное очевидной истине— кардиналу нужна королева, будущая регентша, здраво поднимающая национальные интересы Франции и не поддающаяся на лицемерные изыскания дворянства, а королеве нужен человек, способный оставить её при дворе, не решая материнской участи. Только вторжение персов заставило абсолютно разные по внутреннему укладу полисы — Афины и Спарту— объединить усилия для самой необходимой потребности — выживания. Это теперь собираются проделать непримиримые враги. Долго ли, коротко ли, но на смену зимы должна прийти весна. — Для меня честь служить не только будущему королю, но и его матери. Ваше величество, я искренне надеюсь, что наше недопонимания остались в прошлом. — Но не вызовет ли проблему служение сразу трем королевским господам одновременно, ваше высокопреосвященство? — Анна улыбнулась, наверное, впервые так открыто в сторону красного министра с тех пор как он перестал быть её духовником. — Любые желания короля крови— это желания величия Франции. И Вы, Ваше величество, как никто лучше понимают, что именно они и определяли мои действия на Великой шахматной доске***. Стоявшие поодаль фрейлины, которые, казалось, успели слиться в единое разноцветное пятно с веселящейся оравой, стали кидать возмущенные взгляды в сторону беседующих. Они не имели права перебивать разговор своей госпожи, но было видно, что ожидание во время торжества их очень утомляет. — Не буду с вами спорить, дорогой кардинал. Обычным людям это обходиться очень дорого, — Анна добродушно захохотала, несмотря на настойчивый взгляд беспокойных серых глаз. Теперь видя расстановку фигур на поле она прекрасно понимала, что только она поможет красному сфинксу ужать аппетиты любимого отпрыска Марии Медичи, вместе с тем убрать подальше длинные руки Испании. Бывшая инфанта приобрела для себя такую долгожданную подушку безопасности, о которой мечтать могла только во сне. И теперь, для большей уверенности ей нужен тот, кто закрепил бы её достижение. Огромные двери в другом конце зала распахнулись навстречу разбавленной факелами мгле. Воздух, несущий прохладную свежесть тёмной ночи , прошёлся среди толпы придворных, опьяняя её возможностью покинуть столь не привыкшую к празднеству бетонную клетку. Природа наконец принесла к трону свой изящный дар. Толпа ринулась туда, где ей казалось, она получить возможность испить чарующую свободу. И очищенный от всевозможных ароматов воздух словно зарядил энергией королеву. Под воздействием свежести её лицо преобразилось, подчеркнула б его глубокая красота. Глаза уже больше не сверкали искрами страха, они уверенно уставились на первого министра, несколько лет безжалостно вводившего в ужас дворян и крестьян, великого проныру и стратега, безжалостного служителя короне. Тот постарел, осунулся из-за старых болезней. Бледные скулы министра впервые покрыл румянец не вызванный лихорадкой. Он ощущал внутреннее сближение их интересов, и от этого в глубине души печальное и давнее чувство стало разбавляться предвкушением победы. «О, бедная Анна, через что нам пришлось пройти, чтобы в итоге двигаться рука об руку!», — говорило его сердце, но внешне священнослужитель не выдал своей тайной радости. За столько пошедших лет лет его сердце должно было очерстветь, но как бы он не надеялся, судьба имеет на всех свои планы. — Тогда Вашему величеству повезло, что её слова всегда будут с уважением восприниматься, — и министр снова поклонился королеве. Он внимательно смотрел, как на её платье играю разноцветные огни, как движется её рука помахивая веером. Ничего не ускользало от цепких серых глаз, за несколько десятилетий научившихся выискивать необходимую суть из любой полученной информации. Этот разговор тянулся как золотой мед, постепенно заполняя сознание. Все вокруг, даже редеющая толпа, как по взмаху кисти художника потеряло свои контуры, перемешалось в единое но неоднородное пятно. — Мы очень рады, что наконец сошлись с вами во мнениях, — мягким жестом мать наследника сложила цветной веер. Её лицо, несколько минут назад источавшее холод, разгладилось. Равнодушие — самый болезненный удар в трепетную душу и как же приятны минуты, когда эта ледяная корка надламывается. Любое, даже самое скверное чувство лучше мертвого безразличия. — Вы не можете представить, как я рад Вашей снисходительности, ниспосланной мне Провидением,— сейчас де Ришельё готов был броситься ей в ноги, и он с тяжестью отогнал от себя эту непривычную для него юношескую горячность, скрыв её за тихой улыбкой. Как давно в его душе не возникали такие волны чувств. Буря охватила его маленький корабль рациональности и пыталась вывести из глубины сознания то, что так тщательно скрывалось больше десятка лет за идеальным этикетом. Всё было так непривычно, так внезапно, что Первый министр ужаснулся сам про себя. Но как бы не пытался, оторвать взгляд от этой величественной женщины он не имел сил. — Тогда позволите, я бы обязательно станцевала с вами чуть позже, — она подписалась под мирным договором. Долетающий с конца зала ветер коснулся её нежной кожи, колыхнул пряди волос. И Анна, поддавшись природной тяги человека к свободе направилась туда, куда хлынула пестрая толпа ликующий. Эта прекрасная роза, отметил для себя дю Плесси, несмотря на зрелый возраст, ещё даже не начала цвести. О да, наше человеческое естество двухгранно. Оно, как дитё дикой природы всегда тянется к воле, туда, в жестокую нетронутую плоскость, обрамленное животными позывами, будь то материнский инстинкт, тяга к тщеславию, или плотское желание, мы пленники нашего тела, и только божественный дух способен поселить в это восставшее из земного праха существо нечто более высокое и разумное. Но насколько высокое и разумное? Министр, за всю свою жизнь так и не нашёл ответ на этот философский вопрос. Фукидид, отец большой стратегии, писал, что когда минула война, перед центрами эллинской цивилизации возникло самое очевидное противостояние вызванное всё теми же природными позывами, чьим началом явилось возвышение Афин, и боязнь этого со стороны Спарты. Ришельё позволил себе взрастить надежду, что их отношения не вернуться в старое русло, медленным шагом направился за государыней в сад, отдавая себя на растерзание ночи и веселого торжества. Он надеется выжить в этом безумном потоке.